Фотоиллюстрации
Часть III. О песне
…для того, чтобы петь, мне нужны зрители…
Сколько аппаратуры! Здесь столько аппаратуры кругом, как в студии звукозаписи. Какой маленький! Я такого не видел! Покажите! Или это микрофон только? А сам магнитофон где? Сзади?
Только, пожалуйста, не щелкайте, ради Бога! У меня часто на моих выступлениях на первых рядах сидят люди с безумными глазами. Они беседуют между собой: «У тебя кончается? Теперь я пишу!» Начинают перематывать. Им уже абсолютно наплевать, что происходит на сцене.
А для некоторых самое главное — попасть в зал. А дальше неважно, что происходит. Прорвался, рубаха порвана, воротник набок, но я тута, в зале.
У кого-то плохо работает магнитофон. Пожалуйста, выключите! Потом перепишете лучше! Вы не представляете, как это мешает. На Западе есть шутихи — специальные раздражители. Например, ультразвук слышат только собаки. Но им можно довести человека до головной боли, до отчаяния. Вот звук вашего магнитофона на меня так же действует. Если возможно, выключите. Иначе я не смогу работать.
Уберите магнитофон! Уйдите с магнитофоном! Когда пишут незаметно, то я не возражаю. Но когда я вижу, что вы что-то там делаете… Не нужно!
Я не возражаю, чтобы писали, но я хочу, чтобы это незаметно было. Почему, например, вы не записываете Ободзинского, когда он приезжает?
Молодой человек в первом ряду, который держит магнитофон! Если вы хотите записывать, делайте так, чтобы я этого не видел. Мне мешает, когда вы держите эту штуку. Я все время буду отвлекаться на вас, а мне надо разговаривать.
Ах, вы так будете фотографировать! Тогда не надо. Тогда садитесь на место! Что вы.
Это я не для того, чтобы человека поставить на место. Он просто перед началом выступления спросил, можно ли меня фотографировать. Я ответил: «А разве есть запрет фотографировать меня?»
Ох, как вы мне мешаете! Если бы ты знал, дорогой мой! Ей-богу. Здесь есть один кинолюбитель, очень хороший парень.
Давай мы потом снимемся. Серьезно! Тут девятьсот человек сидит. Я их люблю всех. Тебя тоже.
Отвечать на реплики я не буду, не старайтесь напрасно. Вы меня остановили, как поезд стоп-краном. Надо снова ход набирать.
Пишете, нет? Получается? Нормально? Лучше вытащите его и держите. Иначе получится плохая запись. Потом ко мне претензии. Получаю сотни писем: что там за слово… Это вы так плохо записываете. Я же против записей не возражаю… Разберетесь?! — Ну, глядите.
Я очень прошу вас не щелкать! Это жутко мешает. Я этого не выношу просто. Вы сидите в первом ряду с магнитофоном. У меня все время борьба с магнитофонщиками. Не потому, что я стесняюсь. Наоборот. Это — вид современной литературы. Если бы раньше были магнитофоны, возможно, какие-нибудь стихи Александра Сергеевича тоже были бы записаны на магнитофоны. Верно? По теперешним временам это своего рода литература. Такой раньше не было, а теперь она есть. Потом появится что-нибудь другое. Может быть, будем телепатически друг другу передавать. Кому хочу — тому и прочитал стихотворение. Он сидит и ловит. Остальные все вокруг скучают.
Меня часто спрашивают: «Где вы берете темы?» Принято отвечать: «Из жизни. Вот я в народ поеду, посмотрю, как там народ, и напишу отчет».
Особенно приятно писать отчеты о заграничных поездках. Поэты особенно любят съездить за рубеж и сразу написать отчет. Раньше так любил работать Маяковский. Но тогда это надо было. Он говорил себе: «Пошел!» — наступал на горло собственной песне и писал агитки. Потому что считал, что так надо.
А теперь каждый едет и пишет два доклада: один для начальства, другой — для читателя. Для читателей иногда целые подборки: стриптиз, бастуют… Андрей на эти темы пишет хорошие стихи, но в виде отчета. Женя Евтушенко пишет об Америке. Еще кто-то съездит, напишет. Я творческих отчетов не делаю никогда, но из поездок привожу впечатления. Они откладываются. В результате когда-нибудь появляется песня.
