И вот всё оборвалось. Раненая, изрытая фугасами, истощённая тяжёлой поступью танков, родная Украина вставала у Гули перед глазами, и с каждым днём всё острее становилась тревога за Москву, за всё самое дорогое на свете.
Гуле трудно было представить себе Москву тёмной, суровой, ощетинившейся. Ей казалось, что она всё такая же, какой была до войны, — светлая, шумная, праздничная, бурлящая жизнью, что всё так же сияют по ночам рубиновые звёзды Кремля.
С тоской и трепетом прислушивалась Гуля к сводкам по радио. Всё ближе и ближе подходит враг к Москве… Тяжкая ненависть, непримиримая обида растёт у Гули в сердце… А какой-то внутренний голос говорит: «Не поддаваться унынию, не терять мужества! Мстить!»
«Смогу ли? — думает Гуля. — Хватит ли силы, упорства? И как уйти? Ведь вот она тут, вся моя жизнь!»
Гуля склонилась над Ёжиком, а он жадно схватил её за прядку волос и так потянул к себе, что Гуля от боли даже вскрикнула.
«Сильный какой! — подумала она. — Держит, словно удержать хочет. Нет, не уйти от Ёжика… надо жить для него. А может, лучше, правильнее умереть за него? Ведь если грудью не прикрыть таких, как он, у наших детей и жизни не будет. Ведь расстреляла же фашистская лётчица маленьких детей на морском берегу в Анапе. И Ёжика так же спокойно убила бы, если бы он в это время был там. А Ёжик только начинает жить… Значит, надо прикрыть грудью… сердцем!»
В ГОСПИТАЛЕ
В меховом жакете, поседевшая от сорокаградусного мороза, Гуля бежала по улице.
Дома, деревья, камни — всё вокруг, как в сказочном ледяном царстве, было покрыто сверкающим на солнце инеем. У Гули обледенели даже ресницы. Пряча руки в меховые рукава, она бежала всё быстрее и быстрее. Ровно через три часа ей нужно было вернуться домой — кормить Ёжика.
Впервые за эти долгие месяцы на душе у неё было легко и радостно. Сегодня утром радио донесло счастливую весть. Наши части одержали победу под Москвой. Немцы откатываются, оставляя исковерканные и сожжённые танки, тысячи убитых и раненых.
твердила Гуля на ходу пушкинские строки. Она чувствовала сегодня небывалый прилив сил.
Легко, одним духом, взбежала она по ступенькам лестницы военного госпиталя. Она работала здесь уже второй месяц.
Как хорошо, что комсомол послал её сюда! Когда Гуля в первый раз пришла в этот госпиталь, она сказала военкому, что готова выполнять любую работу, хоть полы мыть. Ей хотелось работы потяжелее, чтобы пережить хоть крошечную долю того, что пережили все эти люди, лежащие теперь на койках. Но ей поручили пока только читать раненым газеты и журналы да писать за них письма.
«Ну конечно, — думала, улыбаясь, Гуля, — больше я ни на что не способна, как только читать газеты и письма писать…»
Вчера вечером она читала вслух в палате статью Алексея Толстого «Родина».
«Ничего, мы сдюжим». Эти слова особенно понравились Гуле.
— «Наша родина, — читала громко Гуля, — ширилась и крепла, и ничто не могло пошатнуть её. Так же без следа поглотит она и эти немецкие орды. Так было, так будет».
«Ничего, мы сдюжим».
Опустив газету на колени, Гуля оглянулась по сторонам. Со всех сторон на неё смотрели улыбающиеся, чуть прищуренные, с хитринкой глаза.
— Сдюжим! — сказал кто-то.
— Ясно дело, сдюжим! — откликнулись из другого угла.
Это говорили люди, столько выстрадавшие и на фронте, и в этих белых стенах госпиталя.
Гуля молча смотрела на них и думала:
«Уж если они это говорят, значит, и в самом деле сдюжим!»
Это было вчера вечером — ещё до известия о победе под Москвой.
Знают ли они уже, эти вчерашние её слушатели, радостную весть?
В палате есть тяжелобольные — там не всегда включают радио.
В госпитале было тепло и уютно. Раненые бойцы, опираясь на костыли, встретили Гулю на площадке лестницы. Они уже давно ждали её прихода. И когда Гуля, вся в белом, свежая с мороза вошла в палату, окружённая «ходячими» ранеными, люди, лежавшие на койках, приподнялись, чтобы лучше увидеть её, лучше услышать её бодрый, весёлый голос.
