И Фертилити говорит:
— Потанцуем.
Раз она знает так много, я спрашиваю у нее, как зовут мою рыбку?
— Номер шестьсот сорок один.
И чудо из чудес — она права.
— От меня ничего не скроешь. Даже и не пытайся, — говорит она. — После всего, что мне снится чуть ли не каждую ночь, меня уже трудно чем-нибудь удивить.
28
После первых пятидесяти пролетов дыхание сбивается, так что я не могу даже толком вдохнуть и удержать воздух в легких. Ноги подкашиваются. Сердце колотится так, что я прямо чувствую, как оно бьется о ребра. Язык как будто приклеился к небу засохшей слюной.
Это я занимаюсь на тренажере, имитирующем подъем по лестнице. Ты поднимаешься и поднимаешься без конца, и сойти с этой лестницы невозможно. Ты заперт в гостиничном номере. Ты здесь — как в ловушке. Современный аналог индейских мистерий в обрядовой парильне, единственный поиск видений, который мы можем втиснуть в наше плотное расписание.
Наша Лестница в Небо.
Где-то в районе шестидесятого этажа футболка так намокает от пота, что растягивается до колен. Легкие, судя по ощущениям, все в зацепках и спущенных петлях, как нейлоновые колготы. Еще немного — и они просто порвутся. Мои легкие. На грани разрыва. Как шина за пару секунд до того, как лопнуть, — мои легкие. Судя по ощущениям. Уши горячие, только что не дымятся. Мне кажется, я даже чувствую запах. Так пахнет тонкий слой пыли, выгорающий на электрическом обогревателе или когда ту же пыль разгоняют феном.
Все это — форменное издевательство над собой, но агент говорит, что мне надо сбросить как минимум тридцать фунтов, иначе он не возьмется делать из меня знаменитость.
Если наше тело — храм, его следует содержать в порядке. Как и всякое здание. Вовремя проводить мелкий текущий ремонт, не забывать про уход и техническое обслуживание. Если наше тело — храм, то мой храм был запущен донельзя.
Собственно, этого следовало ожидать.
Точно так же, как каждое поколение заново изобретает Христа, агент взялся за мою реконструкцию и подгонку. Агент говорит, что люди не станут благоговеть перед обрюзгшей тушкой с валиком вялых мускулов в районе талии. В наше время, чтобы собирать стадионы, проповедник обязан быть стройным и привлекательным с виду.
Вот почему я поднимаюсь по лестнице в никуда со скоростью семьсот сожженных калорий в час.
Где-то в районе восьмидесятого этажа мой мочевой пузырь, судя по ощущениям, опускается до самого причинного места. Дыхание горячее, как дуновение пара, что обжигает пальцы, когда ты вынимаешь из микроволновки готовое блюдо и снимаешь защитную пленку.
Ты поднимаешься вверх, вверх и вверх — оставаясь на месте. Это только иллюзия продвижения. То, что тебе представляется твоим спасением. То есть тебе очень хочется думать, что это спасение.
Люди забыли, что путь в никуда тоже начинается с одного шага.
Дух великого койота к тебе, разумеется, не снизойдет, но где-то в районе восемьдесят первого этажа у тебя в голове возникают подобные мысли, как будто бы выловленные из эфира. Все те глупости, что тебе говорил агент, — теперь они обретают смысл. Твои ощущения, когда ты счищаешь грязь в аммиачных парах или когда ты снимаешь кожицу с жаренной на углях курицы, все, что есть в мире дурацкого — кофе без кофеина, безалкогольное пиво, тренажеры, имитирующие подъем по лестнице, — все обретает смысл, и вовсе не потому, что ты вдруг поумнел, а потому что твой разум сейчас отключился. Это ложная мудрость. Как просветление от китайской еды, когда ты доподлинно знаешь, что через десять минут, когда в голове прояснится, ты обо всем забудешь.
Судя по ощущениям, мои легкие съежились до размеров этих крошечных прозрачных пакетиков с порцией арахиса, жаренного в меду, что дают в самолете вместо нормальной, настоящей еды. Где-то в районе восемьдесят пятого этажа дышать уже невозможно. Воздух разрежен. Судя по ощущениям. Руки еще как-то движутся, но ноги сводит при каждом шаге. На этом этапе каждая мысль наполняется мудростью и глубиной.
И ты вдруг обнаруживаешь в себе способность проникать в самую суть вещей — она появляется как пузырьки на воде, когда вода закипает в кастрюле.
Где-то в районе девяностого этажа каждая мысль — как прозрение.
