Почему мы их слушаем с удовольствием, а они нас не могут, вроде бы, слышать с таким же интересом?
Приезжают вон какие-нибудь Бони-М, билет не достанешь — торгуют пятьдесят рублей за штуку. Неважно, что они по-английски поют, правда? Или французы приезжают.
И мы их можем заинтересовать. Несмотря на проблемы языка, нужно только найти идентичные образы и дать им возможность, чтобы они поняли, о чем поется.
Авторская песня — желание о чем-то рассказать, взволновать людей. Это дело живое, оно будет на наших сценах, на наших больших и малых сценах, в домах. Оно будет развиваться. От этого никуда не уйдешь.
Авторская песня — это дружеское искусство. Вот поэтому нас хочется записать на магнитофон. Во многих домах я нахожусь в гостях в скрученном виде, в виде магнитофонных лет. И чувствую себя там уютно. Люди еще раз хотят услышать.
Если вас что-то заинтересует, спрашивайте, пожалуйста. Я буду отвечать на ваши вопросы с удовольствием. Правда, я всегда шучу: «Из личной жизни отвечать не будут. Сколько раз женат и разведен — сам забыл».
Сейчас пошли сплетни, что покинул театр, ушел. Это неправда. Я не ушел. Просто я собирался делать свое кино. Думаю, что не буду делать его сейчас. В данный момент не буду, а может быть, вернусь к этому разговору позже. Сейчас все сроки ушли. Я-то думал, что все так легко: готов сценарий, утвержден — пошел работать. Оказывается, нет. Там надо еще куда-то идти, где-то утверждать, потом — редактура, потом все спускают, потом все начинается по новой на студии. Потом опять присылается второй раз, второй вариант.
Когда я три месяца работал, а оказалось, что все на нуле, там же, где и началось, я позвонил и сказал, что, извините, у меня нет времени на это. Я лучше буду делать другие дела.
Неправда, что я ушел из театра. Я оставил те спектакли, где у меня нет замены. Я играю не весь репертуар, а просто три спектакля: «Гамлет», «Вишневый сад», «Преступление и наказание».
Какое-то время я еще просто болел, но остался в театре. Я из этого театра никуда не собираюсь уходить. Для меня это не просто театр, где есть возможность выходить на сцену и прикидываться. Принято говорить: «мой дом». Нет, не дом, нет, не храм, в котором священнодействуют. Это здание необходимо для меня. Я без него не могу существовать. Мы — как две ладони.
Я недавно понял, почему я не перестал писать песни. Все в юности балуются немножко стихами. Некоторые пишут стихи подольше. Потом наступает рубеж, который некоторые переступают. Они продолжают писать. Становятся поэтами или графоманами. Во всяком случае, продолжают писать. А некоторые перестают писать совсем. Я думал, почему я не перестал писать стихи. Наконец, пришел к выводу, что мне просто очень повезло. Я попал сразу в театр к Любимову. А он моментально начал использовать песни мои в спектаклях. Он очень поддерживал меня на вечерах, когда приглашал к себе. А его близкие друзья — писатели, поэты, художники… Любимов меня просил, чтобы я пел, пел, пел…
Из-за этого я продолжал писать. Мне было как-то неудобно петь одно и то же. Я стеснялся петь «блатные» песни вот в таких компаниях. А в это время «блатных» песен у меня было больше, чем «неблатных».
Блатные песни иногда называют «городскими», «дворовыми» и так далее. В общем, у меня «дворовых» песен было больше, чем «недворовых». Именно из-за этого я продолжал писать. Мне хотелось каждый раз, когда я прихожу на вечера, петь не старое, а новое. Я стал продолжать, продолжать, продолжать писать. Больше всего повлияло на меня то, что рядом со мною находились люди, небезразличные к моему творчеству.
Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Может быть, все равно бы продолжал писать.
Раньше, если какая-то строка запала, я начинал работать, садился и записывал ее. И теперь меня строка мучает, мучает. Она меня все равно заставит подойти к столу. Я бы все равно продолжал писать, но, наверное, не так. Мне помогло то, что меня поддержали.
Человека в нужный момент нужно подхватить, поддержать. Очень много погибло талантов из-за того, что не было случая. Надо как мишень, подставиться под пулю, под случай этот. Но случай должен быть. Кто-то должен обязательно поддержать, чтобы ты почувствовал, что то, что ты делаешь, кому-то нужно. Мне повезло, что я попал в театр на Таганке. Из-за этого я продолжал писать.
Я начал писать не только на магнитофоны, но и для сцены. Потом начал писать для кино. Сейчас я и не представляю себе, как я буду жить, если перестану писать стихи и песни.
