Та чуть недовольно поморщилась:
— Хорошо, для Изяслава разбери.
Ведь сама прекрасно понимала, что глупо второй год жить со сложенным скарбом! Сколько можно ждать, когда князь позовет? А если нет, она до своей смерти будет глазеть в окно на двор и прислушиваться к топоту копыт по ночам?
Перенега с жалостью покосилась на хозяйку. Неужто так любит своего мужа беспокойная дочь Рогволода? Скажи кому из Полоцка, что Рогнеда сиднем сидит, уставившись в одну точку, никто не поверил бы. Раньше ведь и минуты спокойно провести не могла, егозой с малых лет звали. Как сглазил княгиню кто. Да стоит ли любой мужчина таких страданий? Перенеге даже вспоминать не хотелось, что рассказывали о киевском князе, мол, женок и девиц себе набрал количеством немыслимым, многие сотни! Каждую ночь с новой спит, а потом селит в Вышгороде и других городах. И чего женщины его так любят? Нет, конечно, Перенега признавала, что князь хорош собой и рядом с ним вполне можно потерять голову, но Рогнеда уже сколько времени не рядом, а очень далеко. Второй год мается сердечная, когда у нее это безумие пройдет?! Жестокий князь хотя бы поинтересовался, как там его любушка и сын. Ни слова, ни весточки, точно и не было Рогнеды рядом с ним.
«Ох-хо-хо…» — вздохнула Перенега. Княгини тоже бывают несчастливы… От чего это счастье зависит? Ведь всем взяла против других Рогнеда, и красавица каких мало, и умна, и добра, и держит себя настоящей княгиней, а вот поди ж ты… Держала, а сейчас сникла, точно это и не дочь Рогволода вовсе.
Княгиня, сама не понимая почему, вдруг встрепенулась. Глаза заблестели, дыхание стало неровным. Сердце забилось в груди, словно что-то почуяв. Перенега подскочила к хозяйке:
— Что, княгинюшка, что? Худо ли?
Та и сама не могла понять, почему вдруг забеспокоилась. Махнула рукой:
— Вели посмотреть, не едет ли кто?
Перенега закивала, уже поняла, что у Рогнеды просто сердце что-то учуяло, выскочила за дверь. Но на теремном дворе тихо, тихо и в городе. Перенега вздохнула, здесь всегда тихо, точно на капище. Махнула рукой, подзывая к себе гридя из княжьих, наклонилась через перила крыльца:
— Поди глянь на дорогу, не едет ли кто?
Тот сонно кивнул и поплелся выполнять. Перенега с досадой крикнула вслед:
— А что б тебя! Куда поперся?! С тына посмотри, чего за ворота-то ходить?
Гридень оглянулся, также сонно махнул рукой и повернул в другую сторону. И тут Перенега почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за бедра. Резко выпрямившись, она невольно оказалась лицом к лицу с дружинником Емком. Тот, видно, стоял сзади, разглядывая прелести женщины, поневоле видные из распахнутого от жары ворота рубахи, когда та наклонилась с крыльца.
— Ты… чего это?! — испугалась Перенега. Она уже не раз замечала пристальное внимание Емка к своей фигуре, да и сам дружинник ей глянулся, но чтоб так вот… Тот усмехнулся, стискивая грудь красавицы и жарко дыша в лицо:
— Приду вечером. Дверь не запирай…
Перенега не ответила, но и без слов было понятно, что пустит. Емко хлопнул ее по заду и довольный собой стал спускаться с крыльца. Только тогда Перенега перевела дух и снова вспомнила о повелении хозяйки, нашла глазами сонного гридя, уже взбиравшегося на смотровую вышку, а грудь все еще чувствовала горячие крепкие руки дружинника. По телу разлилось приятное тепло: трудно женщине, да еще и молодой, без мужчины в ложнице. Перенега вдруг подумала о том, каково хозяйке…
Гридь ничего не увидел, как ни смотрел. Да и не мог увидеть, хотя Рогнеда беспокоилась не зря: сердце-вещун верно учуяло, что любимый князь недалече.
