У вас получается много «р-р-р» и «х-х». Это стиль или дополнительный эффект?
Это не дополнительный эффект. Я пою, как умею. Тем более, что я не пою. Вы пишете: «Почему вы так странно поете?» — Если вы хотите послушать пение, вам нужно идти на эстрадный концерт либо в оперу. Я пишу стихи, которые исполняю под гитару. Мелодию придумываю легкую, чтобы облегчить ваше восприятие. А насчет «р-р» и «х-х» — это уж как могу.
Пробовали ли вы писать прозу?
Пробовал и пробую. Считаю, что выпускать ее в свет рано, тем более, что нельзя прийти с гитарой и ее спеть. У меня и с поэзией не очень-то получается в смысле напечатания и обнародования.
Как вы относитесь к творчеству Аллы Пугачевой?
Я вообще к ней отношусь с уважением. Мне кажется, что она работает очень много актерски. То есть она исполнительница песен очень любопытная. Мне не на что посетовать, за исключением одного. Я думаю, что ей надо быть более разборчивой в выборе текстов. А как исполнитель она у меня вызывает уважение. Она работает над песней.
Она, как и вы, разговаривает со зрителем. Поверяет самые сокровенные чувства…
Видите ли, в чем дело. Я вам сокровенных чувств не поверяю. Считаю, что это лишнее. Нужно делиться с людьми мыслями по поводу того, что их тоже интересует. А если я вам буду рассказывать свои сокровенные чувства, они вам могут быть совсем не интересны. Так можно докатиться до разговоров о том, кто с кем, кто как, кто когда.
Храните ли вы все, написанное вами?
Нет, не все храню. К сожалению.
В каком виде вы храните написанное ? Как это передать грядущим поколениям? Нужно публиковать…
Я тоже считаю, что хорошо было бы опубликовать. Не знаю, насколько нужно, но было бы хорошо. И для меня, и для людей, которые это любят тоже. Но сие от нас с вами не зависит, как вы понимаете. Я пытался кое-что опубликовать. Простые стихи, чистые стихи, никакие не песни. В «Авpope». Там был «Дорожный дневник». Кстати, одно из стихотворений из него в каком-то непонятном виде появилось в «Дне поэзии». Я такого стихотворения не писал. Страшно обрезанное, исковерканное, искореженное. Не осталось в нем того, ради чего я писал это стихотворение. Такое стихотворение мог бы написать любой человек. В несколько издательств я отдавал стихи, посвященные Шукшину, на смерть Шукшина Васи написанные.
Но мне их возвращают. Я не жалуюсь, я просто объясняю положение вещей. Иногда предлагают опубликовать в таком виде, в котором я не соглашаюсь публиковать. Я не помираю с голоду. Играю в театре, снимаюсь в кино и так далее. Поэтому это меня не очень сильно допекает. И я предпочитаю это оставить здесь. Если вы это любите, оно у вас в сердцах. В том виде, как я хочу, а не в том, как они предпочитают. Поэтому пока мои стихи не публиковались нигде. И храню я не все, мною написанное. Но вот недавно, совсем недавно, несколько дней тому назад, я вдруг познакомился с двумя людьми, которые собрали все! Вы можете себе представить — просто все! За исключением, пожалуй, сотни вещей, которых они не нашли. Подготовили два гигантских тома. Я был поражен. Там были вещи, единожды мною спетые где-то в какой-то компании, где мы выпивали. Я даже уже этого не помню. Есть там такие вещи, которых я больше не исполнял, кроме вот этого единственного раза, который они откопали. Они были на студиях. Нашли все, что не вошло в картины. Это просто поразительно. К счастью для меня, нашлись люди, которые настолько к этому относятся с уважением, что проделали такую гигантскую работу. Так что, я думаю, это не пропало совсем.
Спойте какую-нибудь лирическую песню.
У меня все песни лирические. Что такое лирика? — Вы имеете в виду, наверное, любовную лирику. Такой я в прямом смысле этого слова я не пишу. У меня гражданская лирика, скажем.
У Дольского есть песни-пародии на вас…
Я вообще против пародий, за исключением пародий на стиль литературный. Я не люблю, когда пародия носит развлекательный характер. Люблю литературные пародии. В этом деле был один великий человек — Архангельский. Сейчас есть Саша Иванов, который это делает неплохо. Лучше всех из теперешних это делает Леня Филатов. Он не делает пародию, взявши одну строчку и обрабатывая ее, а делает пародию на стиль и очень хорошо это показывает.
Почему вам не нравятся пародии Дольского?
