Ольга «огнем и мечом» отваживала с глаз долой сиюминутных приятелей из «Елисея». Она считала, что Всеволод умер оттого, что кишечник просто высох из-за отсутствия пищи. На брелоке с ключами носил каменную черепашку – символ долголетия. Амулет подарил он ей за несколько дней до своей смерти.
Всеволод Осипович Абдулов умер 27 июля 2002 года, не дотянув пяти месяцев до своего шестидесятилетия. Как всегда, 25 июля в маленьком уютном ресторанчике собрались друзья помянуть Владимира Высоцкого. Всеволоду стало плохо. Одни говорят, оторвался тромб… Дочь Юлия утверждает, что у отца была гангрена кишечника: «В тот вечер, когда ему стало плохо, я вызвала «Скорую». Непонятно было: не то что-то с сердцем, не то какие-то боли в животе. А в принципе было похоже на симптомы инфаркта. Предложили ехать в больницу на Соколиную гору. Но он, улыбаясь из последних сил, стал врачей выпроваживать: «Все в порядке, извините!» И когда я спросила: «Папа, что ты делаешь?» – он ответил: «Нет, нет, я не могу, у меня завтра работа…» Но отца все-таки отвезли. Сначала в больницу в Текстильщики, потом перевели в 15-ю, на Вешняковской улице… Знаю, что он умел терпеть любую боль. Но тут, видно, было невмоготу. И он, извиняясь сквозь зубы, стонал. Как был сильным человеком, так им и остался. Стискивал зубы до последней минуты. Когда мы приехали в больницу, оказалось, спасти его уже невозможно. Через час его не стало».
На Введенском кладбище на похороны собрались самые близкие друзья. Говорили теплые слова, вспоминали о том, что ключевыми для Абдулова были понятия «благородство», «честь», «доброта». Даже Эдуард Володарский, с которым Абдулов был на ножах в последние годы, сказал: «Редко, когда бог помещает талант в адекватную ему человеческую оболочку. С Севой было счастливое исключение».
…Когда 29 декабря 2002 года друзья собрались отметить день рождения Всеволода Осиповича, в дверь осиротевшей квартиры позвонили: «Вам телеграмма, правительственная! Распишитесь…» Кто-то наскоро поставил автограф на квитанции и прочел вслух: «Уважаемый Всеволод Осипович! Примите самые сердечные поздравления с шестидесятилетним юбилеем. Доброго вам здоровья и радости, успехов и удачи в исполнении задуманного». Это была телеграмма Министерства культуры России. Чиновники запоздали: «задуманное» Абдулов уже исполнил. Он обещал пережить Высоцкого на три дня. Он и умер через три дня после похорон друга, с отсрочкой на 22 года.
Все эти годы Всеволода Осиповича не оставляли докучать предложениями написать воспоминания о Высоцком. Он отнекивался. Хотя говорил: «Часто бывали такие ситуации, когда я участвовал в событиях, по следам которых были потом написаны Володины песни. Я был их равноправным участником, только мне это и в голову не приходило. Потом уже, по сочиненным строкам, я это узнавал, одну деталь, вторую. Только от этих бытовых мелочей, которые я тоже видел, Володя отталкивался и шел в космос, а я оставался на земле…»
Дочь вспоминала: «Попытку он все-таки сделал. Отец вставал утром, пил кофе, в белой рубашке садился за стол у себя в кабинете. Мы с бабушкой закрывали две двери, отделявшие эту комнату от коридора. Бросались как тигры к телефону, боясь, что звонки его отвлекут. Шепотом говорили: «Сева работает». Это начиналось где-то в 10 утра, а к часу дня раздавались страшные ругательства, отец вышибал ногой дверь и до вечера уходил из дома в полном отчаянии. В его кабинете на полу мы находили скомканные листы девственно чистой бумаги. Так продолжалось несколько дней…» Потом он покачал головой: «Если начну, то многих задену…»
На одном из случайно уцелевших листов было написано лишь одно слово – «Знакомство». Все воспоминания остались с Абдуловым…
«ВЫСОЦКИЙ БЫЛ МОИМ МЛАДШИМ УЧИТЕЛЕМ» Юрий Карякин
…Едва Юрий Петрович приостановил репетицию и объявил перерыв, Высоцкий легко спрыгнул со сцены и предложил Карякину: «Пойдем, Юр, перекурим». Он был еще взвинченный бесконечными повторами ключевого диалога с Раскольниковым – Сашей Трофимовым и язвительными придирками Любимова.
Покурив во внутреннем дворике театра, они вышли на Садовое кольцо. Поначалу Юрий Федорович никак не решался прервать затянувшееся молчание, искоса поглядывая на отрешенного Высоцкого. Но не удержался:
– Володь, убей, не понимаю, как ты настолько быстро врос в Свидригайлова?..
