– Хорошо, я уйду, – объявила Людмила, прямо на ночнушку натягивая свитер.
– Сейчас уже ночь.
– И что? Ты хочешь переспать со мной напоследок? – Она застыла, успев только просунуть в свитер голову.
Вынырнув из узкого горла, ее лицо оказалось обтянуто паутиной пепельных волос. Людмила напомнила Ермоленко восставшую из склепа. Ассоциация его не удивила. Их любовь уже давно похоронена. Они последнее время держались вместе только потому, что к сорока с лишним годам оба оказались у разбитого корыта. Он еще раз затянулся. Третья сигарета подряд показалась отвратительно горькой. Александр брезгливо поморщился и ответил:
– Я говорю, что уже поздно и никакой транспорт не ходит.
Людмила, принявшая его брезгливую гримасу на свой счет, натянула свитер, как полагается, и сухо сказала:
– Ерунда. Вызову такси.
Ермоленко смотрел, как одевается первая и, как он долгое время считал, главная женщина его жизни. Она его не стеснялась. Повернувшись спиной, нагибалась, вдевая ноги в трусики, а потом в колготки. Впервые банальный и естественный процесс одевания показался ему гнусным. Чуть ли не рвотные спазмы вызвали у него ягодицы Людмилы, обтянутые толстыми темно-коричневыми зимними колготками, живо напомнившие слегка смявшиеся от соприкосновения друг с другом буханки круглого ржаного хлеба. Упав лицом в подушку, чтобы не видеть на колготках еще и мерзких катышков от долгой носки, и хвост плохо заправленной голубой сорочки, он не поворачивал лица до тех пор, пока за любовницей не захлопнулась входная дверь его квартиры. Только тогда он лег лицом вверх, освобожденно выдыхая из себя прошлое и вдыхая новый пьянящий запах свободы от Людмилы.
…Как же он был влюблен в нее в детстве! На Вокзальной, а также Октябрьской и улице Труда Люда Никольская была самой красивой девочкой. Маленький розовый шрамик на ее щеке волновал всех мальчишек без исключения, словно специально наведенные «мушки» дам полусвета, о которых все они тогда взахлеб читали у Золя и Мопассана. Саша и сам был ничего себе парнем. Не последним на их улице. Конкуренцию ему, пожалуй, мог составить только Леня Долинский, который танцевал в каком-то профессиональном ансамбле. Леня был стройным и высоким. Вернее, не просто высоким, а удлиненно печальным, как Пьеро, и до странности будто бы бескостно гибким. Составить-то конкуренцию Долинский мог, но не составил, потому что был неуловим, как и всякий представитель богемы: в общей сложности Леонид бывал больше полугода в разъездах по стране вместе со своим ансамблем.
Люда была старше Саши на один год. Это портило все дело и одновременно придавало их отношениям особую щемящую пикантность. Девушке никогда не зазорно целоваться со старшеклассниками и даже, наоборот, престижно. А вот заводить любовные шашни с тем, кто младше по возрасту, – весьма и весьма не комильфо. Понятно, что в предложенных обстоятельствах Люда вынуждена была вести себя с Сашей несколько высокомерно. Но когда никто не видел, они целовались так страстно, что кружилась голова, и они запросто могли вывалиться прямо на площадку автобусного кольца из окна башенки на крыше дома, где в обнимку просиживали часами.
Саша чуть по-девчоночьи не разрыдался, когда узнал, что их дом расселяют. Его семья должна была переехать на новую улицу Машиностроителей в родном Колпине, а Люда с родителями почему-то уезжала в Ленинград. Страстно целуя его в башенке на крыше, она обещала, что обязательно будет приезжать к нему на улицу с таким необычно длинным для их городка названием. Саша написал на разрезанной впоследствии открытке, что будет ждать ее всегда. Люда не приехала ни разу. А потом Сашины родители тоже обменяли свою новую квартиру на ленинградскую. Хотя город был огромным, Ермоленко не терял надежды встретиться с Людой, и однажды они действительно столкнулись в спортивно-концертном комплексе «Юбилейный».
Ермоленко увидел ее в гардеробе. Люда стала еще прекрасней, чем была. На плече уже не лежала немодная в новые времена коса тургеневской девушки. Вокруг Людиной головы теперь стояло облако удивительных пушистых волос с лиловатым оттенком, достойным сказочной куклы Мальвины. Где наивному учащемуся выпускного класса Ермоленко было догадаться, что первокурсница педагогического института имени Герцена Людмила Никольская подкрашивает свои волосы вошедшим в большую моду оттеночным шампунем «Ирида»!
