Не стоило связываться с ее матерью! Логика подсказывала: не надо! Он чувствовал, что не сможет все время скрывать свое дело, свой секрет; а женщин, которые согласились бы стать ему помощницами, ничтожно мало – и Лида не относилась к этой категории. Но, вопреки логике, он был пленен. Возвышенно, как в юности, пленен светло-русыми густыми волосами, тонкими запястьями, гордой посадкой головы… Только что в очередной раз омолодился, решил, что с возрастом пришла и свойственная ему острота чувств. В Лиде чудилось нечто родное, забытое и вдруг снова обретенное. Лишь спустя некоторое время Волковской догадался: она походила на женщин его рода, на любимых, столь рано утраченных сестер. В их честь он собирался назвать новорожденную дочь Любовью или Надеждой, но потом все же решил, что награждать ребенка именем тех, кто умер в юности от несчастного случая или сведя счеты с жизнью, будет дурным предзнаменованием. И выбрал для дочки самое милое и безопасное из трех имен святых сестер: Вера.
Как он был счастлив! Да-да, как ни смешно, счастлив! Обычно мужчины мечтают о сыновьях, потому что стремятся продолжить свой род в наследнике. Волковской был далек от подобных вещей, ведь с помощью своего открытия он сам мог жить так долго, как только пожелает, а значит, необходимость заботиться о продолжении дворянского рода отпадала. Зато дочь – о, куда полезнее для него оказалась дочь! Девочки обычно сильнее привязаны к отцам, нежели к матерям, об этом все говорят, вслед за немецким коллегой Фрейдом, присовокупляя, правда, к очевидному факту много надуманного и ненужного. Но психоанализ здесь ни при чем. Главное – если отец не разрушит эту нежную привязанность, в дальнейшем он будет иметь в лице подросшей дочери верную помощницу и преданного друга.
Это подтвердила практика. Вера оказалась очень полезна ему. Вдвоем стало значительно легче выполнять работу, все ее стороны, особенно те, которые были связаны со сбором информации об объекте и с непосредственными контактами с ним. Что и говорить, красивой женщине намного легче остаться наедине с мужчиной и усыпить его бдительность в прямом и переносном смысле. Все эти годы Верочка была ему замечательной помощницей. От природы мягкая, податливая, внушаемая, в результате правильного воспитания и грамотного воздействия на ее сознание она стала просто-таки идеальным инструментом в его руках. Он был уверен, что полностью подчинил дочь своему влиянию… Во всяком случае, был уверен до последнего времени. Что же случилось?
Неужели дело подпортила Лида? Он действительно не убивал ее намеренно, но сейчас жалел о том: надо было убить аккуратнее, продуманнее и, главное, раньше. Каким-то образом Лида, оказывается, все-таки успела заронить в сердце Веры семена любви к себе и ненависти к отцу. А может, постаралась теща? О, ведьма! Богомолка со сладенькой улыбочкой, чернее самых омерзительных деревенских ведьм! Что успела наговорить ей Лида? Что они вдвоем напели девочке? После смерти жены он предпринял все меры предосторожности. Для начала отправился в милицию, прихватив с собой записку, про которую кто угодно сказал бы, что она написана рукой Лиды – в числе навыков, которыми Волковской овладел за свою долгую жизнь, умение очень ловко подделывать чужие почерки занимало явно не последнее место. В записке сообщалось, что написавшая ее женщина просит у мужа прощения за то, что полюбила другого, уезжает вместе с ним и выражает надежду, что муж сумеет как следует позаботиться о дочке. Как Дмитрий и рассчитывал, в милиции не сочли записку достаточным основанием для того, чтобы объявить Лиду в розыск, но покинутый муж разыграл перед представителями власти целую сцену и вытребовал у них письменный документ об отказе. Впоследствии этот документ очень ему пригодился. Лиду, точнее ее тело, так и не нашли, во всяком случае, об этом не стало известно, но заподозрить в чем-либо ее любящего и так страдающего супруга, отца, на которого мать-кукушка бросила дочь-младшеклассницу, никому и в голову не пришло.
