Аляж поворачивается и идет по береговой тропе к тому месту, где ранним летом они ставили ульи для пчел, которые собирали нектар с дирок, осыпавших лесные реки белыми цветами, точно конфетти на свадьбе. Ему хорошо. Даже живот, впервые за долгое время, у него не крутит, не ноет и не схватывает, предвещая очередной приступ поноса. Я вижу, как Аляж переодевается в сплавную одежду – неспешно и весело натягивает на себя разные части экипировки. Сперва – плавки, потом – неопреновый полукомбинезон гидрокостюма с яркими, флуоресцентно-зелеными вставками. Аляжу нравится ощущение, когда гидрокостюм прилегает к телу. Это создает иллюзию силы и целеустремленности. Следующий слой – утепленные штаны, потом – кипенно-белая, с синим, верхняя нейлоновая куртка, так называемая кага, и, наконец, спасательный жилет, ярко-фиолетовый, пухлый, с охотничьим ножом на одном плече, свистком, цветастыми карабинами из анодированного алюминия и схватывающими узлами на другом. Ах, какие карабины! Клиенты допытываются у лоцманов, зачем они цепляют их на себя, и лоцманы покровительственным тоном растолковывают их важное и серьезное предназначение: карабины, дескать, служат для спасения, если случится застрять посреди разлившейся реки, – тогда лоцманам приходится пускать в ход все эти тали и веревки, чтобы переправиться на берег. Но на самом деле они будоражат воображение, вселяя неотвратимое чувство опасности и внушая клиентам и страх, и уважение – страх к тому, что будет, и уважение к лоцманам, в чьих руках отныне их судьба. Это наглядный урок, показывающий, что такое жизнь и сколь она ничтожна. Лоцманы обвешиваются карабинами везде и всюду, как мексиканские революционеры – патронташами, подобно статистам в передвижном театре смерти. Все это выглядит в известной степени комично. Аляж обматывает вокруг талии направляющий пояс – ярко окрашенный трех с половиной метровый альпинистский трос, сцепленный еще с одним карабином. Сбоку цепляет к поясу спасательный шнур, а на голову нахлобучивает защитную каску. И, похожий на отливающую всеми цветами радуги тропическую букашку, возвращается к клиентам.
Когда они принимаются перетаскивать инвентарь поближе к реке, Аляж замечает, что Шина, помощница стоматолога, поднимает и складывает вещи только одной – левой – рукой. А правая у нее совсем не работает – так, болтается, точно палка на шарнире.
– Прошу прощения, – спрашивает Аляж, – у вас что, рука болит?
– Нет. Нет, все хорошо.
Аляж смотрит на ее руку. И ему так не кажется.
– Да у вас… – Шина приумолкает, – …рука сухая!
– Ну и что?
– Нам, Шина, предстоит нелегкий переход. Придется десять дней кряду ворочать веслами да таскать тяжести…
– Сил мне не занимать.
– Не спорю…
Аляж запинается. Да и что тут скажешь? Вот она, здесь. И его дело – сплавить ее по реке. Каким угодно способом.
– Вот что… – начинает Шина, но не успевает договорить, потому что Аляж перебивает ее, собираясь сказать то, что должен.
– Ладно. Не берите в голову. Впереди вас ждет увлекательное путешествие. Только непременно скажите, если будет тяжеловато.
С этими словами он направляется к Таракану – тот обвязывает каркасы плотов – и рассказывает о случившемся.
– А вот он, уж как пить дать, нипочем не взял бы с собой калеку, – замечает Таракан, имея в виду Вонючку Хряка.
– Для Вонючки Хряка главное, чтоб чек подписали. А там хоть трава не расти.
Они переводят взгляд на кромку воды, где трудится Шина – она перетаскивает одной левой рукой кладь из трейлера к плоту. В ее действиях столько решимости, что Аляж выходит из себя.
– Какого черта ее сюда занесло? Надо ж соображать… – Он качает головой.
– А у меня раз был больной полиомиелитом, – признается Таракан. И усмехается. – Славный малый, ей-богу.
