Исступленный звериный вопль ударился в стены конюшни. Это взвыла жена Ферапонта – круглая сдобная бабочка в платке, повязанном спереди на манер заячьих ушей. Обыкновенно она казалась Волковскому смешной, но отчаяние сделало ее ужасающей и грозной:
– Не хочу за попом! Не дам осиротить наших детушек! Зовите сюда Арину-вдову!
Среди присутствующих пробежал смущенный шепоток:
– Да нешто Аринку? Пожалеешь, гляди!..
– Бога побойся!
– А что мне Бог? – продолжала голосить та, что вот-вот могла стать вдовой. – Чай, не Богу моих детей ростить! Арину зовите! Пусть просит, чего душа пожелает!
Сразу несколько человек отделилось от толпы любопытствующих. Очевидно, пошли звать неведомую Арину.
Волковской, пока суд да дело, продолжал оказывать помощь, в которую сам не слишком верил, однако считал, что, пока больной жив, доктор не имеет права его покинуть. Впрочем, врачебный долг был не единственной причиной его задержки здесь. По совести, он оставался еще и оттого, что очень хотелось взглянуть, что это за Арина такая, которую зовут, когда всякая надежда потеряна.
Стыдясь своего любопытства, он не смотрел на дверь, вообще не поднимал головы, но появление Арины сразу почувствовал по тому, как расступились люди. Не так, как расступались они на прибытие врача… Если Волковскому, продиравшемуся сквозь толпу любопытных односельчан Ферапонта, пришлось их расталкивать, то теперь они расступались сами. Словно боялись даже краем одежды прикоснуться к той, которая двигалась, точно плыла, – высокая, уверенная и сильная. Одета во все черное, точно монахиня в миру. Немолода – на вид уже за тридцать. Лицом нехороша, даже дурна: широкоскулая, смуглая, рябая. Из узких черных прорезей глаз точно рыболовные крючки торчат, взгляд острый, цепляющий.
Едва кинув взгляд на Волковского, Арина отстранила его движением крупной, но не по-крестьянски мягкой, без мозолей, руки. Дмитрий и сам отступил: делать ему, по существу, было уже нечего. Ферапонт лежал, вяло раскинув ноги, покрытый липкой пленкой предсмертного пота, и только прерывистое биение пульса на сонных артериях выдавало, что он еще жив.
Врач предполагал, что Арина станет осматривать больного, и несказанно удивился, что женщина тотчас отвернулась от лежащего на сене мужика.
– Который конь его побил? – деловито спросила она.
Ей указали на стойло, в котором храпела виновница происшествия – сытая и гладкая гнедая.
– Лучшая наша кобыла, – простонала Ферапонтова жена.
– Кого жальчей – кобылу аль мужа? – строго спросила Арина.
Ферапонтиха потупилась.
– Мужа… – пробормотала она еле слышно.
– А коли мужа, так я тебе его верну, – Арина говорила резко, точно отрубала слова. – Только помни, что ты сама об том попросила. Как бы ни обернулось – помни! Поняла? Что молчишь? Али напужалась? Ну как знаешь, мое дело сторона. – И, видя, что женщина и впрямь медлит с ответом, колдунья повернулась, чтобы идти прочь.
– Постой, Арина! – кинулась к ней Ферапонтиха. – Согласная я! На все согласная! Только мужа верни!
– Ну, то-то же! – усмехнулась Арина и приказала: – Тогда золотишко неси, какое есть. Да чашу с водою.
Сама же решительно шагнула к стойлу гнедой. Та при ее приближении отступила и как будто вскрикнула – совсем по-человечески вскрикнула. Арина выпрямилась, из-под черного платка, покрывавшего плечи, мелькнуло длинное лезвие. Лошадиная кровь хлынула на землю мощной струей. Пошатавшись, гнедая свесила голову, а затем и рухнула, сминая перегородки.