А дальше Волковской постарался обрубить все нити, связывавшие внучку с бабушкой. Дал в деревню телеграмму (их неграмотной теще всегда читала соседка), чтобы в этом году не ждали Лиду с Верой – якобы они на все лето уезжают гостить к знакомым, на море. А потом и вовсе переехал в Москву, специально не оставив никаких координат. Ему доставляло огромное удовольствие воображать себе, как старуха топает за четыре километра на почту, заказывает телефонный разговор с Ленинградом и вдруг узнаёт, что такие тут больше не живут, переехали, а куда – неизвестно. Расчет оказался верен – конечно, у темной деревенской бабки не хватило ума разыскать их в огромной столице, даже если и пыталась, то ничего не получилось. Непонятно только, каким образом несколько лет назад Веру разыскало извещение о ее смерти… Но это случилось много позже. А тогда, при переезде, Дмитрий стер у Веры из памяти большинство воспоминаний о бабке, оставив лишь пару идиллических картинок. Не надо было этого делать! Нужно было заставить ее полностью забыть и о бабке, и о матери…
И это не единственная ошибка, которую он совершил! Какой черт дернул его столько лет хранить это роковое кольцо? Зачем он содрал его с остывающего Лидиного пальца перед тем, как завернуть тело в огромный кусок оставшегося от хирургических носилок и вдруг пригодившегося брезента? Затем, что такое кольцо могло бы помочь опознать в трупе, который он утопил с привязанными к рукам и ногам камнями в одной из многочисленных рек Ленинградской области, его жену? Да, конечно, и это тоже… Но истинная причина, почему он не мог уничтожить этот предательский предмет, заключалась, честно признаться, в болезненных воспоминаниях Митеньки Волковского. В том, что все эти бриллианты и золото, эти сверкающие игрушки, которые копил он на протяжении долгих – слишком долгих для одной человеческой жизни – лет, были для него не просто украшениями, а символами свободы. Той свободы, которую можно себе позволить, только если богат. Если припасено кое-что в чулке на черный день, как говаривала его покойная мать… Копить деньги? Бессмысленно: денежные символы обесцениваются слишком быстро, в последнее время – даже еще быстрей обыкновенного. Золото ценнее. А если оно облагорожено искусной работой, есть возможность по прошествии многих лет продать его за несравненно большую цену, нежели оно было куплено. Отец Лиды был прекрасным ювелиром, и Волковской надеялся, когда вся история забудется, выгодно продать его свадебный подарок…
Волковской сам не заметил, как от мыслей о дочери перешел к мыслям о драгоценностях. Это неудивительно: последние занимали его гораздо сильнее, и думать о них было приятнее… А Вера? Взбрыкнет и вернется. Попросит прощения и снова станет покорной дочерью, какой была всегда…
В самом деле, не преувеличивает ли он размеры бедствия? Сомнительно, чтобы дочь, всегда такая послушная и исполнительная, стала бы умышленно вредить его делу. И, конечно, она давно забыла мать; она, в конце концов, никогда не любила ее такой уж сильной любовью, предпочитая отца. Ничего страшного! «Пройдет и это», – гласила мудрая надпись на кольце царя Соломона…
Так успокаивал себя Волковской. Потому что всерьез задумываться о некоей противостоящей ему силе, которую он сегодня почти физически ощутил на себе, было бы слишком страшно…
Глава седьмая, в которой Виктор принимает важное решение
Через несколько дней после похорон Виктор впервые вступил на территорию интерната, который так часто и с такой горечью навещала его мать. Рабочий день был в самом разгаре. Низкое небо, сочащееся мелким дождем, словно придавило приземистое здание к земле. Входная дверь, вся в грязных потеках, давно не знавшая свежей краски и заботливого ремонта, показалась входом в чистилище. В вестибюле, заполненном продавленными диванами, было темно и сыро, как в старом подвале. Кое-где на диванах замерли редкие посетители, точно грешные души, ожидающие пересылки по следующему этапу мытарств. Сутулая нянечка в несвежем халате, застегнутом на одну бельевую пуговицу, скребла шваброй по дырявому линолеуму, задевая ноги тех, кто не успел их вовремя подогнуть.
– Куда? К кому? Зачем? – бдительно спросил седоусый вахтер из стеклянной будки.
– Я – Виктор Волошин и хотел бы…
– Валентины Васильевны сынок? Проходи, – вахтер добавил в голос почтительности, и даже его грозные усы стали торчать не так воинственно. Очевидно, покойную здесь хорошо знали.
Внутри интернат был чистеньким, однако атмосфера в нем была чрезвычайно тоскливой: стены, крашенные мутно-розовой краской, кашпо с вьющимися унылыми бородами растений, оконные простенки, заполненные картинами, слабо имитирующими Шишкина и Левитана. И повсюду – огромные, с приоткрытыми дверьми, палаты. В каждой – не менее десяти человек, все разного возраста. Кто-то бессмысленно и слюняво хохочет; кто-то, спустив полосатые пижамные штаны, с недоумением изучает собственную анатомию; кто-то, уставясь в одну точку, трясет головой так размеренно и упорно, что становится ясно: это занятие поглощает его на протяжении долгих часов… дней… лет… И ничего не меняется: все те же неадекватные соседи, все те же кашпо в коридоре, все тот же мерзкий всепроникающий запах больничного супа.