– Возьму ее к себе на борт, – безрадостно говорит Аляж. – Думаю, так оно будет вернее.
Покончив с обвязкой средней части надутых плотов, они приступают к погрузке. Я смотрю, как Аляж, стоя на плоту, призывает грузить вещи в определенном порядке. Сперва пластмассовые бочки с провиантом, каждая весом больше шестидесяти килограммов. За одну бочку хватаются два клиента, а лоцману приходится управляться в одиночку. Аляж хватается за бочку, ощущая ее огромный вес, и раздумывает: сумеет ли поднять этакую тяжесть. Вижу, у Аляжа ничего не выходит. Но в таких вещах главное – сила воли. Клиент, он что, слабак слабаком и поначалу осторожничает. Другое дело Аляж – ему нужно выглядеть сильным и бесстрашным, каким бы он сам себе ни казался, каким бы слабым и напуганным ни чувствовал себя в душе. Так что играть в героя приходится в течение всего путешествия. Это своего рода лекарство против страха, который распространяется, как зараза, стоит только лоцману дать слабину. И в этом заключается печальный урок: люди должны верить в обман, даже если на самом деле все не так. Без веры – пиши пропало. И тем не менее любая слепая вера, казалось бы, решительно не соответствующая объективной реальности, в свою очередь, порождает собственные истины. А покуда страх не дает о себе знать, можно совершать великие дела – клиент способен проявлять такие чудеса выносливости и храбрости, о которых он раньше и не подозревал. Поэтому Аляж взваливает бочку себе на плечо, разворачивает и осторожно ставит в карман, устроенный в обвязке каркаса. Под тяжкой ношей мне видно его лицо – оно улыбается и усмехается над нелепостью всего происходящего.
Путешествие начинается в довольно праздничном настроении. Откуда-то возникает бутылка дешевого рома и идет по кругу. Все делают по глотку, кто-то хихикает над своей дерзостью, другие прикидываются беспечными, всем своим видом показывая, что в обычной жизни занимаются этим каждый божий день, будучи бухгалтером, медсестрой, банкиром или госслужащим. Бутылка переходит к Таракану. Тот уже успел хлебнуть с водилой Нино в пыльном одиночестве пустого микроавтобуса и теперь пошатывается. Таракан осушает бутылку, вскрякивает, хватает Шину, пускается с нею в пляс, шлепая ногами по речным камням. Он подбрасывает ее вверх и, кружа в воздухе, увлекает в реку и осторожно опускает в воду. Она качается и здоровой рукой бьет Таракана по лицу. Таракан, не ожидавший такого ответа, пятится.
Аляж снова берется за погрузку. На плот переваливаются водонепроницаемые личные вещмешки ярких расцветок: синие, зеленые и красные. За ними – запасные мешки с палатками, штормовками и кухонной утварью. За ними – тяжелые мешки с овощами, которые укладываются на дно обоих плотов. За ними – коробки с походными аптечками, ремонтными комплектами и видеокамерами клиентов. За ними – веревки, запасные карабины, шкивы для карабинов, спасконцы и черпаки, и все это распихивается по разным углам каркасов. За ними загружаются все десять человек, которым предстоит выживать целых десять дней на лоне дикой природы.
Вижу, Аляжу по душе вся эта предстартовая суета – она вселяет в него уверенность, привносит стройность в его беспорядочные мысли. Она внушает ему ощутимые опасения, настоящие опасения. Не подмокнет ли провизия за десять дней? Не случится ли чего с клиентами? Не сожжет ли себя кто-нибудь ненароком? Не утонет? Этого Аляж опасается больше всего на свете – всегда. Что, если он потеряет кого-то из клиентов в канаве? Ведь это так просто и может случиться совершенно спокойно. Жестокая смерть может прийти с обманчивой легкостью – очень быстро, очень естественно, очень тихо, и даже не сразу поймешь, что произошло. Ты силишься понять, с чего бы вдруг кто-то сзади глядит на тебя в полном изумлении, думая, что ты прикидываешься, хотя тебе вовсе не до шуток, потому как ты уже мертв. Просто мертв. И этим все сказано: смерть, в отличие от жизни, штука простая. По крайней мере, для мертвеца.