Емко тихонько толкнул дверь Перенегиной каморки, та поддалась, открылась без скрипа. Дружинник усмехнулся: смазала, что ли? Сама ключница стояла, глядя на ночного гостя широко раскрытыми глазами. В каморке было почти темно, потому Емко особо чиниться не стал, быстро прикрыл за собой дверь, опустив на всякий случай небольшой засов, и шагнул к хозяйке каморки. Та чуть отступила назад: слишком ретивым показался недавно такой желанный гость. Но Емка уже не остановить — облапил Перенегу, прижал к себе, шустро полез задирать рубаху до плеч. Та вырвалась, обиженно прошептав:
— Ишь какой ты быстрый!
Емко чуть отстранился, недоуменно глядя в темноте в лицо Перенеги:
— Ты чего это? Сама же позвала…
— Я звала?! — возмутилась женщина.
— Ну… пустила же…
Перенега сбросила со своего тела его руки:
— Как пустила, так могу и выгнать!
Тот понял, что не шутит, примирительно зашептал:
— Ну чего ты, чего? Я ж к тебе с добром, по-хорошему…
Но подействовали больше не слова, а те же бесстыжие горячие руки, которые уже забрались под рубаху, одна прижимала к себе, а другая нащупала и крепко сжала крупную грудь. Не в силах противиться, Перенега сдалась, позволила стащить с себя рубаху, повалить на лавку, на которой спала. Емко кряхтел от удовольствия и выказывал:
— Эх, хорошо! Ну хорошо же! А ты не хотела…
Он оказался неуемным, норовил заглянуть в каморку при любой возможности. А то и подловить где в другом месте. Перенега не противилась, потому как сама получала удовольствие от его наглых рук, сильного тела и постоянного желания.
Но так долго продолжаться не могло, ключница быстро понесла. Когда она сообщила об этом сожителю, тот ахнул:
— Да ты что?! Куда ты с дитем-то?
Шло время, от князя не было известий, Рогнеда все больше и больше мрачнела, а у Перенеги стал округляться живот. Нося под сердцем ребенка, ключница и радовалась и печалилась. Будущему дитю радовалась, но Емко все чаще тискал по углам уже других, холопки охотно уступали видному парню.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б однажды княгиня вдруг не позвала обоих, и ключницу, и ее сожителя, к себе. Строго глядя на Емко, кивнула на уже заметный живот Перенеги:
— Твой будет?
Дружинник не посмел отказаться.
— Мой…
Рогнеда протянула, но не ему, а Перенеге, кошель, туго набитый кунами и резами:
— Держи, тебе с дитем на житье. Деньги всегда пригодятся. Возьмешь еще со двора лошадь получше с телегой и всякого скарба, что нужен для обустройства. Из моих закромов возьмешь скоры, рухляди разной, не жалей, точно меня куда собираешь. Поняла?
Перенега кивала, не очень понимая, почему вдруг княгиня так расщедрилась, никогда ничем не разбрасывалась, а тут вдруг…
А Рогнеда продолжала:
— Поедешь в Полоцк, там у тебя родовичи остались, я помню. От меня поклон Полоцку передашь, только языком не болтай, прошу тебя.
И ничего не сказала о Емке. Тот топтался на месте, не зная, как самому спросить о своей судьбе. Княгиня поняла, усмехнулась:
— А его… как знаешь. Я бы не стала с собой брать, больно девкам подолы задирать любит, наплачешься…
Ключница, теперь уже бывшая, совета хозяйки послушалась, уехала на следующий день одна, повез ее, правда, один из конюхов. Повез, да так и остался где-то с Перенегой. Рогнеда не противилась. А Емко тоже убрался из Изяславля, помотался по свету недолго, сгинул из-за своей неуемной тяги к женским прелестям: прибили, поймав однажды на сеновале с чужой женкой.