Внутри интернат был чистеньким, однако атмосфера в нем была чрезвычайно тоскливой: стены, крашенные мутно-розовой краской, кашпо с вьющимися унылыми бородами растений, оконные простенки, заполненные картинами, слабо имитирующими Шишкина и Левитана. И повсюду – огромные, с приоткрытыми дверьми, палаты. В каждой – не менее десяти человек, все разного возраста. Кто-то бессмысленно и слюняво хохочет; кто-то, спустив полосатые пижамные штаны, с недоумением изучает собственную анатомию; кто-то, уставясь в одну точку, трясет головой так размеренно и упорно, что становится ясно: это занятие поглощает его на протяжении долгих часов… дней… лет… И ничего не меняется: все те же неадекватные соседи, все те же кашпо в коридоре, все тот же мерзкий всепроникающий запах больничного супа.
Внезапно в коридоре раздался визг. Толстая санитарка тащила за хрупкую, как веточка, руку горбатую, всю какую-то перекошенную девушку, злобно приговаривая:
– Пошли, Клочкова, пошли… Ножками, ножками! Сейчас ты у меня, мерзавка, остынешь, придешь в себя… Поскучаешь в изоляторе…
«О Боже! – вздохнул Виктор. – Жизнь тут, конечно, не сахар. Жалко Сережу… Но с другой стороны – что расстраиваться из-за того, что не в состоянии изменить?»
Виктор был сегодня не единственным посетителем в интернате. Однако персонал и здешние обитатели-психохроники косились почему-то именно на него. «Наверное, такой состоятельный мужчина, как я, здесь большая редкость», – горделиво, по старой привычке, подумал Волошин. И вдруг на следующем повороте коридора перед ним точно выросло из линолеумного пола густо небритое, нечесаное чудовище. Многодневная щетина, растрепанные грязные волосы. Мятый пиджак, по которому теперь ни за что не скажешь, что он сшит у знаменитого модельера, небрежно наброшен на истасканную, когда-то белую, рубашку, через прореху в которой проглядывает сероватое от грязи тело. Галстук превратился в тряпку. Брюки мешковато свисают с отощалых бедер. Взгляд из-под густых поседевших бровей – диковатый, разбойничий… Весь этот страшный облик охватывала со всех сторон прямоугольная рама тусклого зеркала.
«Ничего себе! – испугался Виктор. – Когда ж это я в последний раз переодевался? То-то на похоронах все держались подальше от меня, сочувствие изливали дистанционно…»
Мелькнула мысль о том, чтобы вернуться в Привольное, отмыться и привести себя в порядок, а только после этого отправиться в интернат. Но главврач, как сказали по телефону, уходит в три часа дня, а сейчас уже двадцать две минуты третьего… А, была не была! Быстро пройдя мимо комнаты с табличкой «Старшая медицинская сестра», он двинулся дальше по коридору, пока не остановился наконец у двери, отличавшейся по виду от всех прочих. Она была дорогой, дубовой, и табличка на ней оказалась черного лака, с позолоченной надписью «Главный врач», а пониже, помельче – «Плещеев И. К.». Виктор усмехнулся: насколько он понимал в иерархии чиновничества любого уровня, дверь главного начальника в учреждении должна отличаться от прочих дверей… И, решительно пройдя мимо длиннолицей, но полной секретарши с шарообразным пучком на затылке, похожей на учительницу физики, состарившуюся на боевом посту, небрежно бросил:
– Волошин. Я звонил. Мне назначено.
Кабинет главврача имел, в отличие от вверенного ему учреждения, уютный, почти нерабочий вид. Мягкие кресла, расставленные в прихотливом порядке тут и там; бархатные темно-зеленые портьеры на окнах, хорошие картины. Субъект за старомодным темно-коричневым письменным столом что-то строчил перьевой ручкой, напоминая моложавого и весьма представительного доктора Айболита. Возраст – около пятидесяти максимум. Хрустящий, льдистой белизны халат. Аккуратная, такая же белая шапочка. Плотное телосложение. Щеточка темно-русых усов. Забавные круглые очки в сдержанной металлической оправе. За отблескивающими стеклами трудно было различить глаза, но Виктор не сомневался, что они уставились на него с недоумением. Ясное дело! Если бы в рабочем кабинете Волошина возникла персона, подобная ему теперешнему, – он бы на нее еще не так посмотрел!
– Я Виктор Волошин. Брат Сергея Волошина, это у которого аутизм…
Главврач оторвался от своей писанины:
– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь… Сережа Волошин всем здесь отлично известен. Местная достопримечательность. Можно сказать, большой талант…
Виктору показалось (а может, и совсем не показалось), что аккуратный Айболит указал ему на кресло напротив с некоторой задержкой. Словно колебался: не оставит ли посетитель на светло-кофейной обивке каких-нибудь зловредных микробов или, того похлеще, вшей?