Больше всего по здравом размышлении Волковского потрясло то, что животное, сокрушившее своего хозяина, дюжего мужика, даже не попыталось сопротивляться этой неизвестно откуда явившейся женщине. Словно Арина действительно воплощала собою смерть – всесветную силу, которой невозможно противиться…
Принесли золотые серьги, грубоватое, но тоже как будто бы золотое кольцо, дутый браслет и миску прозрачной воды. Что-то шепча над пенящейся лужей конской крови, Арина поочередно брала украшения и бросала их в воду. И тут новое потрясение ожидало молодого врача. Стоя совсем рядом с Ариной, он ясно, своими глазами видел, как исчезали, соприкоснувшись с поверхностью воды, серьги, браслет и кольцо. На дне миски их не оказалось, точно они перешли грань, отделяющую наш мир от другого, расположенного вне пределов здешней видимости.
Резкий вздох раздался за спиной. Вздрогнув, Волковской обернулся. На лицо Ферапонта возвращались живые краски. Вот он пошевелился, открыл глаза, застонал… Ферапонтиха вновь заголосила, но это уже был крик радости.
«Если больной по-настоящему хочет жить, такое возможно, – пытался уговорить себя Волковской в тот же день, меряя шагами свою убогую комнату. – У Ферапонта оказался необыкновенно сильный организм. Не исключено, что я ошибся в диагнозе. Также не исключено, что оказанная мною помощь принесла заметный, хотя и отсроченный результат…»
Тщетно! Уговорить себя не получалось. Волковской был достаточно честен, чтобы признать: приехав, он увидел Ферапонта умирающим, а оставил – выздоравливающим. Ни одна из принятых им мер не могла произвести столь чудесное действие. Значит, приходилось признать себя побежденным. И кем? Какой-то вдовой Ариной… Да кто она такая, эта Арина? Умелая фокусница, которая припрятывает золото ловчей цыганки? Женщина, ведающая некие тайные приемы народной медицины? Ведьма… Но здесь мысль останавливалась, исчезала, как драгоценности в миске с прозрачной водой. Поверить в существование ведьм – значило отбросить весь прежний опыт как заблуждение. И вступить в зыбкую область, полную таинственных теней.
Волковской знал, что не сможет успокоиться, пока не удовлетворит свое любопытство. Он пешком отправился в ту деревню, благо было не слишком далеко, через два поля и перелесок, и поздно, уже в сумерках, разыскал Аринину избу, к которой никто не хотел указать дорогу, а если указывали, то обиняками, открещиваясь и отплевываясь через плечо. Постучав в дверь, он услышал: «Входи, не заперто» – и вошел. Из сеней, где загадочно синело одно крохотное окошко, он, споткнувшись обо что-то железное и громкое, вроде ведра, вступил в терпко пахнущую травами горницу, где в дальнем углу на лавке сидела хозяйка. Она была одета так же, как днем, только взамен черной на плечи была наброшена алая, точно свежая лошадиная кровь, шаль с кистями. И еще – русые волосы, днем скрытые платком, сейчас водопадом струились на лавку, свисали до самого пола.
«Вот те на, – беспорядочно заскакали мысли, – в деревнях опростоволоситься – хуже, чем нагой показаться, а она при госте косы развесила… И что это у нее светится на стене – как будто бы не лампада… Правильно, откуда взяться лампаде, когда икон в красном углу нет…»
– Здравствуй, Димитрий Володимирыч, – степенно, нисколько не стыдясь распущенных волос, произнесла Арина.
– Откуда вы… ты знаешь, как меня зовут?
– А спрашивала, – объяснила Арина, так понизив голос, что стало ясно: спрашивала – не у людей…
– Спрашивала? Ну и что тебе обо мне сказали, кроме имени? – поддержал игру Волковской.
– Сказали, что сила в тебе сильная, какой ты сам в себе не знаешь. И велели принять тебя в ученье.