– Да просто в каждом, кого бы ты ни играл, нужно найти его самое больное место, ощутить его боль. Все остальное – над этим. Со Свидригайловым точно так же, – после паузы сказал Высоцкий. – …Помню, в школе, как-то во время переменки, у нас зашел спор: что слабо сделать, что не слабо… Кто-то сдуру ляпнул: «А слабо воткнуть кому-нибудь перышко в глаз?..» Подозвал пацана-младшеклассника, взял перо – раз! – и воткнул… Как будто в меня воткнули, понимаешь… Почувствовал боль – всё… Ну ладно, идем на плаху, что ли? Там Петрович уже, наверное, лютует…
Вернувшись в зрительный зал, Карякин на правах автора инсценировки занял свое место неподалеку от рабочего столика Любимова в проходе. На сцене роковой Свидригайлов искушал своими гнусными предложениями Дунечку. Главный режиссер профессионально корректировал его «технику сексуальных домогательств»:
– Володя, расстегни ей платье – должно быть открыто полгруди… Так… Потом спокойно переходи в линию бедра… Спокойно обнимай ей ноги… Вот-вот… И задирай юбку. Лезь под юбку… Подождите. Тут нужно технику отработать… Володя, смотри, как надо… Нина, застегивай, застегивай платье, грудь убирай. Поджимай ноги под себя и толкай!..
В зале хихикали. Дунечка, вернее, Нина Шацкая послушно следовала рекомендациям «шефа». А Высоцкий жаловался: «Как она меня шарахнула…»
Карякин наблюдал забавное сценическое действо, а мысли его были далеко. Он вспоминал свои ощущения той самой боли, о которой говорил Высоцкий. Боли не физической – душевной. Стремясь, не дай бог, упустить зыбкие, ускользающие впечатления, пытался зашифровать свои мучения в записной книжке: «…никогда не забуду ту ночь, чудовищную ночь в моей жизни… Фантастическую, утопическую. Я читаю: «Вся история была ничем иным, как историей классовой борьбы…», и вдруг мне, дураку, в этом хаосе… Когда лежит бумажка, а на бумажке – железные опилки (точнее – в моей башке) и каша без магнита. Представляете, когда под бумажкой магнит, он выстраивает силовые линии? И вдруг все у меня встало на место после чтения коммунистического манифеста: «Ну, теперь все стало ясно!»… Этот укол, я получил его… И корабль поплыл не туда из-за этого бруска коммунистического. Сразу началось раздвоение…»
Давным-давно, в прошлой своей жизни, юный сибиряк Юра Карякин был пламенным и искренним марксистом. Внук героя Русско-японской войны, георгиевского кавалера и недобитого кулака после школы стал студентом, а потом и аспирантом философского факультета МГУ. Но там схлестнулся или, как он выразился, «втемяшился» в борьбу со своим научным руководителем, стукачом-профессионалом. Матерый философ по злобе бросил в лицо своему соискателю узловую фразу: «Годом раньше быть бы тебе лагерной пылью». Эти слова, считал Карякин, помогли ему начать чуть-чуть становиться человеком…
Потом мудрый тесть помог Юрию открыть Достоевского. Когда после ХХ съезда обнаружилась правда о Сталине, но еще не было правды о Ленине и, вообще, о коммунизме как таковом, он, старый интеллигент, скептически взглянул на зятя: «Боже мой, и без съезда давно все известно. Ты читал «Бесов»?..» Лишь на одну ночь Карякину доверили машинописную копию давно не переиздаваемого романа. Он читал «Бесов» с друзьями. Они, перехватывая друг у друга страницы, приходили к пониманию, что весь вопрос вовсе не в политических, а в мировоззренческих прогнозах писателя.
…Наутро после таганской премьеры «Преступления и наказания» Карякину позвонила молоденькая журналистка:
– Юрий Федорович, я из «Комсомольской правды». Мы очень хотим заказать вам статью о вашей молодости, о том, что вам дал университет, вообще о тех годах. Я вот только что посмотрела вашу инсценировку, и…
– Девушка, милая, а вы представляете, что я учился в 1947–1953 годах?
– Вот и расскажите. Это ведь так далеко от нас, мы ничего не знаем. Четверть века прошло, даже больше.
– Девочка, у меня с молодости был очень неплохой котелок, а потом в нем варили дерьмо, долго варили, а я потом ковырял, вычищал и все еще вычищаю…
Хотя от своей первичной специальности – философ – Карякин всячески открещивался: «Какой, к черту, я философ! Оттого, что какой-то дурак написал мне в дипломе «философ»? Все равно что написать «Платон».