Не успев сесть, Гуля прочитала от слова до слова последнюю сводку, наскоро записанную карандашом.
Несколько мгновений в палате было совсем тихо. Потом все зашумели, заговорили. Гулю заставили прочитать сводку ещё и ещё раз.
И тут начался разговор — мужской, военный — о стратегическом положении и о том, чего можно ждать в ближайшие дни. Гуля послушала немного, а потом подошла к окну, где на крайней койке лежал самый молодой во всей палате офицер — младший лейтенант Саша Климов. Это был юноша лет двадцати, сероглазый, с большим выпуклым лбом. Увидев Гулю, он просиял, улыбнулся, и Гуля поняла, что он давно уже ждал минуты, когда она подойдёт к его койке.
— Ну что, Саша? — спросила Гуля. — Дело идёт на поправку?
Она старалась не смотреть на одеяло, под которым вырисовывались обрубки Сашиных ног. У него были ампутированы и ноги и пальцы рук.
— Да, кажется, выкарабкаюсь, — ответил Саша. — А тут ещё такие новости… Без ног запляшешь.
— Да, Саша, полный разгром! — радостно сказала Гуля. — Всыпали, всыпали немцам!
— Началось! — негромко проговорил Саша. — Теперь уж, я думаю, так и пойдёт! Главное тут — повернуть… Эх, дожить бы мне до конца, до самой победы!
— Доживём, — сказала Гуля. — Конечно, доживём!
Саша вздохнул.
— Я ещё могу кое-что сделать в жизни. Ну, нет ног — зато есть голова. Вот я лежу тут, а в памяти всё мелькают математические формулы. И странное дело — хорошо помню, будто страница перед глазами открыта.
И Саша рассказал Гуле, что у него сохранилась записная книжечка-дневничок, куда он, находясь в партизанском отряде, записывал решения задач и разные мысли — о жизни, о доблести, о настоящей дружбе.
— Она мне здорово помогла, эта книжечка, — сказал Саша. — И это прямо чудо, что книжечка сохранилась. Ведь подумать только, в каких переплётах она со мной побывала! Со мной вот что сделали, а она цела осталась.
Саша помолчал.
— Вот она, книжечка, у меня под подушкой, — прибавил он. — Достань-ка, почитай.
— Можно? — обрадовалась Гуля.
Она осторожно приподняла уголок подушки и вытащила записную книжечку в чёрном клеёнчатом переплёте. Вся книжечка была густо исписана мельчайшими, словно бисер, строчками и цифрами.
— Какой удивительный почерк! — сказала Гуля. — Прямо ювелирная работа.
— Это я для того так мелко писал, — объяснил Саша, — чтобы больше уместилось. Бумаги ведь у нас лишней не было там, в лесах.
На первой страничке Гуля прочла стихи Пушкина:
Саша смотрел на Гулю влажными, взволнованными глазами. Видно было, что чтение книжечки доставляет ему какую-то горькую радость.
— Читай дальше, — сказал он. И Гуля прочла:
Некрасов.«Да, — подумала Гуля, — есть люди, недалеко искать…»
Она с нежностью посмотрела на Сашу и осторожно провела ладонью по его остриженной, как у мальчика, голове.
— А волосы уже подросли, — сказала она. — Скоро можно будет зачёсывать на пробор, как на той карточке, что ты мне показывал.
— Ну, и без волос жить можно, — засмеялся Саша и опять вздохнул. — Поправиться бы скорей — и домой. Давай-ка, Гуля, напишем письмецо моим старикам.
— Напишем, — сказала Гуля и открыла свой портфельчик.
Через минуту на тумбочке возле Сашиной постели уже стояла чернильница, и Гуля, положив перед собой листок бумаги, писала под Сашину диктовку. Саша, откинувшись на подушку и закрыв глаза, медленно говорил:
— «Здравствуйте, дорогие мои папа, мама и сестрёнка Верочка! Я поправляюсь, скоро выпишусь из госпиталя. Операция, говорят, прошла хорошо. Конечно, я не такой, как прежде, но всё-таки жив, и мы ещё увидимся. Пришлите мне поскорее письмо…»
Саша устал.
— Дальше напиши сама, что знаешь обо мне. Да пусть посылок не посылают. У меня всё есть…
Гуля укрыла его потеплее и потихоньку вышла из палаты, унося с собой неоконченное письмо.
В тот же день она его дописала и отправила.