Вот, например, я написал песню «Инструкция перед поездкой за рубеж». Написал потому, что слышал инструктаж для отъезжающих. Инструктор говорил: «Товарищи! Вы едете к друзьям, и все ж таки учтите, что в исподнем там не ходят. Некоторые товарищи ездили. Выйдет он в исподнем и соберет зрителей больше, чем иной американский детектив. Пьют пиво, пьют, берут наволочку и идут посуду сдавать. А там, товарищи, бутылки не принимают. Понимаете? И еще, тут один азербайджан поехал наш, он там напился и попал в ихнюю милицию. Его забрали, а он говорить по-русскому не может. Он по-ихнему, по-своему. Они думают, что он — турок. А они турков не любят. Так что вот, товарищи, все время ходите вместе».
Такие инструкции бывают! Так что чего тут говорить!
А песня «Марафон, или Бег на длинную дистанцию» написана не по поводу бега, а по поводу некоторых комментариев, которые давно уже всем нам навязли в ушах.
Я всегда поражаюсь: почему люди не задумываются о словосочетаниях, которые они употребляют. Вот иногда слышишь бравый голос Озерова или Спарре: «Вот еще одну шайбу забили наши чехословацкие друзья»! Я всегда думаю: ну почему же друзья?! Ведь они друзья до того и после того, а во время того они соперники и противники. Это спорт: один должен выиграть, другой — проиграть.
Недавно Спартакиада была. На ней выступали иностранные спортсмены. Один болгарин на каноэ всех обошел. Опять был комментарий: «Наш болгарский друг!» А он всех оставил позади на полкорпуса. Я все думаю, когда же они научатся? Это спортсмен, а они «друг, друг, друг…»
Или в комментариях: «Канадские профессионалы! Канадские профессионалы! Кана…» Тогда надо говорить: «Наши любители…» А они так не говорят. Вероятно, имеют в виду, что профессионалы деньги получают, а наши, вроде, нет. Это не совсем правда. Наши тоже получают деньги. Но главное не в этом. Профессионализм — умение хорошо выполнять свою работу. И в том матче наши хоккеисты оказались большими профессионалами, чем канадцы, потому что матч выиграли.
Я вспоминаю анекдот, как на Узбекфильме работал с цыганским ансамблем режиссер. Он все время говорил: «Будьте любезны, товарищи цыгане, я вас прошу, вы здесь встаньте, мы будем вас снимать отсюда! Вот здесь, пожалуйста, товарищи цыгане!» Один цыган долго смотрел на него и ответил: «Сейчас, товарищ узбек!» Когда не задумываешься над тем, что говоришь, получается такое. Не очень приятные на слух словосочетания…
Несколько месяцев тому назад один довольно ответственный лектор, военный, в высоких чинах, совершенно официально с трибуны на лекции о международном положении на вопрос обо мне рассказывал в ужасающих выражениях какие-то небылицы о том, что я давно уже живу за границей, сюда приезжаю иногда дорабатывать, что за меня выкуп заплатил кто-то. Из-за этого меня отпустили. Ну, чушь полную!
А выступал он на симпозиуме у высоких военных.
У меня военная семья. Как я отношусь к армии, вы знаете из моих песен. Меня эта история очень обеспокоила. Люди после симпозиума разъехались по своим частям. Вдруг я получаю письмо: «Володя! Почему у меня изъяли твои записи, тетрадку с твоими песнями?» Написал солдат или кто-то из младших офицеров. Я начинаю раскручивать. Понимаю, что люди разъехались на места и сделали вывод, что если им с трибуны ответственный человек что-то говорит, то это не голословно. Значит, он имеет данные.
На самом деле он пользовался какими-то сплетнями и разговорами. Я принял свои меры. Позвонил во всякие места. Это было очень сложно. Этот человек больше лекций не читает. Я встретился с ним, спросил: «Зачем вы это? Можете вы мне объяснить? Мне интересно, зачем?!» — Он мне не смог ответить на этот вопрос. То ли для красного словца, то ли для того, чтобы показать, что он информирован.
О моих песнях ходит много разговоров. Иногда разговоры приятные. Например, меня часто спрашивают, не тот ли я Володя Высоцкий, который был под Курском или под Сталинградом, под Оршей или под Вязьмой. Люди думают, что я прошел войну.
А иногда говорят, что я сидел много, неоднократно. Уже по срокам мне должно быть лет девяносто семь. Это неправда, это измышления. Эти слухи не дают налета фальшивого романтизма. От них неприятности одни.
Даже в серьезных учреждениях верят слухам. Когда там спрашивают: «А почему вы не печатаете его песни?» — отвечают: «А Бог его знает, вдруг он сидит!..»
Даже в серьезных учреждениях верят слухам. Когда там спрашивают: «А почему вы не печатаете его песни?» — отвечают: «А Бог его знает, вдруг он сидит!..»