Во-первых, я не очень хорошо их знаю. Во-вторых, я не собираюсь сходить с арены. Пародии надо писать, когда нету человека. И еще. Пародии пишут, когда сами не могут. Не получается стихи писать, вот и пишут пародии. Потом, надо различать дружеские шаржи, эпиграммы… Если пародия — эпиграмма — я ее понимаю, если дружеский шарж — понимаю, а если она не пойми что, рифмоплетство — какая же это пародия? Куплеты надо писать для эстрады.
Расскажите о своих стихах.
Рассказывать о стихах нельзя. Если вы хотите, я когда-нибудь устрою вечер стихов, которые я никогда не пою. Я могу вам кое-что почитать, но надо подготовиться к этому. Сегодня я не готов. Стихов у меня примерно столько же, сколько песен. Я их никогда почему-то — даже сам не знаю, почему — не читал. Может быть из-за того, что я не выработал своей манеры читать стихи. Иногда у меня получается, иногда — нет. Когда это образуется, я буду делать творческие вечера, на которых просто буду читать стихи. Но пока я этого не делаю.
Человеческий недостаток, к которому вы относитесь снисходительно.
Физическая слабость.
Недостаток, который вы не прощаете.
Их много. Я не хочу перечислять, но жадность и отсутствие позиции у человека. Когда он не способен к самостоятельному мышлению.
Что вы цените в мужчинах?
Сочетание доброты, силы и ума.
Что вы цените в женщинах?
Ум, красоту и доброту. Внешне красивой быть не обязательно.
Какой вопрос вы хотели бы задать самому себе?
Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества. Вот этот вопрос я хотел бы задать себе. Вернее, знать на него ответ.
Я считаю вас поэтом. А кем вы себя считаете?
На этот вопрос ответить очень сложно. Тем, кто я есть. Сочетание тех жанров и элементов искусства, которыми я занимаюсь и пытаюсь делать из них синтез, может быть, это даже какой-то новый вид искусства. Ведь в XIX веке не было магнитофонов. Была только бумага. А сейчас появились магнитофоны, даже видеомагнитофоны.
Больше всего, конечно, я работаю со стихами.
А когда появилась гитара?
Гитара появилась совсем случайно и странно. Я давно, как все молодые люди, писал стихи. Писал много смешного. В театральном училище я писал целые громадные капустники, которые шли по полтора-два часа. У меня был капустник на втором курсе — пародия на все виды искусства. Их было одиннадцать или двенадцать — была и оперетта, и опера. Мы делали свои тексты и на темы дня, и на темы наши студийные, и я всегда являлся автором. То есть я писал комедийные вещи с какой-нибудь серьезной подоплекой давно. И занимался стихами очень давно, с детства. Гитара появилась так. Вдруг я однажды услышал магнитофон — тогда они были совсем плохие, магнитофоны. Сейчас вот появилась аппаратура и отечественная, и «оттуда» хорошего качества. А тогда я вдруг услышал приятный голос, удивительные по тем временам мелодии и, конечно, стихи, которые я тоже узнал. Это был Булат. И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией. Я попробовал это сделать. Когда у меня появлялась строка, я брал гитару. Если она не ложилась на ритм, я менял ритм. Вдруг я увидел, что это даже работать помогает. То есть удобнее сочинять с гитарой. Поэтому многие люди называют это песнями. Я не называю это песнями. Я считаю, что это стихи, исполняемые под гитару, под рояль, под какую-то ритмическую основу.
Так появилась гитара. Я попробовал сначала петь под рояль и под аккордеон, потому что, когда я был маленьким пацаном, меня заставляли родители из-под палки заниматься музыкой — спасибо им! Я немного обучен музыкальной грамоте, хотя я, конечно, все забыл. Но это дало мне возможность все-таки хоть как-то худо-бедно овладеть вот этим бесхитростным инструментом — гитарой. Я играю примитивно, часто слышу по этому поводу упреки в свой адрес. Но такая примитивизация — нарочитая. Я специально делаю упрощенные ритм и мелодию, чтобы это входило сразу моим зрителям не только в уши, но и в души. Чтобы мелодия не мешала воспринимать текст. Появилась она лет четырнадцать тому назад, после окончания студии.
У вас в Париже было три концерта?
Было три концерта. Мы сорок дней подряд играли несколько спектаклей, которые привез наш театр на гастроли. Я играл там «Гамлета», играл в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир». Мы привезли четыре спектакля. Я был занят в половине репертуара. Потом театр уехал в Москву. А я давно уже получил приглашение сделать несколько выступлений в Париже. И чтобы несколько раз не выезжать, то мы решили, что я останусь и мы сделаем эти выступления. Сначала был вечер поэзии советской, и я попал в число всех приехавших поэтов. Это было двадцать шестого октября. Выступали в громадном зале на семь тысяч человек. После вечера приехал театр. Я стал выступать как актер. Потом театр уехал, и я стал выступать как автор и исполнитель своих стихов.