– Я раз видал, как одна дамочка утопла в Замбези, – говорит Таракан. Он уже выбрался из реки, мокрый, все еще ухмыляющийся, и пристроился помогать мне на плоту крепить грузы. – Она была в другой группе, не в нашей, и свалилась вниз – запуталась в спасательной веревке. Когда мы подошли, они там уже ее вытащили, да только поздновато было. Она уже вся посинела, а они давай ей искусственное дыхание делать, непрямой массаж сердца… Им хоть это и было понятно, но ты бы видел, с каким спокойствием и знанием дела они старались, – как будто бальзамировали ее, а не откачивали. А тут клиент с моего плота вытаращился и спрашивает, словно у него перед носом в китайские шашки играют: «Она что, взаправду утонула или как?» Тупой такой, плешивый англичашка. «Известное дело, взаправду, и в легких у нее взаправду полно воды», – кричу ему прямо в ухо.
Но Аляж слушает его краем уха. Мысленно он далеко, и я вместе с ним. Он думает: если б не путешествие, от мыслей ему было бы так тоскливо, хоть волком вой. А в канаве он встретится со своими страхами, обратится к ним по именам: Грозная Теснина, Большая Лощина, Маслобойка, Гремучий, Кипящий Котел, Свиное Корыто – а повстречавшись, тут же с ними распрощается. Если б не путешествие, мысли стали бы неуправляемыми и довели бы его до невиданной грани – от одного лишь такого ощущения дрожь прошибает его до костей. В такие мгновения ему чудится, что трепещущие мысли висят на тонких ниточках и, случись этим ниточками оборваться, он уже ничего не сможет поделать – даже не сможет подняться утром, не сможет и пальцем шевельнуть, что для любого в порядке вещей. Не сможет ни с кем поздороваться, не разрыдавшись, не сможет общаться с другими, не чувствуя перед ними животного страха, не сможет встречаться с друзьями, не испытав при этом жуткого головокружения, не рухнув как подкошенный и не провалившись сквозь землю.
– И вдруг, – гнет свое Таракан, – и вдруг ее мышцы свело судорогой, из нее фонтаном вылилась вся вода, и на какой-то миг у некоторых появилась надежда. Но уже было поздно. И я это знал. Даже плешивый англичашка знал. Она отдала концы.
Теперь вижу, и Кута Хо все понимала: когда-то, давным-давно, она сказала: чтобы излечиться, нужно время, но и его может не хватить, чтобы оправиться окончательно; и сказала она так не потому, что не нашла ничего получше, а потому, что была права. Я был болен, и давно, и однажды, повстречав меня, она решила остаться рядом, сделав из меня безропотного спутника. Но я, будучи каким-то блуждающим спутником, унесся прочь и вернулся, лишь когда было поздно. Слишком, слишком поздно.
День первый
Я наблюдаю за путешествием так, будто все разворачивается у меня перед глазами. В первый день, поскольку вода в реке Коллингвуд стоит очень низко, им приходится тащить плоты волоком километров семь вниз по течению до того места, где река впадает в другую реку, Франклин. При таком низком уровне воды Франклин в месте слияния с Коллингвудом тоже больше походил на сухой ручей с редкими лужами между камнями. В первый день Аляжу пришлось во всех отношениях несладко. Физически это была пытка, поскольку клиентам недоставало ни сноровки, ни желания отрывать от земли и перетаскивать оба плота, при том что каждый плот весил больше сотни килограммов, а посему пыжиться по большей части приходилось ему, Аляжу, на пару с Тараканом. Но тело его не было создано для тяжелой работы. Его нежные руки горели огнем – потому что приходилось хвататься за концы нейлоновых палубных обвязок, чтобы перетаскивать плоты. Его спина разламывалась – потому что приходилось поднимать плоты за подушки. Они расположились биваком у места слияния Коллингвуда с Франклином, в лесу, на небольшом пятачке устланного галькой берега. Ночь выдалась до того ясная, что они улеглись спать, не разбивая палатки, и Аляж знал – завтра вода в реке упадет еще ниже, потому что дождя не предвиделось и завтра, а значит, мышцы у всех одеревенеют вконец, да и ссадин только прибавится, потому что вкалывать придется не на шутку.