Иногда бывает очень смешно. Вот в Киеве за двадцать дней в семьдесят первом году я сыграл двадцать спектаклей. Были еще и шефские выступления, и обычные выступления. Звали и приглашали, есть интерес к моим песням. И все-таки в залах находились люди, которые написали в Министерство, что я приехал и выступал с сомнительным репертуаром. Меня удивляют такие люди. Зачем они сидят, если им стыдно слушать сомнительный репертуар. Пусть тогда уходят, правда?! Я, например, в своем репертуаре не сомневаюсь, да и многие люди тоже…
Мне сказали, что некоторые приходят на концерты в ожидании увидеть, что я стою пьяный или выражаюсь нецензурными словами. Это несправедливый поклеп. Те, которые пришли полюбопытствовать и посмотреть, в каком состоянии придет Высоцкий, будут разочарованы, может быть, они уже ушли из зала. Странно слышать о себе такое количество сплетен и слухов, что просто уши вянут. Думаешь, ну зачем?! Ведь люди же слушают тебя, берут к себе в гости, правда, в скрученном виде, в виде магнитофонных пленок. Но слушают, сидят над этим. Зачем же им хочется передать какую-нибудь гадость про человека, к которому, как я надеюсь, они относятся с некоторой долей уважения?!
Я понимаю, что встречаться лучше дома, за столом, когда после третьей-четвертой уже и петь-то не надо, уже и так все друг друга любят. А после шестой все поют хором. Я не против, кстати говоря, с вами выпить, но тут понадобится громадный стол.
Мои выступления — это беседа со зрителем, возможность рассказать в той или иной форме, смешной или серьезной, о тех вещах, которые тебя беспокоят и волнуют, в надежде, что и зритель тоже точно так же относится к тем вещам, о которых ты ему рассказываешь. Или еще точно не выработал своего собственного отношения, а после того, как прослушает эту песню, немножечко приблизится к пониманию.
Вот, скажем, ты не знаешь, как относиться к тому или иному. Вдруг посмотрел картину. А там об этом идет речь. Это тебя подвигает. Ты вдруг начинаешь не любить это или, наоборот, сожалеть, сочувствовать этому человеку, к которому еще не было точного отношения. Я думаю, что сцена сильно воздействует на людей. Сцена и экран. Но никак не телевидение. Они хотят воздействовать, но для этого им надо сильно-сильно поработать. Одними многосерийными картинами не отделаешься, хотя это хорошее начинание. Но когда слишком — это плохо.
Правда, я сам недавно снялся в пятисерийной картине. Но я надеюсь, что она будет резко отличаться от тех многосерийных фильмов, которые мы с вами часто видим. Мне кажется, что это интересная картина. Хотя и детектив, но литература настоящая. Там две психологии сталкиваются. Это любопытно. Когда смотришь — оторваться нельзя. Я уже видел материал. Есть драматургия, есть столкновение, есть ради чего вести разговор. А в общем, если честно говорить, мало таких передач, которые могут каким-то образом на вас повлиять. Но все потихонечку меняется. Надеюсь, будет лучше и в этом смысле. Опять я к телевидению чего-то свернул. И так у меня там полно недругов…
Я начал писать стихи довольно давно, еще будучи пацаном. Вдруг я услышал, как поет Булат Окуджава. Мне показалось, что воздействие от стихов моих усилится, если я буду исполнять их под гитару. Начинал я петь под рояль, под аккордеон. Когда я был мальчишкой, родители из-под палки заставляли меня заниматься музыкальной грамотой, поэтому я немного обучен ей. А потом я все-таки пришел к гитаре, к этому бесхитростному инструменту, которым владеют многие люди. Всех людей, которые играют на гитаре, я призываю к тому, чтобы они никогда никому не подражали. Теперь нашлось много людей, которые стали замечательно исполнять и записывать на магнитофон песни и под Булата Окуджаву, и под меня… Я даже слышал одного человека, который взял себе фамилию Булата, то есть называется он Жорж Окуджава, а поет моим голосом. Я даже, когда услышал один раз в записи, сам перепутал. Разобрался только потому, что я сам все-таки пишу свои тексты и знаю, что мое, а что — чужое.
А от подделок просто волосы дыбом встают. Вы тоже сможете легко отличить подделки от моих песен. Я никогда не пою похабных слов. А тут всякие Северные появились какие-то…
Подделки делают под старинные записи. Нарочно. Чтобы потом продавать и с этого стричь купоны.
Дайте воды, пожалуйста! Ваше здоровье!..