– Наша мама умерла. Вчера похоронили.
– Приношу свои соболезнования. – Главврач склонил голову в полупоклоне. – Я так понимаю, вы пришли, чтобы вернуть брата к нам?
Виктор медлил с ответом. Его вдруг охватило странное замешательство, заставившее усомниться в уже принятом и, как казалось, окончательном решении.
– Ну что ж вы задумались? – ласково поговорил доктор. – Не стоит так переживать. Это в порядке вещей. Сережа Волошин не первый и не последний наш пациент. А вы молоды, быть может, скоро заведете свою семью, детей. Зачем вам такая обуза?
Волошин все еще молчал, и собеседник продолжил:
– Ну что же, раз мы все решили, остались только формальности. Сейчас напишете заявление, оформим документы – и можете привозить брата.
«А в самом деле, может, вернуть Сережу сюда? – пронеслось вдруг в сознании. – Жил же я раньше без него! А как буду жить с ним – толком не представляю… Ему понадобятся лекарства, особый уход – чем я буду все это оплачивать? А здесь, по крайней мере, больница, врачи…»
– Нет, – превозмогая это неизвестно откуда взявшееся сомнение, сказал он. – Я пришел сказать, что Сережа останется со мной.
Главврач снял очки. Глаза у него оказались голубые. Пронзительные. Проницательные.
– Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?
– Отдаю. Я все обдумал. Мы с Сережей после смерти мамы – единственные родные люди. И я обязан позаботиться о нем. Объясните, какие документы надо собрать, чтобы оформить опеку, и я это сделаю.
– По-моему, вы все-таки не до конца представляете ситуацию. – Айболит поднялся из-за стола – и из уютно-кругленького, приземистого, превратился вдруг в плечистого мужчину, ростом на добрых полголовы выше Виктора. – Сейчас вы охвачены благородными чувствами. Вы только что обрели брата… знаю, знаю, ваша матушка не выдавала семейных тайн… и готовы сделать для него все, что в ваших возможностях… Только вот возможностей у вас прискорбно мало. Видите ли, самые героические усилия, самые дорогие лекарства не дадут Сереже существования нормального человека. Он так навсегда и останется таким, каков есть, – непохожим на других людей, погруженным в себя. Сначала вам будет казаться, что это не такие уж серьезные недостатки. Но постепенно смиряться с ними станет труднее и труднее. Потом они станут вызывать стойкое раздражение. В вас вечно будет жить сознание, что этот ребенок никогда не вырастет, останется таким, совершенно не приспособленным к жизни, до самой смерти. Своей смерти… Или вашей. Со временем вы возненавидите его и себя, станете сожалеть о своем опрометчивом решении взять на себя такую ответственность и обузу, но поправить уже ничего не сможете…
Голос главврача был мягким, увещевающим, даже сочувствующим. Доводы – убедительными. По-видимому, этот опытный человек говорил о том, с чем неоднократно сталкивался… И речь его звучала так мерно, убаюкивающе, что от нее кружилась голова и тянуло в сон. Но Виктор резко дернулся и прогнал наваждение:
– Скажите, какие документы нужны для опеки.
– Дорогой мой господин Волошин, – главврач добавил в свой плывущий баритон нотку жесткости, – вряд ли опека над таким… нездоровым человеком, как ваш брат, будет вам по плечу. Он нуждается в постоянном присмотре, уходе. К тому же у него целый букет хронических заболеваний носоглотки, бронхит с постоянными обострениями, так что необходимы еще и лекарства – причем недешевые. Вы уверены, что сможете обеспечить – не его, хотя бы себя? Не хотелось бы показаться бестактным, но посмотритесь в зеркало…
Последняя реплика прозвучала как свист хлыста. Удар достиг цели – Виктор болезненно вздрогнул.
– Смотрел… Только что… Зрелище жуткое, согласен. Я и вправду запустил себя: смерть матери, похороны… другие сложные обстоятельства, о которых сейчас нет смысла говорить… Но это все ерунда…
– Вы так считаете? – ехидно прищурился Айболит. – Можно полюбопытствовать, вы сейчас где работаете, в какой организации? И, простите за нескромный вопрос, сколько зарабатываете?
Эти вопросы должны были бы смутить Виктора, выбить из колеи – но произошло обратное. В нем вдруг проснулся так долго спавший борец – сильный человек, привыкший никогда не сдаваться и напролом идти к своей цели, чего бы это ни стоило. Поток приятно холодящей силы заполнил грудь. Стало вдруг так спокойно, словно в самые благополучные времена, у себя в рабочем кабинете, среди друзей…