Тем вечером они сидели вокруг костра, потягивая заваренный в котелке чай с бундабергским ромом, и до одури глазели на луну, хоть и стоявшую довольно высоко, но обдававшую серебром всю речную долину. Их изнуренные тела как будто налились свинцом. Пламя костра и вздымавшиеся частоколом деревья на лесной опушке отражались в однотонной глади реки, переливаясь, как пляшущие дагерротипные картинки. Путешественники по очереди обмениваются историями; лоцманы рассказывали о реке – о подвигах и забавных случаях, о наводнениях, будивших своим рокотом посреди ночи, когда река со всех сторон обступала их палатку и смывала ее вместе с большей частью снаряжения, а потом выносила все это на скалу ниже по течению вперемежку с выкорчеванными деревьями, дохлыми змеями и сумчатыми дьяволами. Рассказывали и о засухах, когда вода в реке стояла так низко, что плоты приходилось волочить по пересохшему руслу дня четыре, а то и пять, пока не добирались до большой воды, где они уже могли держаться на плаву. Зато истории клиентов были короче и печальнее. К примеру, Рекс из Брисбена три месяца назад попал под большое сокращение штатов – распрощался с должностью в «Телекоме» и все потерял.
– А мне только тридцать пять, – твердил он, – только тридцать пять. Что же теперь делать?
– Путешествовать себе на здоровье, – посоветовал Дерек. – С деньгами можно увидеть и сделать все, что угодно. После развода лично я трачу каждый лишний цент только на путешествия. Да и какие твои годы!
Остальные довольно плохо представляли себе, что́ делать Рексу дальше, кроме Рики: тот сказал, что у него есть очень толковый брокер и он готов свести Рекса с ним после того, как закончится путешествие. Шина предположила, что Рексу, может, и не стоит так переживать, но другие проявили к нему чуть больше сочувствия.
Потом свою историю поведал Лу: он рассказал, что работает криминальным репортером в старой «Сан» и как-то раз его послали взять интервью у одного уголовника, которого «заказали». Уголовник тот обретался в убогой комнатенке-студии в Фицрое и выходил из дому только дважды в день: раз – во вьетнамский магазинчик у дороги, а другой – глотнуть чаю в сирийском кафе.
«Так почему бы вам не уехать, – спрашивает его Лу, – не дать тягу, не податься в Дарвин, Даббо или еще куда, где вас никому не найти?»
Уголовник, так ни разу не вставший с койки, был с виду славным, кротким малым. Он согласился, что это было бы самое разумное, и оговорился, заметив, что в жизни не все так просто.
«Тут мой дом, – сказал он. – Я здесь живу. И здесь же умру».
Так он и сделал. Через пару дней, когда к нему пришли, он лежал в койке с аккуратно простреленной башкой, как выразился Лу.
Пока Лу рассказывал историю, я шарил в бочке, пытаясь нащупать еще бутылочку «бунди», – и большую часть его рассказа пропустил мимо ушей. Но, могу сказать прямо, прелюбопытнейшая история: человек, который вполне мог избежать смерти, не слушает доброго совета и сам же, по его признанию, идет ей навстречу. Что это, знак малодушия или храбрости? Глупости или мудрости? Неведения или прозрения? Ответа я не знаю. А жаль, потому что тогда я бы решил, что мне делать – бороться дальше или сдаться прямо вот так. Моя борьба, все эти странные мысли и причудливые видения – к чему цепляться за них и какое они имеют значение, если, в конце концов, мой удел в том, что река унесет меня далеко-далеко, как жалкую глыбу торфа?