Меня часто спрашивают, сколько песен я написал. Я не считал, подсчетов я не веду. Хотя есть люди, которые считают мои песни. Говорят, что их шестьсот. Может, не шестьсот. Может быть, семьсот, может быть, тысяча, может быть, пятьсот. Я не знаю, сколько их. У каждой из этих песен есть свое время, своя история. Поэтому я очень многие песни пою обоймами. Несколько лет назад я пел целую обойму сказок со знакомыми персонажами, но для сказок я придумывал новые сюжеты. А вот уже лет пять сказок не пою. Ни одной сказки не пою совсем. Появляются постепенно новые песни, подготавливается целая серия песен, и потом эту серию я выдаю в какой-то новой аудитории.
Мелодии песен и слова отрабатываются прямо на людях. Я никогда не устанавливаю четкую мелодию. Знаю только ритм. Когда я пишу свои песни, я пишу вместе музыку и стихи. Когда выхожу на аудиторию, то иногда поправляю слова, изменяю мелодию. Примерно через десять-пятнадцать исполнений образуется песня настоящая.
Часто в адрес людей, которые занимаются авторской песней, раздаются упреки, что мы пишем на примитивную музыку. Что мы не имеем вокальных данных. Меня, например, упрекают в том, что я кричу. Но не хотите — не слушайте.
А пишу я так. Ночью беру маленький магнитофончик, гитару и пытаюсь найти ритмическую основу. Для того, чтобы петь, мне нужны зрители. Я всегда прошу зажечь свет в зрительном зале, чтобы видеть ваши глаза. За моей спиной нет оркестра. У меня есть гитара, ваши глаза и желание вам что-то рассказать. У нас с вами возникает какое-то настроение. В другой аудитории оно меняется. Я не могу спеть одинаково два раза подряд. Люди, которые бывали много раз на моих выступлениях, могут подтвердить, что я всегда что-то меняю.
Я очень не люблю, когда мои песни исполняют другие люди. Не люблю по двум причинам. Первое. Певец все равно не споет так, как я. Хуже или лучше — неважно. Можно и лучше спеть, но не так. Ведь я написал и текст, и музыку, и пою так, как хочу, а не как это звучит. И подтексты, и вторые планы, и какие-то образы художественные — это все должен делать автор.
Авторская песня — это отдельный вид искусства. Это не вокал под оркестр. Хотя я записал несколько пластинок с оркестром. Это песни из фильмов, военные песни. Кто-то считает, что это удачно, кто-то считает, что нет. Но я больше люблю исполнять сам свои песни под гитару.
Эстрадная песня имеет ряд преимуществ перед авторской песней. У певцов есть вокальные данные, голоса поставленные, они учились в консерваториях. За ними оркестр громадный. Есть паузы для отдыха. То девочки танцуют, то жонглер покидает что-нибудь. Авторская песня отличается от эстрадной, как классический балет от присядки.
В зависимости от аудитории, от настроения людей в зале я могу немного изменить смысл песни. Печальная песня у меня может стать смешной, если я захочу. Я ее спою в другом ритме. Мои слова — чего хочу, то и делаю, могу поменять. Авторская песня — дело живое. Мы сами пишем музыку, тексты и сами исполняем перед вами без всякой поддержки, с одной гитарой в руках.
А у эстрадных певцов оркестр сзади. Песня сделана в одном выверенном ритме. Она может быть сделана хорошо, но всегда звучит одинаково.
И еще: в эстрадной песне, как ни странно, довольно мало обращают внимания на тексты. Начинают воспевать тополиный пух, который лезет в глаза, в рот, в нос…
Я с уважением отношусь ко многим эстрадным песням. Но, конечно, не к таким:
Очень глубокомысленно и содержательно. А авторов текста два. Один не справился, пригласил второго.
Эстрадная песня — это прежде всего зрелище. Всегда меняющийся свет, смена номеров. Рампа — граница между зрительным залом и сценой. Если зрелище снять, обнаружится много провалов. Слишком много внимания в эстрадной песне уделяют исполнению и сопровождению. Музыканты хорошие. Делают хорошие оркестровки. Много глубокомысленных песен, в которых нет никакой информации:
Есть и обратные примеры. Например песня на прекрасные стихи Гамзатова «Журавли». Но их мало. После второго-третьего прослушивания дома выясняется, что слушать нечего. Мы живем в век информации. Информация отовсюду: телевидение, радио, газеты, телефоны, сплетни. Поэтому обидно, когда перед тобой выступает творческая вроде личность, произведение какое-то исполняет, а в нем нет ничего. Тогда зачем исполнять? Просто развлекать?