Волковской понял, что игры закончились, лишь когда Арина рывком, мгновенно преодолев разделявшее их расстояние, оказалась возле него. Оплели его крепкие ласковые руки, овеяли травным дурманом волосы…
– За ученье плату ни золотом, ни серебром не беру, – шептала Арина между поцелуями. – Беру – любовью…
Глава вторая, в которой Виктор и Юра ищут Веру, а находят совсем другого человека
До Измайлова Виктор и Юра добрались без задержек и приключений. Пробок в это время дня было мало, заметно обезлюдевшая на лето Москва, казалось, даже реже зажигала красный свет в светофорах, стремясь облегчить жизнь автомобилистам.
– А вот и наше место назначения, – сообщил Юра, когда его машина свернула со Щелковского шоссе. И пропел на известный мотив: – Сиреневый бульвар пред нами проплывает…
Указанный в базе данных дом отыскали быстро. К удивлению Волошина, это оказался обшарпанный панельный муравейник постройки семидесятых годов, откровенно не элитное жилье. Странно. Он был почти уверен, что Вера обитает в доме поприличнее – судя по одежде и аксессуарам, эта женщина не нуждалась в средствах…
– Похоже, вот этот подъезд. – Виктор указал на неплотно прикрытую полинялую дверь. – Останови где-нибудь здесь и подожди меня.
– Я с вами пойду, – произнес Юра тоном, не терпящим возражений.
Волошин не стал с ним спорить. Всем своим обликом дом на Сиреневом мало напоминал места, где респектабельному джентльмену можно появляться без охраны.
Внутри все выглядело еще более непривлекательно, чем снаружи. Домофона тут не было и в помине, старый кодовый замок не работал, лифт оказался сломан, и подниматься на шестой этаж пришлось пешком, вдыхая по дороге соответствующие обстановке ароматы и любуясь грязными стенами с сакраментальными надписями в духе «Анька дура», «Виктор Цой жив!» и даже «Катюшка + Светик = любовь» – именно в такой вот, нетрадиционной интерпретации. Но Волошину на все это было наплевать. Он считал, что самое главное – разыскать Веру, все остальное решится потом. В том числе и «квартирный вопрос». Владелец агентства недвижимости уж как-нибудь сумеет подыскать для любимой женщины подходящее жилье в нормальном доме. А еще лучше – поселит ее у себя…
На полутемной площадке, где, по его расчетам, находилась нужная квартира, их поджидало неожиданное препятствие. На полу, прямо у двери, которую они искали, сидел, привалившись к стене, человек. Судя по всему, он спал – запрокинув голову, прикрыв глаза и некрасиво разинув большой рот, из которого доносилось хриплое дыхание. Волошин с брезгливостью поглядел на бомжа и попытался обойти его, но это было не так-то просто.
– Позвольте мне, Виктор Петрович! – раздался из-за спины голос охранника.
Юра деликатно отодвинул своего босса в сторону, наклонился над спящим и воскликнул:
– Эге, шеф!.. Да это ж наш старый знакомый!
Теперь и Волошин узнал лежащего. Им оказался тот самый человек, который набросился на Веру в клубе, угрожал ей разоблачениями, требовал ответа на свои непонятные вопросы и вообще кричал что-то невразумительное, странное, дикое… Виктор повнимательнее присмотрелся к спящему. Тот действительно смахивал на бомжа, поскольку выглядел не лучшим образом: грязный, оборванный, взлохмаченный, многодневная щетина на щеках… Но при этом, как сумел заметить Волошин, костюм на нем, хоть и испачканный, помятый и порванный в нескольких местах, стоил (конечно, в лучшие свои времена) не одну тысячу долларов. На левой руке бродяги красовались часы известной швейцарской фирмы; стоптанные, давно не видевшие щетки туфли и рубашка, точнее, то, что от нее осталось, тоже явно были куплены не на Черкизовском рынке. Отметив все это, удивленный Волошин переключил внимание на лицо незнакомца, и в мозгу точно что-то щелкнуло.
«Черт бы меня побрал, а я ведь его действительно знаю! Я точно видел его раньше, еще до клуба!.. Вот только вспомнить не могу… Вроде бы нас даже знакомили, на какой-то презентации, что ли? Или он был нашим клиентом? Нет, вряд ли, скорее просто где-то на тусовке пересекались… Блин, как же его зовут?! И что он тут делает – в таком виде?»