Но в тот миг, когда мне больше, чем когда-либо, нужно время поразмыслить, прикинуть, что к чему, вновь накатывает видение. И вижу я маленький, уединенный бивак, спящий под неоглядным южным небом, окруженный лесом. А над спящими и над сонной долиной несет свои быстрые воды река под названием ночь. Аляж почувствовал, как круг яркого лунного света лег на кромку его спального мешка. Чуть погодя, когда луна поднялась еще выше, она обдала его своим сиянием с ног до головы, но его окаменевшее тело до того отяжелело, что не могло плыть в потоке ночи. Потом он почувствовал, как пляшущие тени ласкают его тело, точно водяные струи. Почувствовал, что ему становится все легче, и услышал, как тело спрашивает, давно ли его несет вот так, в потоке ночи. В его витиевато-сумбурных снах Кута Хо стояла на берегу и махала ему флажком, а его лодка ушла уже далеко в море – он не мог разглядеть и разобрать, какие знаки она подавала.
День второй
Я смотрю, как луна, достигнув зенита, медленно погружается в предрассветную мглу. Смотрю, как занимается утро второго дня и как речное царство обретает новые краски. Смотрю, как пробуждаюсь я сам.
Аляж протер глаза костяшками пальцев. Провел руками по огрубевшим щекам и, ощупав таким образом все лицо, которое за предстоящий день, наверное, огрубеет еще больше, сложил ладони под подбородком, словно в благодарственной молитве. Потом обвел взглядом палатки. Никто из клиентов пока не проснулся. По ту сторону костра Таракан, пробудившийся несколько раньше, пытался развести огонь из вчерашних головешек. Аляж выбрался из спального мешка, встал и короткой крутой тропинкой спустился к реке. Там он помочился на прибрежные камни, наблюдая, как пар от его струи смешивается с испарениями, исходившими от похожих на колоды, отсыревших и почерневших стволов поваленных деревьев, принесенных рекой. Он поднялся метров на пятьдесят вверх по течению, где накануне вечером оставил три перемета. Первый утащила в затон из бревен какая-то неведомая речная тварь, второй оборвался, а на третий попался двухфутовый угорь, извивавшийся на другом конце снасти, точно морская змея. Аляж собрал обрывки снастей и подхватил угря, бившегося на леске, торчавшей из его первородной пасти и уходившей другим концом в глотку и еще дальше – в самую глубину чрева. Туда, где застрявший намертво острый крючок причинял жалкой твари жесточайшую боль. Подойдя к костру, Аляж подобрал свободной рукой палку, расчистил место среди головешек и осторожно опустил туда угря. Угорь вертелся и извивался, как бы повторяя в последних муках собственные плавательные движения, однако же выбраться из-под раскаленных угольев не мог. Когда его ослизлая кожа начала тлеть, плоть – поджариваться, а жизненные соки – закипать, тварь присмирела и если дергалась, то уже совсем медленно, почти плавно, пока не оцепенела и не издохла. Аляж осторожно выгреб обуглившегося угря из костра и распорол закопченную спину от головы до хвоста, аккуратно отделяя почерневшую, как уголь, кожу от аппетитно пахнувшего белого мяса. Примостившись на траве, они с Тараканом принялись за еду вдвоем, потому что подопечные разделить с ними трапезу отказались.
Вместо этого они дружно навалились на овсянку – ее состряпал Дерек, правда, она у него подгорела. А спустя пару часов тот же Дерек умудрился вывалиться из Тараканова плота на порожке и зацепился за корягу, застрявшую посреди потока. Не имея возможности выгрести на плотах к тому месту, где бултыхался Дерек, Аляж с Тараканом пустились к нему вплавь, и Аляжу пришлось распороть Дереку спасательный жилет, чтобы вызволить бедолагу из беды. А Таракан помог ему переплыть порог и выбраться на берег. Там клиенты вздохнули с облегчением – они радостно улыбались и смеялись, даже Дерек. Они сжимали его в объятиях, и он отвечал взаимностью – казалось, они праздновали его кульбит как великое свершение. Клиенты смотрели на Аляжа и Таракана с благоговением, и оба лоцмана поняли: отныне, после того как они спасли Дерека, их авторитет бесспорен, и все, что бы они ни сказали, будет воспринято как истина и безоговорочно исполнено; Аляжа такая слепая вера напугала, как это происходило с ним всегда.