Вот вы шутите, а я из-за этого жеста пострадал очень. Однажды в Ереване какой-то человек рвался на мой концерт, чуть ли не стоял на коленях, чтобы его пропустили с заднего хода. Я подумал: «Надо же! Какой поклонник! Таких не бывает просто!»
Говорю: «Ну пустите его, пожалуйста, я вас умоляю».
Наконец какой-то человек сказал: «Ладно, хорошо, проходи…»
Он пришел, взял какой-то лист бумаги и начал писать. Я думал, что он записывает, что я сегодня пою. Для них это было в диковинку.
А оказывается, он писал обо всем, что я делаю. И написал: «Во время выступления пил коньяк!»
А мне дали чай. Нормальный, обычный чай. И я сделал такой жест, как будто я пью коньяк, чтобы вызвать смех у людей. Если сейчас в зале есть такой человек, то он может написать, что я пил водку.
Я пел везде: пел в квартирах ночью с водкой и без водки, пел в ангарах, пел на летном поле, во время, когда боевые машины снижались среди черных, как жуки, механиков. Мы только отходили, чтобы слышны были слова. Пел в автобусах, пел в поле, пел на гигантских стадионах и в малюсеньких-малюсеньких помещениях в других странах. В какой-то маленькой комнатке во Франции я пел, и французы удивлялись: а что же он так, собственно, нервничает и кричит? Когда им переводили, они оставались в недоумении все равно, потому что для них песня — это такой жанр, в котором не надо трогать проблем. У них по существу нет поэзии. Россия — единственная страна, где поэзия не то что на высочайшем уровне — это само собой, — у нас величайшая, лучшая в мире поэзия. Это не только из-за того, что наши поэты были хорошими стихотворцами, писали прекрасные стихи, а из-за того, что они себя достойно вели в жизни. И по отношению к властям, и по отношению к друзьям, и по отношению друг к другу, и по отношению к своему творчеству. Из-за этого поэзия всегда была во главе нашей литературы. Хотя и вся наша литература великая, величайшая в мире.
До сих пор — повесьте маленький листочек, вырванный из школьной тетради, напишите на нем четыре фамилии — да даже одну из четырех: «Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава», — повесьте где-нибудь в стороне, и через два дня будет заполнен стадион. Не достанете билета.
Почему это так? Именно из-за того, что люди тянутся не только к стихам. У нас много поэтов, которые пишут прекрасные стихи. Семь тысяч членов Союза писателей. А вот сейчас если я любого спрошу, вы назовете не больше тридцати. Может быть, кто-то назовет пятьдесят, ну уж никак не сто. А их семь тысяч. Все печатались, у всех есть книги…
Я говорю о поэзии в большом смысле этого слова, о поэтах с большой буквы. У нас есть такие поэты, и поэтому люди тянутся к поэзии.
А во Франции считают, что песня не должна заниматься проблемами. Вот поэты — это другое. У них есть свои поэты, ну, Аполлинер — это классика. Песню они считают развлекательным жанром, хотя добились в ней больших успехов. И любят больше всего настоящих поэтов: Брассанса, Лео Ферре, Максима Ле Форестье — людей, которые пишут стихи и исполняют их под музыку, а не тех, которые делают развлекательные песни.
Когда французам переводили мои песни, они недоумевали. Их другие проблемы беспокоят. Они не понимают, почему так человек рвется, почему у него набухают жилы, почему течет пот. Начинаешь им переводить — они не понимают. Идентичных образов не найдешь, поэтому невозможно перевести.
Один раз, когда я записывал пластинку, со мной работали музыканты. Мы работали несколько суток не расставаясь. Со мной работал Клод Повиль, замечательный гитарист, лучший во Франции гитарист, который требовал, чтобы ему перевели каждое слово. Он аккомпанировал мне на этой пластинке. К сожалению, вместо этой пластинки вышла немножко другая. Не по моей вине и не по его вине. Так как-то случилось. Вышел диск, где я с бородой, «бородатый» диск. В него вошло несколько военных песен, и несколько новых я добавил вещей.
Так вот, Клод Повиль требовал, чтобы ему переводили. Мы не спали несколько ночей, работали. Он был совершенно обескуражен: ну как же можно о таких вещах разговаривать! Какое-то время он был совершенно пришибленный. Но если бы вы услышали диск, который мы сделали с ним вдвоем — он многократно аккомпанировал, — вы бы увидели, что он проникся по-настоящему. Если говорить честно, то никакого языкового барьера нет.
Почему мы их слушаем с удовольствием, а они нас не могут, вроде бы, слышать с таким же интересом?