Люда встрече обрадовалась. То, что Саша Ермоленко младше ее на год и по сути является еще школьником, новым знакомым можно и не говорить. Сами они ни за что об этом не догадаются, потому что Саша высок и элегантно красив, как киноактер, играющий исключительно молодых и талантливых ученых, бескомпромиссных следователей по особо важным делам и отважных полярников.
После неожиданной встречи в «Юбилейном» отношения Саши и Люды вошли в еще более волнующую стадию. Девушка пригласила его к себе в гости в большую старинную квартиру на улице Салтыкова-Щедрина. Семья Ермоленко нынче проживала в штампованной новостройке Веселого поселка, а потому, явившись к Люде, Саша будто опять перенесся во времена своего детства. Крашенные в бежевый тон толстые стены, белая лепнина фасада, ступеньки лестницы, отделанные шлифованным гранитом, отполированные ладонями жильцов перила цвета жженого сахара, высокие потолки – все было, как в их доме на Вокзальной улице в Колпине. И все-таки немножечко не так. Фронтон дома на Вокзальной был украшен колосьями и серпами, а лепнина под крышей дома, где жили Никольские, являла собой вязь из каких-то мифических существ: полурыб-полульвов, соединенных между собой извивающимися плетями плюща.
А в Людиной комнате был эркер. От остального помещения его отделяли густые тюлевые занавески, и он, таким образом, представлял собой как бы еще одну маленькую застекленную комнатку. В нем помещался небольшой диванчик, по бокам которого в больших горшках стояли два густо разросшихся растения с крупными и глянцевыми резными листьями. На этом диванчике как раз под сенью резных листьев Саша Ермоленко и потерял свою девственность.
Про Люду этого сказать было уже нельзя. Застекленный эркер-будуар с диванчиком и вечнозелеными растениями, эротично подсвеченный настольной лампой, стоящей на полу, будто специально был предназначен для свиданий и любовных игр. Шестнадцатилетняя Люда это поняла сразу, как только вошла в свою новую комнату. Первое, что она сделала, явившись в новую школу, это на скорую руку определила в классе объект, который можно в ближайшее же время опробовать в эркере. В своей неотразимости она не сомневалась и была права.
Объект, а именно Юра Афанасьев, голубоглазый розовокожий блондин и первый парень на «этой деревне», ловко завлеченный в эркер, сразу понял, что от него требуется. Он старательно сделал все от него зависящее, но Люде это не понравилось. Афанасьев был с позором изгнан из будуара и из Людиных планов. Честно говоря, подобных планов она больше не хотела и строить. Книжки про любовь все врали. Ей было больно, скользко и противно, а голый Афанасьев являл собой такое отвратительное зрелище, что некоторое время девушка мысленно раздевала любого понравившегося парня. Ей тут же виделся очередной вариант бедного розового Юры, и она, так же мысленно, плевалась. Настольная лампа была возвращена на свое законное место, а тюлевые занавески эркера безжалостно раздернуты в стороны, будто хозяйка комнаты собиралась вот-вот начать мыть окна.
Для Саши Ермоленко лампа была опять перенесена в эркер и искусно спрятана между диванчиком и одним из цветочных горшков. Густой тюль снова отгородил будуарчик от комнаты. Неудача с Афанасьевым быстро изгладилась из Людиной памяти, потому что с Сашей ей было хорошо. Так хорошо, что она жарко шептала ему «люблю», «только тебя одного», «с самого детства» и «буду любить всю жизнь». Саша отвечал ей теми же словами с небольшим, но существенным дополнением: «Мы обязательно поженимся».
То время вспоминалось Ермоленко как нечто ирреальное, возможно, приснившееся или, наоборот, придуманное бессонными ночами. Они с Людой будто парили над городом в своем застекленном корабле-эркере. Сумасшедшая страсть и феерическое удовлетворение друг другом воспринимались как невероятный подарок им, избранным и особо отмеченным судьбой. Удачно найденное Людой освещение снизу превращало эркер в волшебный фонарь с шевелящимися тенями крупных листьев, похожих на чьи-то ладони, закрывавшие юных любовников от остального мира.
Закончилось все весьма тривиально. Уже искушенная в тайнах плотских наслаждений Люда увлеклась своим однокурсником Эдиком Манташяном, обрусевшим армянином. Эдик был представителем уже третьего поколения ленинградских Манташянов. Люде в нем нравилось все. Во-первых, то, что он не Саша, не Витя, не Сережа, а Эдик. Во-вторых, то, что его фамилия вопреки всем правилам русской орфографии пишется через «я» после «ш». В-третьих, он был жгучим брюнетом, в отличие от жалкого блондина Афанасьева и очень светлого шатена Ермоленко.