Начав свою карьеру со службы в академическом институте, а затем журнале «История СССР», Карякин очень скоро стал чувствовать духоту в рамках мудреных железобетонных «дефиниций». И едва подвернулся случай, тут же перебрался в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма» (про себя при этом, возможно, усмехнувшись: а что, разве у мира и социализма имеются проблемы?).
Начав свою карьеру со службы в академическом институте, а затем журнале «История СССР», Карякин очень скоро стал чувствовать духоту в рамках мудреных железобетонных «дефиниций». И едва подвернулся случай, тут же перебрался в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма» (про себя при этом, возможно, усмехнувшись: а что, разве у мира и социализма имеются проблемы?).
Сотрудники нового издания входили в номенклатуру ЦК КПСС, а значит, в определенной степени относились к касте неприкасаемых. В редакцию журнала рекрутировались представители фрондирующей «партийной интеллигенции», которая наивно полагала, что после антисталинского ХХ съезда наконец-то обрела право голоса. «Проблемы» распространялись в основном в странах «народной демократии» и среди активистов западных компартий. «Пришел туда сибирским валуном, поросшим мхом, – посмеиваясь, признавался Карякин, – а там, я гляжу, это ведь 98 партий… И когда наши пытались диктовать, те давали такой мягкий, а иногда и жесткий отпор. И камень начал граниться. Это была мощная школа… полифонизма».
Хотя, конечно, даже робкие намеки на гипотетическую возможность построения «социализма с человеческим лицом» на корню пресекались, считались непотребной ересью и крамолой. Но директивы от Старой площади молодым «легальным диссидентам» – журналистам «Проблем мира и социализма» – казались далекими от армейских приказов и с лихвой компенсировались иллюзией интеллектуальной вольницы и комфортной жизнью в Праге, где располагалась штаб-квартира редакции. Не говоря уже о командировках по всему белому свету.
Осенью 1964 года утомленный непростыми западными впечатлениями и изумительным чешским пивом Юрий Карякин прибыл на побывку в Москву. Явился «на белом коне» – только-только, в сентябрьском номере «Проблем», вышла его заветная статья о Солженицыне, чей «Один день Ивана Денисовича» резал прямо по сердцу. Для Юрия Федоровича «Один день…» был как «невероятный вопль, крик, от имени и во имя вот этого самого малюсенького «человечка», по которому ни с того ни с сего проехало колесо истории. А он, как раздавленный муравей, корчится. И до сих пор корчится, не понимая ни причин, ни следствий, по которым ему должно вот так до конца дней своих корчиться…» Статья «Эпизод из современной борьбы идей» была настолько хороша, что даже строгий и взыскательный редактор Александр Трифонович Твардовский принял беспрецедентное решение – перепечатать ее в своем «Новом мире».
Попутно Юрий Федорович занимался различными служебными делами. Ему предложили поработать в аппарате ЦК партии, в комиссии по расследованию преступлений Сталина и реабилитации политзаключенных. Он с радостью согласился, объясняя свое решение друзьям: «Согласен на все, буду горшки за ними выносить, лишь бы пустили в партийные архивы». Но горшки выносить не пришлось. Решение о создании комиссии заболтали, замотали, спустили на тормозах… Ну и черт с ними!
Изголодавшись в «златой Праге» по московским театральным премьерам, до которых он был большой охотник, в свой отпуск Карякин постарался повидать все новые спектакли. Сходил во МХАТ. Пресно и скучно. Малый – того хуже. Вот «Современник» – это уже было нечто! Кто-то из знакомых посоветовал обязательно побывать на Таганке.
– Так ее ж сломали?!
– Темнота! Это тюрьму сломали. А на Таганке театр! Новый режиссер, молодая труппа, ставят Брехта, представь!.. Иди, не пожалеешь.
«Добрый человек из Сезуана» Карякина ошеломил. Он тут же решил познакомиться с Юрием Петровичем Любимовым (лучшей рекомендацией и визитной карточкой послужила только что вышедшая голубенькая книжка «Нового мира» с его, карякинской, статьей о Солженицыне) и тут же получил приглашение на ближайшую премьеру – «Герой нашего времени» по Лермонтову.
Но спектакль Карякин смотрел вполглаза. Едва дождавшись антракта, помчался искать Любимова и огорошил Юрия Петровича сенсацией: Хрущева сняли! Читайте завтра «Правду»!..
Возвращаясь в зал по служебному коридору, Юрий Федорович обратил внимание на молодого, аккуратного паренька, который, кажется, был занят в спектакле в небольшой роли штабс-капитана. Парень стоял с гитарой в руках и что-то напевал. Пел просто так, для себя, ни для кого другого. Просто от хорошего настроения. Заметив интерес к себе, повернулся к нечаянному слушателю и уже только ему пропел последний куплет песни:
Карякин засмеялся и, кивнув на прощание, ушел. Голову занимали совсем другие мысли.