Есть и обратные примеры. Например песня на прекрасные стихи Гамзатова «Журавли». Но их мало. После второго-третьего прослушивания дома выясняется, что слушать нечего. Мы живем в век информации. Информация отовсюду: телевидение, радио, газеты, телефоны, сплетни. Поэтому обидно, когда перед тобой выступает творческая вроде личность, произведение какое-то исполняет, а в нем нет ничего. Тогда зачем исполнять? Просто развлекать?
Я думаю, что искусство несет миссию более высокую, чем просто развлекательную. Могут быть и развлекательные песни. Почему бы и нет? Но не только…
Многие эстрадные песни просто навязли в ушах.
Вот возьмем полюбившуюся песню:
Хорошая музыка, поет прилично человек. Но ведь и:
Или:
Разве это поэзия? А вот Есенин написал:
Про те же яблони, которые роняют цвет, а как прекрасно!
На телевидении идет передача «Алло! Мы ищем таланты!» — ищут и находят их. Таланты выходят на сцену и шпарят под своего эстрадного кумира. А на сцене интереснее видеть личность, индивидуальность, человека, который имеет свое мнение. Верно? Даже в жизни приятнее общаться с человеком, который сам что-то из себя представляет, может о чем-то самостоятельно судить.
Существует, правда, искусство пародии. Я знаю двоих людей, которые делают это очень хорошо. Они делают пародии на литературный стиль. Их пародии имеют самостоятельную художественную ценность. Это Александр Иванов и актер нашего театра, Леонид Филатов. Но вообще пародия — низкий жанр.
Я не хочу всех огульно охаивать — есть талантливые люди, которые в нем работают. Но обычно человек начинает пародировать или показывать кого-нибудь, если сам не может чего-нибудь сделать.
К некоторым вещам Хазанова я с уважением отношусь. Правда, Райкин это делал значительно лучше. Райкин непревзойден в театре масок. Он всегда останется первым. У него всегда был второй план, от которого хочется печалиться, а не только хихикать и насмехаться. Когда есть вот такой серьезный план, от которого горло прихватывает, вещь работает. Хохочешь и чувствуешь, что не над чем. Просто несоответствие формы и содержания.
Мне недавно показали пародию, которую Хазанов исполняет на меня. Написал ее Хайт. Они считают себя людьми левыми. Такую мерзость я редко когда читал! Знаете, есть запрещенные приемы в литературе. За это я не люблю эстраду. Ничего за этим не стоит, а просто зубоскальство, ради красного словца. Кстати, редактура с удовольствием пропускает эти мерзости рифмованные.
Авторская песня появилась довольно давно. Она существует во всем мире. Очень много людей, которые сами пишут и текст, и музыку. И Азнавур, и Брель сами делают себе текст и музыку. Это считается интересным. У нас не получается, чтобы мы пели с оркестрами, чтобы у нас были оркестранты. В нашей стране авторская песня совсем на другом уровне. Поэтому появились люди с гитарами.
Кстати, некоторые «самодеятельные» авторы принесли большой вред всему направлению авторской песни. В каждом учреждении существуют люди, которые играют на гитаре и сочиняют. Я получаю много писем. В них тексты, ноты. И написано: «Пожалуйста, исполните! Это очень срочный материал! Исполните по радио! Напишите, когда!» А написано про то, что «я подошел к станку, а он сломался, а я заменил резец…» Вот такого вот рода. Я понимаю тягу людей самим сочинять стихи и петь под гитару. Это прекрасно. Но, к сожалению, очень многие хотят с этим выйти на широкую аудиторию. Они называют это «треньканьем на гитаре». Это вредит.
Меня часто спрашивают в письмах, не воевал ли я, не плавал ли, не сидел ли, не летал ли, не шоферил ли и так далее. Это потому, что почти все мои песни написаны от первого лица. Я всегда говорю «я». Но это совсем не значит, что я все прошел и испытал. Для этого не хватило бы и нескольких жизней. Кое-что я знаю сам, кое-что мне рассказали люди. А я хочу об этом рассказать вам, как я это понимаю. И из-за этого я пишу «я». В моих песнях не разберешь, где я, а где — другие люди. Мои песни называют песнями-монологами. Ну, монологи так монологи, Бог с ними, пусть так оно и будет.
Людей, который занимаются авторской песней, очень часто отождествляют с теми персонажами, от имени которых мы рассказываем разные истории.
Однажды был смешной случай. У поэта Андрея Вознесенского есть стихотворение, которое начинается со слов:
и дальше он от имени Гойи пошел шпарить. Однажды Вознесенский выступал в консерватории. Большой концерт. Два хора, два оркестра. Интересное зрелище. Один маститый, известный писатель вместе с артистом нашего театра Валерием Золотухиным пришли на этот концерт. Но к началу опоздали. Зашли в верхний буфет.
