В Токио у него были родственники: старшая сестра и двоюродный брат. Сестра не могла ему ничем помочь: она сама была нищая. Двоюродный брат, Токуси Китамок и, торговал шелком и сукном. Китагара пошел к брату.
Тот испугался, увидев его, побелел от ужаса, схватил за руку и потащил в самую дальнюю комнату. — Что ты делаешь со мной? — прошипел он. — Ты приехал зарезать меня?
Он боялся, что теперь откроется, что он «эта». Он скрывал пятно своего сословия тщательно, искусно, мучительно, как американец скрывает каплю черной крови в своих жилах. Ему удалось добиться успеха в торговле. Он женился на девушке из «людей»; она умрет от отвращения и ужаса, узнав, что он «эта», не человек. Его фирма лопнет. Он умолял своего нежданного и нежеланного брата скорее уехать домой...
Но Китагара сказал, что он не уедет. Он никому не скажет, что он «эта». Зачем ему говорить? Он тоже хочет места под солнцем. Он хочет учиться и работать. Пусть брат поможет ему найти место боя (слуги) у какого-нибудь богатого человека, больше ему ничего не нужно. Он будет служить и учиться.
Китагара остался у брата. Стали искать место, и нашли даже два. Министру просвещения господину Камато и одному доктору литературы нужны были слуги. Все складывалось как нельзя лучше. Китагара ликовал.
Но и министр и доктор литературы потребовали представить свидетельство из родного села о добропорядочности и честности Китагара.
Китагара был честен, он никогда ничего не крал. Ему легко дадут такое свидетельство в сельском управлении, но припишут, что он из сословия «эта».
И тогда выяснится, что и он «эта» и его брат «эта». Никто не возьмет «эта» на службу. Проклятый, заколдованный круг — из него не выскочить!
Китагара пришлось вернуться домой. Когда он снова увидел свое гетто, свое поле, нищую хижину отца, он заплакал.
Но он был молод, он не хотел еще сдаваться. Может быть, религия поможет ему?
Его предки принадлежали к буддийской секте «Сеньсю». Основатель этой секты монах Синьран учил, что убивать животных ради промысла — ничего, можно. Таким образом, люди «эта» имели свою религию. Она не считала грешным их земное ремесло. Она, кроме того, обещала им рай после смерти.
Юный Китагара всей душой отдался религии. Только здесь, перед лицом богов, люди «эта» равны всем прочим людям. Он стал усердно посещать храм и молиться. Потом он захотел узнать, где могилы его предков, чтобы призвать души их себе на помощь. Узнать это можно было только у бонзы. В храмовых книгах записано, когда и где похоронены покойники села.
Он попросил показать ему книги. Он нашел записи и... возмутился. Против имен его предков было приписано: «Из сословия «эта».
— Зачем же вы, — дрожащим от возмущения голосом спросил он бонзу, — зачем же вы клеймите даже мертвецов? Разве там, по ту сторону жизни, не все равны?
Бонза не нашелся, что ответить.
Тогда Китагара решил начать борьбу за мертвых и живых. Он потребовал, чтобы книги были сожжены и чтобы бонза всенародно извинился перед людьми «эта». Но его протест остался одиноким: даже сами «эта» не поддержали его. Старики осуждали Китагара и грозились прибить: он ссорил их с бонзой, с религией предков.
Душа Китагара-младшего, смятенная юная бедная душа, металась среди этих противоречий. Где же правда? Где справедливость? Где истинная религия наконец?
Он услышал, что в Киото родилась новая религиозная секта: «Иттоен» — «Сад одного фонаря». Основатель ее, торговец Нисида Тенко, убедившийся в несправедливости мира, учил, что надо всем, без различия сект, религий и сословий, собраться «у одного фонаря» и «опроститься».
«Без различия сословий»! — этого было достаточно, чтобы юный Китагара потянулся туда.
В Львином овраге под Киото он нашел убежище этой секты. Здесь было уже человек пятьдесят обоего пола. Все, кто страдал от неустройства общественной жизни, неудачники в любви и карьере, разорившиеся коммерсанты и обманутые мужья, разочаровавшиеся дельцы и обиженные рабочие, — словом, все обделенные, оскорбленные жизнью собрались здесь «у одного фонаря». Нисида учил, что надо «опроститься» — отрешиться от суетной светской жизни, от ее предрассудков и фальшивых идеалов и найти счастье и покой в самом себе, в собственном самоусовершенствовании.
— Унижение прекрасно! — проповедовал он. — Оно роняет вас в главах глупых людей, но возвышает в собственных. Добровольное самоунижение делает человека чище, благороднее, совершеннее.
И он требовал, чтобы его ученики искали себе самую грязную работу — например, чистили уборные и выгребные ямы, и делали это безвозмездно, ради самоунижения.