Тем временем охранник уже тряс спящего за плечо, приговаривая:
– Ну, чего ты разлегся тут, дай пройти…
Ответная реакция незнакомца ошеломила их обоих. Лежавший открыл глаза и, увидев их, весь задрожал, забился, зашелся в истеричном, не по-мужски визгливом крике.
– Не трогайте меня! – орал он, брызгая слюной, отталкивая их от себя и вцепившись в Верину дверь так, как будто в ней была его последняя надежда на спасение. – Я все равно не уйду отсюда! Я должен ее увидеть, должен узнать… Я знаю, она там, она просто боится встретиться со мной… Открой мне, гадина! Открой же!
«Он совсем спятил! Он болен, наверняка болен!» – с ужасом думал Волошин, наблюдая, как этот странный человек исступленно молотит кулаками по старому коричневому дерматину. Юра же, сперва остолбеневший так же, как и его шеф, пришел в себя быстрее, чем можно было ожидать, и, крепко встряхнув незнакомца за плечи, рванул его в сторону от квартиры, по направлению к лестнице. Тот дико озирался, кричал, пробовал вырываться, тянул дрожащие руки к двери, из-за которой так и не донеслось ни звука; потом, захлебываясь, принялся лепетать что-то жалостное, обращаясь к Волошину и отчаянно жестикулируя; и наконец обмяк в крепких Юриных тисках и заплакал настоящими, большими, тяжелыми слезами… Еще мгновение – и охраннику удалось-таки стащить его вниз по лестничному пролету. Вскоре заплетающиеся шаги, ругательства и стоны донеслись до Виктора уже с нижних этажей, затихая по мере продвижения к выходу из подъезда и становясь все глуше, печальнее и невероятнее.
Волошин тряхнул головой, словно пытаясь отогнать наваждение. Провел рукой по глазам, в которые точно песок насыпали, решительно шагнул к вожделенной двери – и замер рядом с ней, будучи не в силах протянуть руку и достать до звонка, не в состоянии забыть только что бесновавшуюся здесь фигуру и прогнать из памяти образ кричащего, плачущего, так странно знакомого ему человека. Бессвязный, невнятный лепет сумасшедшего, доносившийся теперь уже с улицы сквозь растворенные окна лестничной клетки, отвратительно действовал и на самого Виктора; ему отчего-то стало душно, муторно, даже тяжело стоять на ногах. Наконец, перестав вслушиваться в эти звуки, пересилив себя, он все же нажал на кнопку звонка, откликнувшегося неожиданно приятной серебристой трелью, и замер в тревожном ожидании, на несколько минут весь обратившись в слух. Но тщетно – из-за двери не раздавалось ни звука, ни малейшего шороха, ни намека на движение. В отчаянии Виктор надавил кнопку второй раз, потом еще и еще. И только минут через десять, окончательно убедившись, что в квартире никого нет, он наконец оставил свои попытки и понуро побрел вниз по лестнице.
Юра ждал его у подъезда, брезгливо отряхивая руки и безнадежно пытаясь вернуть приличный вид разорванному, видимо, в пылу борьбы рукаву рубашки.
– Я его в скверик оттащил, тут, неподалеку, – сказал он при виде хозяина, отвечая на его немой вопрос. – На лавочке пристроил. Пусть посидит, проветрится немного, придет в себя. Больной он на всю голову, Виктор Петрович, это уж ясно. Надо же было этой женщине так с ним влипнуть… И что он на нее окрысился?
Волошин махнул рукой, прекращая ненужный разговор. Ему отчего-то тяжело было слушать все это и неприятно даже мысленно представить себе безумную фигуру, притулившуюся где-то в «скверике неподалеку». Но один вопрос не давал ему покоя, и, помолчав немного, он все-таки его задал, с усилием выдавливая из себя слова:
– Он что-нибудь конкретное говорил… о ней?