Все понятия расплываются и обретают новое значение.
Все обыденное превращается в мощную метафору.
Сокровенная суть вещей — вот она, у тебя перед носом.
Все такое глубокое и выразительное.
Все такое реальное.
Настоящее.
Все, что мне говорил агент, вдруг обретает смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в темнице, совсем один, и рядом с ним не было бы никого, кто скорбел по нему и его пытал, спаслись бы люди его страданиями?
При всем уважении к Иисусу Христу.
По утверждению агента, основной фактор, способствующий превращению обычного человека в святого, — это по возможности более полное освещение твоей персоны средствами массовой информации.
Где-то в районе сотого этажа все становится ясно. Весь мир, вся вселенная — и это не просто слова под действием эндорфинов. Выше сотого этажа на тебя снисходит мистическое откровение.
Точно так же, как с деревом, когда оно падает в чаще леса и никто не видит и не слышит его падения, ты вдруг понимаешь: а если бы никто не видел мучений Христа, спаслись бы люди его страданиями?
Ключ к спасению — это степень внимания, которое ты получаешь со стороны. Все зависит от рейтинга. От количественных показателей зрительской аудитории, От того, сколько раз о тебе упомянут в прессе. От того, на слуху или нет твое имя. От степени интереса к твоей персоне.
От людской молвы.
Где-то в районе сотого этажа твои волосы насквозь промокли от пота. Скучная механика тела — как оно действует, как оно движется — ясна до предела. Легкие втягивают в себя воздух, кислород поступает в кровь, сердце качает кровь в мышцы, подколенные сухожилия сжимаются, передвигая ноги, четырехглавые мышцы сгибают ноги в коленях, ты делаешь шаг. Кровь несет кислород и питательные вещества, что сгорают в мито… чего-то там внутри каждой мышечной клетки.
Скелет — это только каркас для поддержки тканей. Потоотделение — это способ самоохлаждения организма.
Откровения сыплются на тебя отовсюду.
Со всех сторон.
Где-то в районе сто пятого этажа тебе уже просто не верится, что ты — раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен кормить его, и укладывать спать, сажать на горшок и купать. Тебе не верится, что мы не придумали ничего получше. Что-то, что не нуждалось бы в постоянном внимании. Что-то, что не отнимало бы столько времени.
Ты понимаешь, почему люди потребляют наркотики. Потому что это — единственное настоящее приключение, что остается им в этом мире, где все расписано и разлиновано, где царят закон и порядок и где нам никогда ни на что не хватает времени.
Только в наркотиках или в смерти у нас есть возможность узнать что-то новое, но и смерть — это тоже регламент и установление.
Ты понимаешь, что смысл что-то делать есть только тогда, когда тебя кто-то видит. А если никто не видит, то какой смысл напрягаться?
И ты задаешься вопросом: а если бы никто не пришел на распятие, может, его провели бы в какой-нибудь другой день? Перенесли, скажем, на выходные?
Ты понимаешь, что агент прав. На всех картинах, изображающих распятие, Иисуса рисуют почти обнаженным. Я ни разу не видел распятия, где Иисус был бы одет. Я ни разу не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. На всех распятиях Иисус обязательно голый, хотя бы по пояс. В эксклюзивных модельных джинсах. Надушенный дорогим мужским одеколоном.
Агент прав во всем. Если никто на тебя не смотрит, с тем же успехом можно и дома сидеть. Потихонечку мастурбировать и смотреть телевизор.
Где-то в районе сто десятого этажа ты понимаешь, что тебя просто не существует, если тебя не показывают по телевизору в записи, а еще лучше — в прямой спутниковой трансляции, так чтобы видел весь мир.
Тебя просто не существует. Ты — то самое дерево, упавшее в чаще леса, на которое всем положить.
Как бы ты ни напрягался, что бы ты ни делал, если этого никто не видит, твоя жизнь в итоге равна нулю. Ты — ничто. Nada.[7] Пустое место.
Ложные или правдивые, но подобные истины так и кишат у тебя в голове.
Ты понимаешь, что мы цепляемся за свое прошлое, потому что не доверяем будущему. Потому что нам трудно отказаться от собственных представлений о себе. Все эти взрослые дяди и тети, что играют в археологов на дворовых распродажах, ищут артефакты из детства, настольные игры, «Страну чудес», «Вопросы — ответы», они напуганы до смерти. Старый хлам превращается в священные реликвии. «Таинственное свидание». Хула-хупы. Мы ностальгируем по тому, что сами выбрасываем на помойку, — и все потому, что боимся развиваться. Взрослеть, меняться, сбрасывать вес, создавать себя заново. Приспосабливаться. Адаптироваться.