Эта «религия» увлекла Китагара. Много веков его предки занимались грязным ремеслом, презренным в глазах глупых людей, и не знали, что это и есть самое прекрасное дело на земле — путь к истине. Теперь он, охваченный фанатическим пылом, неустанно бродил по Киото, выпрашивал у людей грязную работу, которую никто не хотел делать, и, как молитву, исполнял ее. Иногда его кормили за это и давали трамвайный билет до Львиного оврага. Денег он никогда не брал.
Однажды Нисида послал всю секту работать на кондитерскую фабрику. Тут не было грязной работы, но учитель сказал, что всякий труд — унижение и, следовательно, путь к самоусовершенствованию. Китагара, не рассуждая, пошел на фабрику.
Пять дней он работал спокойно, хозяин был ласков и кормил всю секту завтраками, а на шестой день случилось происшествие. Выходя из фабричных ворот, Китагара столкнулся с рабочими. Они мрачно стояли, наблюдая за теми, кто выходит. Это был забастовочный пикет.
— Штрейкбрехер! — крикнул один из них прямо в лицо Китагара и нагнулся, чтобы поднять камень с земли.
...В этот день Китагара не пошел в Львиный овраг, в «Сад одного фонаря». Он бродил по Киото, потрясенный, раздавленный страшной правдой, только что обрушившейся на него.
— Что же это? Что ж это? — только и бормотал он, до боли ломая пальцы.
Итак, кто же они — ученики великого Нисиды, искатели истины? Штрейкбрехеры, не больше?
В этот день мир в глазах Китагара стал черным. Черным, как ночь на Кюсю.
Нет в этом мире ни правды, ни справедливости, ни религии, ни богов, ни законов. Ничего нет. Есть только сильные и слабые. И самый слабый из них, самый беспомощный, обманутый и подавленный — он, бедный маленький Китагара. Куда же ему теперь? И он снова вернулся в хижину своего отца, в родное село Куроно, что значит — Черное поле.
Бедный мальчик! Раздирая в кровь локти, он все полз, все хотел выкарабкаться, выбраться из своего гетто, а беспощадная судьба со злостью отшвыривала его назад, вниз, на самое дно, в нищую хижину отца на Черном поле, в мир отверженных и презираемых.
И все-таки он не хотел сдаваться!
Отлежавшись и отдышавшись, он снова — в третий раз — выполз из гетто. Еще не все иллюзии отцвели, еще не все надежды увяли. Еще есть в Японии Осака!
Осака, большой, кипучий промышленный город, не был похож ни на равнодушный Токио, ни на лицемерный Киото.
Китагара казалось, что там, где дымят заводские трубы, не могут жить старые японские предрассудки: совы не живут в огне. В фабричных кварталах Осака кишела, ворочалась, билась миллионная человечья масса. Здесь не спрашивали родословных — это были джунгли. Здесь умирало больше, чем рождалось, и все-таки не хватало ни риса, ни работы для всех. Крематории дымили, как фабрики. Людей сжигали наспех, торопясь. Живые отшвыривали мертвых. Это был откровенно страшный город, но Китагара был молод и верил в свои силы. Пусть только не кричат ему в лицо, что он «эта».
В сущности этот мальчик со скорбно ущемленной душой был неисправимым идеалистом; ему нужны были боги! Их нет на небе, теперь он это знал. Он стал искать их на земле.
В Осака Китагара впервые услышал на митингах анархистов. Их бессвязно горячие речи зажгли его.
«Да, да! — хотелось кричать Китагара. — Да, этот проклятый, несправедливый мир надо разрушить! Весь! До конца! Чтобы и камня на камне не осталось!»
В те дни идеи заменяли Китагара рис. Риса не было. Китагара голодал. Он продавал газеты на улицах, был носильщиком, поденщиком, грузчиком, чернорабочим, он жадно цеплялся за любую работу. Две-три чашки риса в день — и он был бы счастлив, мечтая о переустройстве мира.
Но риса не было. Он жестоко голодал, а когда человек из сословия «эта» говорит: «Голодно!» — можно быть уверенным, что это уже крайняя степень голодовки.
От истощения у Китагара распухли ноги. Появилась «бери-бери» — дьявольская азиатская болезнь. Сколько мог, Китагара держался на ногах — нет, он не хотел сдаваться! — и, наконец, свалился.
Говорят, для того чтобы вылечить «бери-бери», надо босыми ногами потоптать родную землю. Китагара не помнил, как дополз он до родного села. Может быть, его принесли добрые люди. Ему некуда было деваться, даже умирать дома лучше.