Если бы Люда Никольская училась не на филологическом факультете педагогического института, где парней можно пересчитать по пальцам, а на физмате политехнического, то, возможно, горбоносый Эдик даже показался бы ей смешным. Но среди единичных худосочных, прыщавых и близоруких филологов их учебного заведения Манташян ярко выделялся своей колоритной внешностью.
Не в пример Юре и Саше, Эдик не желал заниматься любовью на маленьком скрипучем диванчике за тюлевыми занавесочками. Возможно, ему с его горячим восточным темпераментом, даже в третьем поколении, так до конца и не охлажденном ленинградской промозглостью, там было тесно, а может, он тайно страдал клаустрофобией, но волшебный фонарь эркера его не привлекал. Подстраиваясь под Эдика, Люда быстро похоронила в душе все сентиментальное и романтическое и всегда была готова к торопливым отправлениям любви в любых походно-полевых условиях.
Саша очень тяжело перенес измену любимой девушки. Он чуть не вылетел с третьего курса Техноложки, потому что провалил зимнюю сессию. Он с трудом заставил себя не думать о Люде и начать наконец учиться в полную силу своих возможностей. Сперва он поклялся вообще не смотреть на представительниц коварного противоположного пола, который лишь по недоразумению называют слабым. Потом, наоборот, решил как можно скорее найти девушку еще более красивую, чем Люда, и прогуливаться с ней попеременно то под эркером – бывшим пристанищем его счастливой любви, то по набережной Мойки напротив ЛГПИ имени А.И. Герцена. Пусть презренная Никольская увидит, что ему совершеннейшим образом наплевать на нее и на ее то ли грузина, то ли еврея с чудовищной величины носом.
Подходящую девушку Саша высмотрел в коридорах собственного же института. Пожалуй, ее трудно было сравнивать с Людой и определить, кто из них красивее. Девушки были очень разные. Та, которую он приглядел взамен Никольской, ни капельки не походила на голубоволосую Мальвину. Чувственного шрамика на щеке у нее тоже не было. Зато в наличии имелось другое: а) необыкновенно глубокие глаза-озера, б) соболиные брови, в) очень темные волосы, гладко зачесанные назад и закрученные тугим узлом и, наконец, г) очень неплохая литая фигурка. Ее лицо кого-то смутно напоминало Саше, однако он посчитал, что просто встречался с ней в институте уже не раз, но не вглядывался пристально, поскольку его воображение всегда занимала одна лишь Люда.
Как подойти к девушке, выбранной в пику Никольской, Саша Ермоленко не мог и представить. Опыта у него в таких делах не было никакого. Люду он знал всегда. Сколько существовал он, столько же рядом с ним была и она. Они вместе копались в песочнице, ездили наперегонки на трехколесных велосипедах, потом он катал ее на раме своего двухколесного, с трепетом вдыхая ни с чем не сравнимый запах девичьих волос, потом целовался в башенке на крыше, а после был эркер… Как знакомятся с девушками, с которыми не приходилось строить куличей в детской песочнице? Ермоленко уже собирался взять справку по этому вопросу у первых бабников их курса, когда избранная особа, очевидно, заметив его недвусмысленные взгляды, однажды вдруг приветливо улыбнулась ему и даже поздоровалась, назвав по имени.
– Как? Вы меня знаете? – удивился и одновременно обрадовался молодой человек.
– Конечно. Вы Саша Ермоленко, – все так же нежно улыбаясь, сказала девушка.
– Да… – растерялся он.
– А вы, Саша, разве меня не помните?
– Я… Нет… То есть, конечно, я много раз видел вас в институте…
Девушка расхохоталась. На щеках ее заиграли мягкие ямочки, которые вполне могли поспорить с розовым шрамиком.
– Я Валентина, Валя! Мы с вами жили в одном дворе на Вокзальной улице в Колпине!
– Как в одном дворе? – Ермоленко начал судорожно припоминать всех своих партнерш по песочнице, трехколесным велосипедам, штандеру, пряткам, казакам-разбойникам и любимой игре «Море волнуется раз…». Валентина ни на одну из них не походила. Он даже вспомнил смешную малышку с хвостиком в виде фонтанчика на голове и в вечно спущенных замызганных гольфах. Но ее, кажется, звали Женей… Конечно, Женей…
Валя заметила его замешательство, несколько притушила свою улыбку и сказала:
– Сейчас вспомните. Вы дразнили меня Валькой-Который Час и никогда не брали в свою компанию.
– Валькой… – потрясенно пробормотал Ермоленко.