Именно это и говорит мне агент, пока я парюсь на тренажере. Он орет мне:
— Адаптируйся!
Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и повышенной волосатостью. С моими родинками и желтыми ногтями на пальцах ног. И я понимаю, что я увяз в своем теле, которое — вот прямо сейчас — распадается на куски. Позвоночник как будто выкован из раскаленного железа. Руки болтаются, словно мокрые плети.
Поскольку изменение происходит безостановочно, поневоле задумаешься: может быть, люди хотят умереть, потому что смерть — это единственный способ покончить со всем окончательно и бесповоротно.
Агент орет мне, что как бы замечательно ты ни выглядел, твое тело — это всего лишь костюм, который ты надеваешь на церемонию вручения «Оскара», чтобы выйти на сцену в приличном виде.
Твое тело — просто приспособление.
Руки — чтобы принять Нобелевскую премию.
Губы — чтобы послать воздушный поцелуй ведущему ток-шоу.
И при этом ты должен выглядеть безупречно.
Где-то в районе сто двадцатого этажа тебя душит смех. Все равно ты его потеряешь. Свое тело. Ты уже его теряешь. Время поставить на карту все.
Вот почему ты говоришь «да», когда агент приносит тебе анаболические стероиды. Ты говоришь «да» сеансам загара в солярии. Электролиз? Да. Новые зубы? Да. Дермабразия? Да. Химический пилинг? Как утверждает агент, чтобы стать знаменитым, надо всегда отвечать только «да».
27
В машине, по дороге из аэропорта, агент показал мне свое лекарство от рака. Оно называется «химиопанацея». Идея такая, что опухоль просто рассасывается под его воздействием, говорит агент, открывает портфель и достает коричневый пузырек с темными капсулами внутри.
Это было чуть раньше, еще до того, как я познакомился с лестницей-тренажером, — в мою первую личную встречу с агентом, когда он встретил меня в аэропорту в Нью-Йорке. Еще до того, как он заявил мне, что я пока толстоват для того, чтобы стать знаменитым. До того, как меня превратили в продукт для выпуска на рынок. Когда самолет приземлился в Нью-Йорке, был уже поздний вечер. Ничего особенного. Темно. Все так же, как дома. Та же ночь, та же луна на небе, и агент — самый обыкновенный дядька в очках и с косым пробором.
Мы пожали друг другу руки. Вышли из аэропорта. Машина подъехала, мы уселись на заднее сиденье. Садясь в машину, он слегка приподнял брюки на коленях, чтобы не смялись стрелки. Костюм у него явно сшит на заказ. Он весь словно сшит на заказ.
Он весь — надежный и вечный. Я смотрю на него и испытываю то же чувство вины, что пробивает меня всякий раз, когда я покупаю товары, не предназначенные для повторного использования или не подлежащие переработке.
— Наше второе лекарство от рака называется «онкология», — говорит он и передает мне еще один коричневый пузырек. Мы с ним сидим на заднем сиденье. Машина просто отличная: черные кожаные сиденья, мягкая стеганая обивка салона. И идет даже плавнее, чем самолет.
Во втором пузырьке — тоже какие-то темные капсулы. Имеется и этикетка с названием. Все как положено. Агент достает из портфеля очередной пузырек.
— Это одно из лекарств от СПИДа, — говорит он. — Наше самое популярное. — Он достает и достает пузырьки. — Вот наше ведущее средство от туберкулеза для людей с невосприимчивостью к антибиотикам. А вот — от цирроза печени. От болезни Альцгеймера. От множественного неврита. От множественной миеломы. От рассеянного склероза. От риновируса, — говорит он, трясет пузырьки в руке, так что таблетки внутри гремят, и передает их мне.
Вирусепт, написано на одной этикетке.
Злокачестон, написано на другой.
Церебраспас.
Кохамор.
Полная абракадабра.
Все пузырьки — одного размера, из коричневой пластмассы, с белыми защитными крышечками «от детей» и этикетками одинакового дизайна.
Агент упакован в серый шерстяной костюм и оснащен только портфелем. Очки на носу, за очками — два карих глаза. Рот. Чистые ногти. Совершенно непримечательный дядька. Ничего выдающегося в нем нет, кроме того, что он мне говорит.
Он говорит:
— Назови любую болезнь, и у нас уже есть готовое лекарство. — Он достает из портфеля еще горсть коричневых пузырьков и трясет их в руке. — Я специально захватил все с собой, чтобы наглядно тебе показать что к чему.