А дальше Вознесенский читает: «Я — Гойя!..»
Писатель спрашивает у Валерия: «Кто он?» — Золотухин ему отвечает: «Он говорит, что он — Гойя!» — Писатель сказал: «Ну нахал!» — и ушел. Обиделся за Гойю.
Чтобы вы не обижались за тех людей, от имени которых я пою, хочу вам сказать, что просто мне так удобнее. Возможно, это происходит еще и оттого, что я, в отличие от своих собратьев, которые занимаются чистым стихосложением, играю много ролей и в театре, и в кино. Я часто бываю в шкуре других людей. Мне проще писать от имени другого человека.
Когда я начинал писать, мне очень повезло. Меня поддержали поэты, которые роились вокруг нового театра — театра на Таганке. Когда ни придешь в кабинет главного режиссера, все время у него какие-то интересные люди: Андрей Вознесенский, Женя Евтушенко, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Левитанский…
Первые свои песни я писал и пел только нескольким своим близким друзьям. У моих песен всегда дружеский настрой. Они не требуют сиюминутной отдачи. Мои песни — это возможность разговаривать с вами. Сейчас мне повезло и я имею возможность такому большому количеству людей рассказать о том, что меня беспокоит, волнует в этой жизни, над чем хочется посмеяться. А раньше я пел для пяти-шести человек. Некоторых из них вы знаете. Правда, иных уж нет, а те — далече. Уже нет с нами Васи Шукшина. Мы с ним какое-то время жили в Большом Каретном переулке на квартире у режиссера Левы Кочаряна, который снял единственный фильм «Один шанс из тысячи». Он тоже больше не живет. Их нет, этих двух ребят. Андрей Тарковский и писатель Артур Макаров продолжают работать. Вот такая компания была у нас. Я часто уезжал на съемки, а возвращаясь, привозил им новые песни. С тех пор прошло много лет. Моя аудитория расширилась. Я выступал даже во Дворцах спорта. Пел и здесь, и за рубежом. Но через все времена и залы я стараюсь протащить атмосферу абсолютного доверия, раскованности и свободы, которая была у нас тогда. Именно поэтому я прошу зажечь свет в зрительном зале — мне нужно видеть ваши глаза. Я прерываю ваши аплодисменты. Дело не в том, что я не люблю аплодисментов. Любой артист любит, когда его поощряют. Просто мне кажется, что аплодисменты могут нарушить контакт, который у меня установился со зрительным залом. И еще: я хочу уворовать у аплодисментов время для песен. Я всегда куда-то не успеваю.
Сейчас стали сплетничать, что я не люблю, когда аплодируют. Прихожу я в аудиторию, а там молчат все. Прыскают со смеха, а молчат. Особенно в военных аудиториях.
Оказывается, им перед концертом приказали: «Молчать! Понятно?! Владимир Семенович не любит аплодисментов!»
Любите́ людей, которые занимаются авторской песней. Обласкайте их вниманием. Многие люди занимались этим раньше. Даже с перебором, потому что появилось огромное количество бардов и менестрелей. Меня к ним тоже причисляли, хотя я не бард и не менестрель. Я к ним не имею никакого отношения. Я сам по себе. Я пишу стихи и пытаюсь исполнить их под музыку для того, чтобы они еще лучше работали. Я услышал когда-то Окуджаву и понял, что то, что он делает, это даже не песня. Это просто хорошая поэзия. А Окуджава — человек музыкальный, владеет немножко инструментом. И он себе помогает. Помогает для того, чтобы стихи лучше дошли до аудитории.
Я однажды был в Усть-Каменогорске, и местные власти попросили меня, чтобы я помог бороться с радиохулиганами. Я спросил, как это сделать. Что, выйти в зрительный зал и сказать: «Дорогие товарищи радиохулиганы! Пожалуйста, не радиохулиганьте!» Мне говорят: «Они засоряют эфир вашими песнями!» Я ответил: «Если вы считаете, что моими песнями засоряют, то я сейчас обижусь и уеду. А потом, почему вы думаете, что именно моими песнями?!»
Они дали мне список вещей, которые наиболее часто звучали. Там было несколько песен из «Вертикали» и несколько песен, которые мне не принадлежали. Пели они хриплыми голосами, с большим количеством помех. Разобрать, где я, а где нет, было невозможно. Существует много подделок под меня. Поэтому я люблю выступать перед аудиторией. Особенно, когда виден интерес, когда люди пришли не затем, чтобы увидеть некую одиозную личность, а затем, чтобы услышать то, что эта самая личность будет делать.