После отъезда Перенеги Рогнеда осталась совсем одна. То есть вокруг было достаточно холопов, всяких приживалок, готовых услужить, но с прошлой жизнью ее связывал только сын. Но Изяслав мал, о чем с ним говорить? Постепенно в душе Рогнеды росла обида на все и всех. На Владимира, лишившего ее сначала родителей, потом чести, потом права быть старшей княгиней, младших сыновей… На его жен и наложниц, похитивших с ее ложа любимого мужчину, даже на сыновей, которые живут с отцом отдельно, небось, не вспоминая о матери… Вот эта обида — на мальчиков — была самой странной. Не их вина, что мать далеко, но против воли и разума Рогнеда все же обижалась. Они с отцом, а не с ней, его любят, о ней забыли…
По крыльцу терема затопали ножки, эту поступь княгиня узнала бы из тысячи других — к матери торопился ее дорогой сынок Изяслав. Рогнеда заранее улыбнулась, ребенок очень любопытен, если так торопится, то либо узнал что-то новое и спешит поделиться секретом, либо спросить. Княжич здесь — ее единственная отрада, ее забота и гордость. Рогнеда старается не думать об оставшихся в Киеве сыновьях. Дочь умерла, не прожив и года, а Ярослав и Всеволод на попечении Блуда. Кормилец тот хороший, за Ярославом смотрел лучше любой няньки, да только было это при матери. А как сейчас?
Дверь ложницы распахнулась: так и есть, на пороге стоял Изяслав с раздувающимися от бега ноздрями. Рогнеда снова улыбнулась, ребенок здоров, его щеки всегда покрывает румянец, ножки крепко попирают землю, а глаза блестят.
— Мама…
— Что, родной? — Мать протягивает руки к маленькому княжичу, тот привычно ныряет в ее объятья. Рогнеда очень любит своих детей, но двое далеко, и вся материнская нежность выплескивается на одного. Пусть у двух других есть отец и Киев, зато у Изяслава мать и уютный терем в Изяславле.
— Мама…
— Что, родной? — Мать протягивает руки к маленькому княжичу, тот привычно ныряет в ее объятья. Рогнеда очень любит своих детей, но двое далеко, и вся материнская нежность выплескивается на одного. Пусть у двух других есть отец и Киев, зато у Изяслава мать и уютный терем в Изяславле.
— А… а почему говорят… — похоже, что княжич и сам не знает, что спросить. Рогнеда подбадривает ребенка:
— Ну, что говорят?
— Говорят, что ты брошенка? Что от нас отец отказался?
На миг, всего на миг Рогнеда замирает. Изяслав без конца с дружинниками, кто сказал, ясно, но сейчас не это главное. Она вдруг берет сына за плечи и поворачивает к себе. Серые глаза вглядываются в детские синие. Сейчас она должна сказать что-то такое, чтобы ребенок поверил, что он не брошен, что он под защитой.
— Изяслав, послушай, ты — Рогволодович! Твой дед полоцкий князь Рогволод и в Изяславле ты сидишь по праву. Полоцкие земли наши, я полоцкая княжна. Запомнил?
Мальчик кивнул, правда, мало что поняв в этих словах.
— Мы уехали из Киева, потому… потому что… ну, это наши с отцом дела. Но ты полоцкий княжич и будущий князь Полоцка!
В тот же вечер княгиня пришла в гридницу. Выражение ее лица и раздувавшиеся от гнева ноздри точеного носика не предвещали гридям ничего хорошего. Умная Рогнеда не стала спрашивать сына о том, кто сказал о ней и о князе, чтобы Изяслав не запомнил эти слова. А теперь решила спросить сама.
Гриди, уже понимая, чем вызван гнев хозяйки, смущенно опустили головы.
— Кто? — Серые глаза княгини сузились.