Конечно же, это та самая Валька-Который Час. Только у той Вальки были лохматые косички, испуганный взгляд, толстая розовощекая кукла, вечно прижатая к животу, и такой же вечный вопрос, которым она их без устали донимала: «Который час?» Они считали ее ненормальной. В качестве доказательства ее непригодности к их компании, которую никто и не собирался оспаривать, Люда как-то привела еще один, как им тогда казалось, убийственный довод: «Смотрите, эта Валька никогда даже для разнообразия не спросит: „Сколько времени?“ Только: „Который час?“. Натуральная юродивая!»
«Натуральная юродивая» с улицы Вокзальной не только превратилась в настоящую красавицу, но и разговаривала вполне здраво. У Саши от предчувствия скорой победы над Никольской аж затрепетали ноздри. Это ж надо, чтобы так повезло! Мало того, что девушка – красавица, так еще и с их старого двора, да еще и одиозная Валька-Который Час! Закончилась сказка о кукольной девочке Мальвине, началась другая – об Ослиной Шкуре! Ну погоди, Люда! Ты еще пожалеешь, что променяла меня, Сашу Ермоленко, на нос величиной с гору Арарат!
– Валь, скажи, а почему ты все время спрашивала «Который час?»
– Ну, во-первых, мне нельзя было опаздывать в музыкалку. Там столько предметов. Каждый день что-нибудь: то хор, то сольфеджио, то теория музыки, да еще и специальность – фортепиано. Я и правда боялась опоздать, родители у меня очень строгие… здорово ругались, если что… А потом, – Валя лукаво улыбнулась, – это была моя маленькая детская месть вам за то, что не хотели меня знать. Я заметила, что вас раздражает этот вопрос, и специально задавала его снова и снова, чтобы вы позлились.
– Какими же судьбами тебя занесло в Техноложку? – удивился Саша. – Почему не в консерваторию?
– Какая там консерватория! Если бы ты знал, как я ненавидела свое пианино! Мне казалось, что оно высасывает из меня жизнь. Мама хотела с моей помощью реализовать свои честолюбивые планы, а я совершенно не годилась для этого. Моя учительница много раз говорила, что я играю так, будто сваи заколачиваю, и лучше бы моим сильным рукам – девушка покрутила перед носом Ермоленко неожиданно изящными кистями с длинными пальцами – дать другое применение, например, взять в них теннисную ракетку или баскетбольный мяч, но мама каждый раз униженно просила ее позаниматься со мной еще и еще. Вот мы и занимались… И все ужасно мучились.
– А теперь?
– Что теперь?
– Ты играешь на пианино?
– Почти нет. Хотя иногда вдруг возьмет да и потянет сыграть что-нибудь… и всегда печальное. Как реквием по погубленному детству. Я ведь семь лет в музыкальной школе отбарабанила всякие там этюды Майкопара, Черни да сонатины Клементи.
Саша вынужден был признать, что Валя более чем нормальна. Более того, она оказалась умна. Очень скоро Ермоленко поймал себя на том, что так и не понял, кто кого пригласил на первое свидание. Он напрочь забыл, сколь скромное место в своей жизни собирался отвести этой девушке. Ни разу он не предложил ей, как ранее собирался, прогуляться у института Герцена или возле дома Никольской. Когда он первый раз поцеловал Валю, оказалось, что она не менее страстна и отзывчива, чем Люда. Александр почувствовал, что влюбился.
Его новая любовь была другой. Валя оказалась умнее, тоньше и изысканнее его первой подруги. Иногда Саша даже томился тем, что не соответствует этой Валиной изысканности, ее интеллекту. С Людой они были практически на равных, а при Вале он сразу занял подчиненное положение, хотя она была на два года младше его. То, что когда-то во дворе они все дразнили ее и считали изгоем, добавляло острой сладости в его отношение к девушке. Он, Саша Ермоленко, содрал уродливую бородавчатую кожу с царевны-лягушки, ослиную шкуру – с прекрасной принцессы! Он обладал сокровищем, которое много лет было сокрыто от людских глаз. Вернее, обладал, но… не до конца. Они целовались с Валей, как когда-то с Людой, до полуобморочного состояния, но ничего большего она ему не позволяла. Домой никогда не приглашала и под разными предлогами отказывалась прийти в гости к нему. В укромных уголках города и на студенческих вечеринках, где, казалось, можно было позволить хоть что-нибудь, Валя ловко выскальзывала из его жадных рук. В конце концов студент четвертого курса Ленинградского государственного технологического института Александр Ермоленко понял, что если в ближайшее время не женится на первокурснице того же института Вале Кирьяновой, то сойдет с ума от неудовлетворенного желания и долгого полового воздержания.