Это было его третье возвращение. Никогда еще не возвращался он таким жалким. Он был болен, голоден, слаб. Он во многом уже разочаровался. Он уже знал, что никогда не выбраться ему из гетто: все пути приведут обратно — на Черное поле.
Это было его третье возвращение. Никогда еще не возвращался он таким жалким. Он был болен, голоден, слаб. Он во многом уже разочаровался. Он уже знал, что никогда не выбраться ему из гетто: все пути приведут обратно — на Черное поле.
И он смирился.
Только по вечерам приходила тоска. Он заглушал ее, как мог.
Он говорил себе:
— Я «эта», и умру как «эта», и буду похоронен как «эта» — здесь, на кладбище отверженных. С этим теперь ничего не поделаешь!
Но в 1927 году его вдруг призвали в армию: государство не забывало людей «эта», когда надо было нести тяготы. Китагара стал солдатом.
И странное дело, когда его, как всех новобранцев, одели в форму и поставили в общий строй, он возликовал. Да, возликовал. Он чувствовал себя так, словно его произвели в люди. Он стоял в одной шеренге с людьми других сословий. Они все были равны под этими солдатскими куртками. Они все были нахлебниками общего солдатского котла. Они все были равны перед палкой сержанта, а случится война — и перед пулей врага. Так мало надо было Китагара — он и этому был рад!
А через несколько дней все в роте узнали, что он «эта». И «равенство» исчезло. Днем его изводили сержанты, вечером солдаты. Греясь у печки, они издевались над ним на все лады. Они кричали, что нельзя спать в казарме, где есть «эта»: здесь воняет!
— Меня тошнит сегодня весь день, — кривлялся один, — я пил кок-чай в одном крестьянском доме и только потом узнал, что это был дом «эта».
— А меня сегодня послали работать в сапожную мастерскую, — жаловался другой. — В сапожную, будто я «эта»!
И все смотрели в сторону Китагара, хохотали или плевались. Китагара пошел однажды с жалобой к командиру роты. Тот выслушал его, насмешливо и брезгливо улыбаясь.
— Чего же ты хочешь? — спросил он наконец.
— Я хочу, чтобы в армии не было деления на людей и «эта».
— Только всего? — захохотал командир. — Но ты хочешь, чтоб я сделал больше, чем боги! Боги создали одних людьми, других «эта».
— Не боги! Люди создали эту несправедливость! — закричал Китагара, но командир выгнал его вон.
Вот тогда-то Китагара и придумал свою петицию к императору. Об этой петиции потом много говорили в Японии.
Пожалуй, это была первая петиция солдата к императору. И это была последняя иллюзия Китагара.
Он все тщательно продумал и взвесил. Все детали, мелочи и случайности. На что он надеялся? На милость императора? Да, отчасти. Но больше всего на то, что об этом заговорят в Японии и положение «эта» улучшится...
Он дождался больших осенних маневров. Он твердо знал, что император будет на параде. Заранее написал письмо и хранил его в ранце, а накануне парада переложил в левый карман брюк и был спокоен. Он знал, на что идет.
И вот полки выстроены для парада. Взволнованы офицеры, замерли солдаты. Вот и император на белом коне.
— Поклон направо! — прогремела команда, и полки склонились в глубоком поклоне.
Глаза в землю! На императора нельзя поднимать глаз. Он бог. Смертный не может смотреть в лицо бога.
И вдруг из склоненных в поклоне полков выбегает солдат. Бежит навстречу императору. Падает на колени. В его правой руке винтовка, в левой письмо. Он вытягивает руку с письмом и кричит:
— Данкисо, данкисо![2]
Человек из сословия «эта» на коленях жалуется своему императору!
Да, это был выдающийся скандал!
Испуганный император дико взглянул на Китагара, белая лошадь шарахнулась в сторону. Командующий парадом, маленький, толстый генерал, в смятении кричал: «Поймать его, поймать!», хотя Китагара никуда не бежал и стоял на коленях. Письмо трепетало в его руке.
И уже тащил его за ранец назад командир взвода. Тащил молча, без слов. И только оттащив, ударил. Раз и еще раз.
Затем был военный суд. Китагара осудили на год заключения в крепости. Письмо к императору не дошло. Но Китагара даже не жалел об этом. Он знал теперь, что не надо было писать: он видел жалкое, испуганное лицо императора.
Он просидел год в одиночке и еще год в «исправительном отряде». Его хотели «исправить», но цели не достигли. Его посадили в тюрьму за то, что он стал на колени перед императором, больше на колени он не станет. Он вошел в тюрьму солдатом, вышел — бунтовщиком. Он знал теперь, что никто не поможет людям «эта», кроме них самих. Свобода добывается борьбой.