И все в одном и том же зале?
Нет, залы были разные. Все три зала были разные. Последний зал был очень смешной. Они отдали мне зал, в котором работают начинающие певцы. Он очень остроумно сделан. Сцена выдается вперед таким мысом, как нос корабля. Если на концерте мало людей, их сажают в сегмент, который образуется сразу перед сценой. А что происходит по бокам, ты не видишь. Это они сделали, чтобы не травмировать начинающих певцов, у которых иногда в зале бывают два человека, которых он сам пригласил и которые случайно об этом вспомнили. И у меня могла случиться такая история. Афишки расклеили в пятницу вечером — желтенькие такие листочки, и только в одном районе. Зал назывался «Элизе Монмартр». В первый день на моем выступлении оказалось триста пятьдесят человек. На это никто не рассчитывал. И забегал директор, француз, не понимающий, что я пою и как могло получиться, что оказалось почти половина зала людей. Этого не может быть! Не было ни рекламы, ничего! На второй день у меня было человек пятьсот. А на третий день мы не пустили примерно столько же людей, сколько было в зале. Я считаю, что и мои гастроли прошли с успехом.
А понимание французской публикой песен?
Я сначала подумал, что это все больше любители русского языка и русской словесности. Возможно, так оно и было. Но в последнем зале работало несколько студентов-социологов. И они опросили зрителей. Оказалось, что из девятисот шестидесяти человек, которые заполнили зал в этот день, шестьсот вообще не говорят и не понимают по-русски. Остальные просто любят русскую литературу и пришли послушать. Значит, как это было сделано. Был маленький перевод на несколько секунд, буквально на двадцать секунд. Я пел в сопровождении гитариста, с которым записывался и на диски. Он из национального симфонического оркестра, басист. Я с гитарой — и все. Вот в таком сопровождении. Работал я без перерыва час двадцать, потому что я жутко не люблю делать перерывы. Я считаю, что для авторской песни перерывы не нужны, потому что только-только установишь контакт с людьми, вот это самое, что не ухватишь ни носом, ни ухом, ни глазом, — а каким-то подсознанием, шестым чувством, — надо перерыв делать… Все пошли в буфет. Я этого очень не люблю. Поэтому я такой прессинг устроил — час двадцать. Я успел им спеть около тридцати вещей. Прием мало отличался от того, что здесь. Правда, нервная нагрузка была больше. Первый раз на чужой аудитории. А еще когда узнал, что они мало понимают…
Но на некоторые вещи реакция была намного сильнее, чем здесь, чем в Москве. Как говорится, нет пророков в своем отечестве. Москвичи знают, что я тут, под боком, можно пойти в театр, услышать, увидеть. А там они знали, что, может быть, это никогда больше не придется послушать. Поэтому просто демонстрацию мне устроили за исполнение некоторых вещей. За то, что я перед ними трачусь. За то, что я с ними общаюсь так, как будто бы они полностью понимают то, что я для них пою.
Какие песни лучше всего принимала французская публика?
Во-первых, стилизации. Например: «В сон мне — желтые огни…» Такая стилизация на цыганские темы. Они понимали, что им это известно. Это они принимали безусловно. Но самое ценное, что они принимали песни с напором и отдачей, после которых надо вытирать пот с лица, и песни куплетной формы, где я имел возможность актерски еще что-то поиграть. Их это очень забавляло. Оказывается, такого во Франции не существует совсем. У них слово «шансонье» совсем не означает того, что мы под него подкладываем здесь: барды, менестрели, шансонье. Ничего подобного. У них шансонье — типа нашего конферансье. И когда они видели, что я меняю голоса и разные характеры им представляю, это их страшно забавляло. В это время уже вышел диск с переводом, и они начинали смотреть, в чем там дело. И запоздало хохотали.
Многое зависит от того, для чего человек пришел в зрительный зал. Если для того, чтобы потом прийти и рассказать знакомым: «Я такую ерунду посмотрел!» — так и смотреть будет. Если он пришел совсем непосвященный — все зависит от того, что происходит на сцене. А если человек пришел для того, чтобы ему понравился человек, с которым он сейчас познакомится, то тебе остается сделать совсем немного, чтобы это случилось.
Фотоиллюстрации
Примечания
1
«Место встречи изменить нельзя»
2
«Зонг о баранах» — пер. Арк. Штейнберга, «Зонг о дыме» — пер. Б. Слуцкого.