– Да нет, какое там «конкретное»! Ругань, слезы и ничего больше. Да не думайте вы о нем, Виктор Петрович, видно же, что он просто псих!
В голосе Юры так отчетливо прозвучало стремление успокоить, утешить шефа, что Волошина аж передернуло от этой сочувственной жалости. И, разозлившись на себя за то, что раскрылся перед своим телохранителем, невольно обретая в целях самозащиты всегдашний уверенный тон – только так и можно говорить с обслугой, – он коротко и сухо приказал:
– Поехали домой, Юра.
Но водитель, похоже, совершенно не уловил нюансов его настроения.
– Не застали, да? – как-то уж совсем панибратски поинтересовался он. – Так что ж тут удивительного? Я же вам говорю – время-то рабочее! Она наверняка где-нибудь на службе. Давайте-ка приедем часа через три-четыре, тогда скорее всего застанем.
– Послушай, Юра! – одернул его шеф. – Что мне делать, я решу как-нибудь без тебя. А ты доставь меня на Гоголевский и езжай к своей Лизочке. До завтра ты свободен.
– А вы точно никуда больше сегодня не поедете? – озабоченно уточнил непрошибаемый охранник.
– Если куда-то и пойду, то это не твое дело! – Виктор повысил голос. – Ты мне на сегодня больше не нужен, понял?
Только после этого Юра наконец сообразил, что перебрал лишнего в своей фамильярной заботе о хозяине. Он молча наклонил голову и направился вслед за Волошиным к своей машине.
Виктор сам не понимал, что вынудило его так резко ответить Юре, который всегда вызывал у него симпатию… Сейчас симпатии у него не вызывал ни один человек. И более всего были отвратительны люди во дворе, уже начавшие с любопытством поглядывать на них. Вездесущие бабки и тетки в сатиновых халатах, глупая мамаша с отвратительным орущим младенцем, какие-то синюшные алкаши… Все они выглядели омерзительно и почему-то угрожающе, точно были не живыми людьми, а ходячими мертвецами.
И вновь стало страшно. Как тогда, в Большом Гнездниковском, когда он чуть не убил итальянца осколком стекла.
«Что это со мной происходит?» – мелькнула в голове мысль. Но Виктор не стал зацикливаться на ней, поторопился скорее сесть в Юрину машину.
Как только они покинули двор, он тут же вынул мобильный, позвонил в службу безопасности и приказал собрать всю возможную информацию о Вере Игоревне Соколовской, проживающей на Сиреневом бульваре.
Это был один из самых длинных, самых пустых вечеров в жизни Виктора Волошина. Вздрагивая от каждого шума за окном или за дверью, надеясь всякий раз, что уловленный им звук – это знак прихода Веры, то и дело проверяя, есть ли в трубке гудок и не разрядился ли его мобильник, он слонялся по собственному дому, не узнавая его, и с каждой минутой все глубже погружался в тоскливую прострацию. Он, разумеется, помнил, что не давал Вере номеров своих телефонов, но это казалось ему сейчас несущественным – в конце концов, она могла узнать этот номер так же, как он сам узнал ее координаты, или же, ничего не узнавая, просто вернуться сюда и позвонить в его дверь… Каждые пятнадцать минут он снова и снова набирал ее номер – то с городского аппарата, то с сотового, – насчитывал двенадцать длинных гудков и сердито отключался. Около половины девятого он не выдержал, поняв, что не успокоится, если тотчас же, сию же минуту не поедет к ней. Схватил мобильный, стал набирать номер Юры, но спохватился, вспомнив, что сегодня отпустил водителя на свидание с этой, как ее, Лизой… Да еще «Вольво», как назло, в ремонте… Впрочем, все эти мелкие помехи уже не могли остановить Волошина. Наскоро собравшись, он вылетел из дома, проголосовал у дороги и, вскочив в первую попавшуюся машину, какой-то еле живой от старости «жигуленок»-«шестерку», снова помчался на Сиреневый бульвар.