Он недолго пробыл дома, на Черном поле. Тут была все та же нищая, голодная жизнь. Отец постарел и совсем согнулся, он был похож на те малорослые, крюковатые японские деревья, что стелются сухими ветвями по земле, не зная солнца. Они не умирают, а гниют — медленно и долго.
Китагара-младший снова поехал в Токио — искать на этот раз не счастья, а борьбы.
В Токио он сразу же попал к людям, которые боролись за права «эта». Эти люди были сами «эта» и не скрывали своей принадлежности к презренному сословию, а с гордой горечью говорили о ней и на митингах и в печати. У них были организации, газета, центральный комитет. Они радостно встретили Китагара.
Его история с императором нашумела в Японии, кое-что просочилось даже в печать. Это принесло несчастье его родственникам, — все узнали, что они «эта». Муж старшей сестры Китагара бросил жену с детьми, он бежал от них, от «эта», как от чумы. Двоюродный брат Китагара, торговец Токуси, разорился. Его лавку — лавку «эта» — бойкотировал весь квартал. Жена рвала на себе волосы: что он сделал с нею? зачем скрыл, что он «эта»? зачем опозорил ее? Ее родственники отшатнулись, куда ей деваться? Токуси, бросив все, бежал из своего квартала прочь и затерялся где-то в джунглях Токио.
Проклятие сословия лежало на всех людях «эта». Горе братьев стучало в сердце Китагара. Он с головой ринулся в борьбу.
Скоро представился случай для активного выступления. Молодой «эта» из префектуры Кагава познакомился на пароходе с девушкой не «эта». Молодые люди полюбили друг друга и соединились свободным браком. Отец девушки ничего не имел против их счастья, юноша даже нравился ему, но как отец он обязан был навести справки. Так он узнал, что его зять — «эта».
Его зять «эта»? Он чуть не сошел с ума от стыда и горя. Он потребовал расторжения брака. Больше того, он подал дело в суд.
И скорый в таких случаях японский суд вынес приговор: жениху — год тюремного заключения, брату жениха за содействие браку — десять месяцев тюрьмы.
Китагара и его друзья узнали о приговоре уже тогда, когда молодые люди сидели в тюрьме. От судебного приговора пахнуло таким густопсовым средневековьем, что даже в Японии возмутились. Заговорила печать. Поднялась волна протеста...
В Фукуока, на острове Кюсю, собралась колонна «эта». Возбужденные, оскорбленные, до крайности доведенные люди решили идти через всю Японию пешком в Токио — протестовать.
Правительство разогнало колонну.
Тогда центральный комитет движения «эта» обратился с петицией к императору. Под нею подписалось пятьдесят тысяч человек. От имени трех миллионов «эта» они требовали отмены приговора. Впервые в Японии людей «эта» поддержали люди других сословий. Коммунистическая партия, некоторые пролетарские и крестьянские организации присоединились к протесту. Это была пролетарская солидарность. Китагара впервые узнал, что это такое.
Теперь не одинокий солдат, упав на колени, протягивал письмо — десятки тысяч людей громко протестовали против несправедливости. Этого нельзя было не услышать. Нельзя было скомандовать: «Назад!» Нельзя было оттащить за ранец и швырнуть в тюрьму.
Император вынужден был отменить приговор. Но... судья, вынесший чудовищное решение, остался судьей, девушка не вернулась к мужу, люди из сословия «эта» по-прежнему не имели права соединяться в браке с людьми других сословий.
Почему же ликовал Китагара? Была ли это победа или только кость, брошенная собаке, чтоб она перестала ворчать? Но Китагара думал, что это — начало победы. Все теперь казалось ему розовым и счастливым. Он женился на девушке из «эта». У него родился первенец. Он много работал, по вечерам учился, кипел и волновался на митингах, верил в будущее своего сословия...
Тогда-то его и арестовали.
Уже в тюрьме он узнал о том, что произошло в Японии. Окончательно утвердился фашизм. Японские войска вторглись в Китай. Все общественные организации, партии и профсоюзы разогнаны. «Свободы» отменены, растоптаны. Черная ночь распласталась над Японией.
Мрачно и трудно прожил Китагара годы войны. Но именно тут, в тюрьме, и созрело в нем, наконец, ясное понимание пути и будущего своего сословия.
Больше нет иллюзий. И больше не нужно ошибок.
Он много думал в эти дни. Думал в тюрьме. Думал, выйдя из тюрьмы. Думал и тогда, когда уже после капитуляции вернулся домой, на Черное поле, в жалкую хижину отца.
Это было его пятое возвращение. Он постарел. Ему было уже сорок лет. Отца не было в хижине: он умер. Умирала с голода мать. Жалкое существование влачили люди отчужденных кварталов «эта». Они пришли в гости к Китагара: может быть, он скажет им слова надежды?