Нелёгкое это было письмо. Надо было написать без утайки всю правду о том, какую операцию перенёс Саша, и в то же время ободрить стариков. Гуля много слышала о них от Саши. Ей казалось, что она сама не раз бывала у них в маленьком домике, недалеко от станции — Сашин отец был железнодорожником, — слушала, как играет на гитаре Сашина сестрёнка Верочка, смотрела, как вощит леску Сашин отец, старый волжанин-рыболов. Гуля писала, что вся семья может гордиться таким сыном и таким братом, что Саша замечательно вёл себя и на фронте и в госпитале и что самое трудное уже позади. Скоро он будет здоров, ему сделают протезы, он сможет вернуться домой.
Но вернуться домой Саше не пришлось.
САША И СЕРГЕЙ
Саша лежал в жару, Гуля дежурила у его постели, стараясь угадать каждое его желание. Он лежал с закрытыми глазами и прерывисто, тяжело дышал. Кто-то тихонько вошёл в палату. Гуля оглянулась. Это была няня. Она делала Гуле знаки рукой, чтобы Гуля вышла в коридор.
— Профессор зовёт, он у себя.
Старый профессор сидел в кресле, постукивая пальцами по столу. Он ждал Гулю.
— Вот что, дорогая… — сказал он медленно.
Гуля с тревогой и страхом посмотрела на него, боясь услышать то, что он ей скажет.
— Нужно вынести Сашу в крайнюю палату.
Так и есть! У Гули словно что-то оборвалось в сердце. Она поняла, что это значит — вынести больного. Обычно в крайнюю палату выносили умирающего, чтобы соседи его не видели смерти и не знали о ней.
— Нет, — сказала Гуля решительно. — Если его туда вынести, он догадается. Нельзя ли перенести его в дежурку?
— Хорошо, — сказал профессор. — Пускай в дежурку.
Еле сдерживая слёзы, Гуля пошла в дежурную комнату сестёр. Там не было никого. Гуля позвала няню. Вдвоём они принялись за работу: няня мыла пол, а Гуля переставляла мебель, чтобы удобнее было поместить больного, вешала на окна чистые марлевые занавески.
Яркое солнце по-весеннему било прямо в окно. Сашу вынесли. Он открыл глаза и сразу зажмурился. Гуля вынула из шкафа большую папку и поставила на тумбочку возле Сашиной кровати, чтобы защитить его глаза от яркого света.
У Саши не было уже сил говорить, но он бровями сделал знак Гуле, что не нужно загораживать его от солнца. Гуля убрала папку, и Саша слегка кивнул головой. Значит, она его поняла.
Наклонившись над Сашей, Гуля старалась угадать, что ему ещё нужно.
Он чуть пошевелился.
— Жарко, — сказал он одними губами. — Сними с меня одеяло.
Гуля оставила на Саше только простыню. Он опять чуть-чуть кивнул головой:
— Так хорошо.
Гуля держала обрубочек Сашиной руки в своей, считая пульс.
— Доктора, сестру, — сказала она тихонько няне. Саша вздрогнул и открыл глаза.
— Ничего, ничего, Сашенька, — успокоила его Гуля. — Лекарство пора принимать.
Дверь приоткрылась, и в дежурку вошли профессор, доктор, старшая сестра.
Но Саша даже не поглядел на них. Он с трудом, прерывисто дышал, и казалось, у него уже не хватало сил ни на что другое. Гуля поняла, что ему уже никто не поможет — ни доктор, ни профессор.
Она не заметила, сколько времени простояла у Сашиной постели, позабыв обо всём, даже о Ёжике…
После смерти лицо у Саши стало светлое, строгое, ясное.
— Ну что ж, — сказал ей профессор, как говорят самым близким людям, — тут ничего нельзя было поделать. Ступайте домой, милая, отдохните.
Вернувшись домой, Гуля еще с порога заметила, что мать чем-то огорчена и взволнована.
— Что такое? Ёжик нездоров? — тихо спросила она, оглядываясь на его кроватку.
— Нет, он здоров, — ответила мать и быстро спрятала что-то в ящик стола.
— Сергей? — ещё тише спросила Гуля.
— Да, Гуленька, — просто сказала мама. — Товарищ его пишет… Но ведь это ещё надо проверить. Может быть, ошибка…
Гуля на секунду закрыла глаза.
— Покажи, — сказала она матери и опустилась на кровать.