Один из дружинников, рябой Савей, виновато вздохнул:
— Прости, княгиня, вырвалось.
В тишине было слышно, как скрипнули стиснутые зубы Рогнеды, прежде чем она произнесла следующую фразу:
— Вон отсюда сейчас же! Если еще кто-нибудь… что-нибудь… княжичу… Удавлю своими руками!
Круто повернулась и вышла. В гриднице повисло молчание, никто не усомнился, что и впрямь удавит.
А Рогнеда не могла заснуть почти до утра, стараясь не плакать и без конца перемалывая происшедшее. Давила обида на всех — на князя, на его киевских жен, даже на оставшихся с отцом маленьких сыновей и на князя Туры, всего раз за целый год появившегося в Изяславле. Одна, все время одна!.. Вместе с тем рождалось желание мести, желание выпестовать, взрастить Изяслава таким, чтобы смог всему миру, тем более Киеву доказать, что он лучший, чтобы князю Владимиру стало безмерно жаль и стыдно за эту ссылку!
Если бы рядом оказался умный человек, которому княгиня могла выплеснуть эту обиду, пожаловаться на одинокую жизнь, то глупостей в ее мыслях было бы гораздо меньше. Но Рогнеде некому поплакаться на свою горькую судьбу безмужней жены, и она разговаривала сама с собой. Хуже нет для обиженного человека, тем более женщины, тем более красивой и властной. Разуверившись, что князь пришлет за ней, опальная княгиня принялась с упорством, достойным лучшего применения, внушать маленькому Изяславу, что он тоже обижен отцом и даже братьями. Чем провинились перед старшим княжичем младшие Ярослав и Всеволод, объяснить не смогла бы, но объяснять было некому, маленький Изяслав принимал слова матери на веру. Ему казалось, что, став взрослым, он обязательно накажет и отца, и Ярослава со Всеволодом, ведь наказал же сам Владимир своего брата князя Ярополка! За что накажет, мальчик не знал, но был твердо уверен, что перед ним, Рогволодовичем, Владимировичи повинны.
Изяслав так навсегда и останется в полоцкой земле, он не будет наказывать невиновных перед ним младших братьев, но кровавой распрей аукнется Руси та посеянная опальной Рогнедой в Изяславле обида одного брата против других. Даже дальние потомки Изяслава будут считать себя Рогволожьими внуками, начисто отрицая свою причастность к роду Рюриковичей и зависимость от Киева.
За Червенскими землями пришла очередь ятвягов. Этот воинственный балтский союз не давал покоя не только подвластным теперь Владимиру волынянам, но и дреговичам. Ятвяги не оставляли после своих набегов ничего, начисто опустошая славянские земли. А сами сидели удачно, в укрепленных градах среди заболоченных лесов со множеством искусно устроенных ловушек. Но это было потом, а сначала князь Владимир по пути в земли ятвягов побывал в Турове у князя Туры. Тот не забыл о судьбе Рогнеды и постарался напомнить об опальной жене киевскому правителю.
Владимир после первых же слов скривился, точно кислого кваса испил:
— Это она тебя просила говорить?
Туры отрицательно покачал головой:
— Нет, у самого душа болит о княгине и княжиче. Не забыла тебя Рогнеда, в сердце боль держит…
— Боль, говоришь? — Князь встал, прошелся быстрым шагом по горнице, где вели беседу, остановился перед сидящим по праву старшего возрастом Туры. — А она тебе рассказывала, как меня убить хотела?!
— А ты ее? — прищурил глаза туровский князь.
— Значит, все рассказала, пожаловалась, — усмехнулся Владимир. В сердцах мотнул головой. — Не одна княгиня руку подняла, еще и сыну меч дала! Навсегда ведь врагом станет, коли с малолетства против отца родного оружие поднимает! Как такое простить?