Возвращение в Прагу настроения не прибавило. В преддверии скорых перемен в Москве атмосфера в редакции была не самой радужной. Интуитивно Юрий Федорович чувствовал, что от него решили избавиться. В журнале он был в определенном смысле нравственным авторитетом. При том, что в бытовом смысле Юрий Федорович был отнюдь не ангелом. Его любили и столь же ожесточенно ненавидели. Весьма кстати подвернулся предлог: руководитель испанской группы переводчиков донес о «поведении, несовместимом…».
Ну и ладно, слава те, Господи, что спрыгнул с эскалатора, который тащил «вверх». Анализируя происшедшее, Карякин говорил: «Мне уже осточертело днем просовывать, впихивать, протаскивать ревизионистскую контрабанду в марксистские статьи для журнала, а по ночам работать на себя. В дневную работу все больше попадало недозволенной «ереси», зато в мои ночные писания неизбежно попадало больше дерьма, чем хотелось бы… Когда с познакомился с Эрнстом Неизвестным и Александром Исаевичем Солженицыным, заметил: как только разговариваешь с ними – говоришь и пишешь по-человечески, а только начнешь «прогибаться» под марксизм – все сразу мертвеет, скучнеет».
Дома, в Москве, спасибо друзьям, без работы не остался – оформили специальным корреспондентом, и не куда-нибудь, а в орган ЦК КПСС, главную газету страны «Правду». Таким образом, гнусное и мучительное внутреннее раздвоение продолжалось. На службе он писал о победах международного коммунистического и рабочего движения, а дома – о проблемах мировоззренческих: «…Все апостолы изменяли свои убеждения. Павел, Петр, Савл… Август Блаженный написал исповедь об изменении своих взглядов. У Достоевского я прочитал очень давно, а понял или начал понимать слишком поздно. Он писал: «Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждениям. Но откудова же вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно поступать по своим убеждениям… Недостаточно определять нравственность верой своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна – Христос». Изменение убеждений – закон жизни. Не перед силой тут капитуляция – перед жизнью…»
И подводил непростой итог: «Изменение убеждений – долгая, мучительная внутренняя работа. Это – мука. Представьте: верил во все, и вдруг оказывается, что все не так. У нас, у моего поколения, как будто была какая-то задвижка свинцовая внутри – факты бесспорные, очевидные, а не проникают, не пробивают. Для человека, каким был, скажем, Эйнштейн, достаточно, например, одного факта, что какой-то электрон «не туда» полетел, и вся теория у него меняется. А у нас чем убедительнее факты противоречат первоначальной установке, тем крепче мы за нее цепляемся – якобы исключения подтверждают правило. Эти «прелести» марксизма-ленинизма я на своей шкуре испытал. Изменение моих убеждений – это очень тяжкий путь осознания моих заблуждений, моего соучастия в преступлениях (незнание не оправдывает) и мое покаяние, и мой самоанализ».
Работая в «Правде», Карякин предпринял безумную попытку напечатать хоть малюсенький – в полполосы – отрывок из солженицынского романа «В круге первом». На что надеялся? На авось. Хотя знал, что рукопись уже была арестована КГБ. И последний уцелевший экземпляр отважный спецкор едва успел спасти, упрятав в сейф главного редактора. Но после этого из газеты Карякина быстренько убрали и передвинули на должность скромного референта в Институт международного рабочего движения.
Выведенный из официального «ближнего круга» столичной интеллектуальной элиты, Юрий Карякин, к немалой досаде власть предержащих, только прибавил себе авторитета и влияния. Его острых критических оценок опасались литераторы, аналитические работы Карякина, посвященные творчеству и мировоззрению Достоевского, выламывались из устоявшихся рамок литературоведения, к его замечаниям прислушивались художники и режиссеры. Он был постоянным – нет, не гостем, а другом Театра на Таганке, где, как выразился Булат Окуджава, был создан «клуб порядочных людей». Художественный совет театра украшало целое созвездие имен: академик Капица, драматург Николай Эрдман, композиторы Дмитрий Шостакович и Альфред Шнитке, поэты Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, прозаик Борис Можаев. Таганке в те годы помогали «ревизионисты» из международного отдела ЦК Георгий Шахназаров, Лев Делюсин, Александр Бовин (прошедшие, кстати говоря, каждый в свое время обкатку, в памятном (или пресловутом?) журнале «Проблемы мира и социализма»). Таганка была легальной возможностью собираться воедино этим людям.