Мать протянула ей сложенное треугольником письмо. Медленно, точно онемевшими пальцами, Гуля развернула клетчатый листок. На колени к ней упала фотографическая карточка. Да кто же это? С карточки смотрела на неё смеющаяся девушка с развевающимися на ветру волосами.
Гуля не сразу узнала себя на этом недавнем снимке, который был подарен Сергею в одну из самых счастливых минут, а теперь вернулся как вестник несчастья.
«…Ваш муж, — написано было в письме, — убит осколком вражеского снаряда в висок. В его комсомольском билете мы нашли вашу фотокарточку…»
— Приляг, Гулюшка, — сказала ей мама, укрывая её стареньким шерстяным платком. — Ты вся дрожишь, как в лихорадке.
Гуля легла и долго лежала, не двигаясь, глядя широко открытыми глазами в темнеющее за окном небо. Она не могла плакать. Мысли её путались. Она думала сразу и о Сергее и о Саше, о том, что они уже не увидят победы.
Проснулся Ёжик. Он закричал громко, обиженно, словно все были виноваты в том, что он проспал свой ужин. Гуля взяла его, и ей стало как будто легче оттого, что в руках у неё шевелится это маленькое, тёплое, требовательное существо.
— Ёженька, Серёженька, — сказала она, неожиданно для себя самой назвав мальчика именем его отца, которого ему уже не суждено было увидеть.
Покормив ребёнка, она снова уложила его в кроватку и, постояв над ним несколько минут, села писать письмо Сашиным родным в приволжский город.
Она писала, обдумывая каждую букву, выбирая из всех слов на свете самые нежные и утешающие.
А в конце письма она написала:
«Мы не простим врагам эту смерть. Мы не забудем гибели наших мужей, сыновей и братьев, которые так же, как Саша, любили жизнь, солнце, так же хотели жить. Клянусь вам, что мы отомстим за вашего милого мальчика».
Уже была поздняя ночь, когда Гуля кончила письмо.
В эту минуту она поняла, что решила идти на фронт.
Вместе с письмом Гуля послала Сашиным родным его чёрную записную книжечку, полную цифр и чистых юношеских мыслей.
ДОМА
Шли дни. Зима уже была на исходе. Гуля работала не покладая рук. Её можно было видеть всюду — и в библиотеке за стойкой, и в перевязочной, где, наклонившись над раненым, она осторожно накладывала повязку, и на ярко освещенной эстраде госпитального клуба, когда, сняв халат, она в своём коричневом бархатном платье читала стихи людям с забинтованными головами, с руками на привязи, с ногами в лубках.
Вспомнив, что она опаздывает кормить Ёжика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.
А в это время Ёжик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ёжик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.
Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ёжик не нуждался ни в сказках, ни в песнях — он хотел молока.
И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ёжиком, по-детски оправдывалась:
— Прости, мамочка, я не знала, который час.
— Проси прощения у своего сына, а не у меня! — говорила молодая бабушка. — Ты просто уморишь его голодом.
А Ёжик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слёзы. «Как я расстанусь с тобой, счастье моё?» — думала Гуля.
Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ёжиком, когда её нет дома. Ёжик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетёной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ёжик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ёжика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.
Всё это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чём пока ещё не говорила дома, — что иного пути для неё нет.
С каждым днём у неё крепла уверенность в том, что её место там, где идут самые жаркие бои, — на передовой линии фронта.
ПРОЩАНИЕ
Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля прибежала домой. Она была одета по военному, в длинной шинели, подпоясанной ремнём. Она давно уже работала в штабе дивизии, и мать не удивилась, когда увидела её в военной форме.
— Что так рано? — спросила она.
— Мама, — сказала Гуля чуть дрогнувшим голосом, — я пришла попрощаться. Я еду на фронт.
— Неужели тебя мобилизовали? Ведь у тебя ребёнок…
— Я еду добровольно, мама. Я не могу иначе. О Ёжике ты позаботишься лучше меня. Прости, что я оставляю тебе эту заботу
Мать молча смотрела на Гулю, словно не понимая её слов. Потом спросила тихо, даже не пытаясь спорить:
— Когда же ты едешь?
— Эшелон отправляется через полтора часа. Но в штабе нужно быть ещё раньше.
И, стараясь говорить как можно веселее, она прибавила:
— Испеки, мне, мамочка, на дорогу оладушек!
Потом она подошла к плетёной кроватке.
Ёжик уже не спал, а стоял во весь рост, держась за спинку кровати, и топтал одной ногой подушку.
— Мама! — сказал он баском и весь потянулся к Гуле.