Туры вздохнул:
— Не жаловалась она, я сам все выспросил. Что сыну в руки меч против отца вложила, за то и я ругал. Да только понять ее тоже можно, ведь и ты убить захотел, жизнь свою спасала…
Киевский князь сел, нога нервно стучала об пол, губы вытянулись в узкую щелочку, ноздри раздувались, кулаки сжались. Туры, глядя на него, подумал, что не забыл князь опальную жену, если до сих пор вон как переживает разлад с ней. Произнес чуть назидательно:
— Ты, князь, меня послушай… Я хоть и под тобой хожу, но жизнь прожил долгую, видел в ней больше тебя. В ней, в жизни, всякое бывает, и правда, она ведь тоже разная. И ты прав, что простить нож в руке жены не можешь, но и она права, за родную кровь мстила. Что сына в это втянула, в том виновата, да только Рогнеда уже немало горя претерпела, одна ведь в глухом лесу живет, по тебе тоскует. — Видя, что Владимир собирается возразить, поднял руку, останавливая. — Погоди, князь, выслушай меня. Трудно простить, еще труднее забыть. Не о том прошу, хочу только сказать, что сама Рогнеда на коленях к тебе приползла бы за прощением. Она это скрывает, но я-то видел… И ты ее любишь, любишь, князь, не спорь. А коли любишь, так простишь. Не сейчас, не завтра, но не забывай княгиню.
Владимир долго сидел молча, потом встал, вздохнул:
— Не в моих силах простить. Глаза закрою — и маленького Изяслава с мечом в руке вижу…
Туры очень хотел сказать, что увидел бы сначала себя самого с таким же мечом перед Рогнедой, но промолчал. Он уже понял главное — даже эта страшная ссора не выкинула жену из княжьего сердца, а значит, вспомнит, значит, простит. Оставалось только ждать.
Из Турова в Изяславль еще два дня назад умчался гонец. Для чего отправил своего человека князь Туры, ведомо только ему да княгине Рогнеде.
В тот вечер за столом засиделись долго, а потом еще с Туры задержались. Владимир вроде и не расспрашивал нарочно об опальной жене. Но все получалось, что сводил разговор на дела в Изяславле. Туровский князь кивал:
— Верно, что не забываешь, сын у тебя там…
То ли он много медов выпил, то ли еще почему, но у Владимира начала кружиться голова. Заметив это, Туры кликнул слугу.
— Пора почивать, князь, завтра договорим.
Голова не просто кружилась, все очень приятно плыло вокруг, Владимиру почему-то было радостно и горестно одновременно. Будь он внимательней, заметил бы, что сам хозяин не пьет, но следит за тем, чтобы гость опьянел посильнее. Но в Турове не было врагов, и Владимир расслабился.
Ночью ему вдруг приснился удивительный сон. Словно рядом оказалась… Рогнеда! Княгиня прижалась к мужу всем телом, Владимир откликнулся мгновенно. Руки обвили стан горячо любимой женщины, пальцы привычно пробежали по спине, опустились ниже… Прерывистое дыхание князя слилось с таким же женским…
Все, все было ее! Запах волос, трепетное тело, упругая, несмотря на рождение пятерых детей, грудь, жаркие ласки!
— Рогнеда!..
Князь стонал, моля только об одном, чтобы этот сон не прервался вдруг…
Не прервался.
Но едва обессиленный Владимир откинулся на спину, как снова провалился в ночную темноту и забылся до утра.
С первыми рассветными лучами из ворот Турова выехали две лошади. На одной из них сидела женщина в надвинутой на глаза накидке, а на второй крепкий дружинник. Всадники спешили, а потому погнали своих коней почти галопом. Откуда взялись и куда отправились? Но кому какое дело?
Солнце давно в небе, но князь спит. Волчий Хвост недоуменно прислушивался. Нет, все тихо. Сколько же выпил вчера Владимир вместе с Туры, если тот давно на ногах, а гость никак не проснется.