С каждой секундой наша машина въезжает все глубже и глубже в ночной Нью-Йорк. Слева и справа — другие машины идут наравне с нами, не обгоняют и не отстают. Я говорю, что меня удивляет, что все эти болезни до сих пор существуют в мире.
— Да, это стыд и позор, — говорит агент, — что медицинские технологии по-прежнему так отстают от маркетинга. Я имею в виду, что программа продвижения товаров на рынке у нас готова на годы вперед, реклама в толстых журналах, всякие акции для врачей, коктейли с раздачей призов, в общем, рынок готов и ждет, но когда дело доходит до разработок и производства, тут начинается старая песня. НИОКР отстают на годы. Подопытные обезьяны по-прежнему мрут как мухи.
Кажется, что его безупречные зубы вставлял ювелир.
Таблетки от СПИДа выглядят в точности так, как таблетки от рака, выглядят в точности так, как таблетки от диабета. И я спрашиваю: так на самом деле их еще не придумали?
— Давай не будем использовать слово «придумали», — говорит агент. — А то звучит как-то мудрено, словно мы тут махинациями занимаемся.
Но они ненастоящие?
— Конечно, они настоящие, — говорит он и забирает у меня первые два пузырька. — Они охраняются авторским правом. Мы владеем авторским правом почти на пятнадцать тысяч наименований продукции, которая сейчас находится в разработке, — говорит он. — В частности, и на тебя тоже.
Он говорит:
— Вот, собственно, что я хотел сказать.
Он занимается разработкой лекарства от рака?
— Наша организация занимается концептуальным маркетингом и связью с общественностью, — говорит он. — Мы создаем концепции. Производим идеи. Запатентовываешь лекарство. Оформляешь авторские права на название. А когда кто-то потом производит готовый продукт, он приходит к тебе иногда сам, как говорится, по собственному желанию, иногда — вопреки собственному желанию.
Я спрашиваю: почему иногда вопреки желанию?
— Объясняю. Мы оформляем авторские права на все вероятные сочетания слов — латинских, греческих, английских, любых других. Мы владеем правами на все вероятные наименования, которые фармацевтические компании могут выбрать в качестве названия для новой продукции. Для одних только лекарств от диабета у нас есть список из ста сорока названий, — говорит он. Он достает из портфеля толстую пачку скрепленных степлером листов и протягивает ее мне.
Я читаю: глюкомед.
Инсулинол.
Панкреапом. Гемазин. Глюкодан. Я переворачиваю страницу, и коричневые пластмассовые пузырьки сыплются у меня с колен и рассыпаются по полу. И таблетки внутри гремят.
— Если фармацевтическая компания, которая производит лекарство от диабета, захочет использовать для названий своей продукции комбинацию слов, так или иначе связанных с данной болезнью, ей придется выкупить у нас право на использование этих названий.
То есть таблетки, которые в пузырьках, говорю я, это просто сахарное драже. Я открываю первый попавшийся пузырек и вытряхиваю на ладонь темно-красную глянцевую таблетку. Пробую ее лизнуть. Шоколад в оболочке из карамели. Таблетки в другом пузырьке — капсулы из желатина с сахарной пудрой внутри.
— Экспериментальные модели, — говорит агент. — Прототипы.
Он говорит:
— Я, собственно, вот что хотел сказать: вся твоя карьера расписана в нашем агентстве на годы вперед. Мы предсказали твое появление еще лет пятнадцать назад.
Он говорит:
— Я зачем тебе все это говорю: чтобы ты ни о чем не беспокоился. У нас все схвачено.
Но ведь трагедия в церковной общине Истинной Веры случилась десять лет назад.
И я кладу в рот таблетку — оранжевый гериатрон.
— Мы не упускали тебя из виду, — говорит агент. — Как только число уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры опустилось ниже ста, мы развернули кампанию. Все публикации в прессе за последние полгода, обратный отсчет и все прочее — это наших рук дело. Сперва это был, скажем так, универсальный продукт, не отличающийся никаким своеобразием. Все копии были вполне взаимозаменяемы, то есть в глобальном смысле, но все уже было готово. Как говорится, закончено и готово к употреблению, осталось только чуть-чуть настроить. Нам нужен был только кто-то живой и теплый и имя последнего уцелевшего. И тут уже, как говорится, твой выход.
Я вытряхиваю две дюжины иназана из очередного пузырька, кладу под язык и жду, пока не растворится карамельная оболочка. Шоколад тает во рту.
Агент достает из портфеля еще одну стопку отпечатанных листов и передает ее мне.