– Как Иов спасся, – громко произнес епископ и перекрестился дрожащей рукой.
Странно, мне казалось, что он спит и ничего не слышит.
– Там не было кита! – громко возразил ему князь Черниговский.
– Бог вернул свою милость Игоревичам, – не услышав или проигнорировав князя, продолжил епископ Феодосий.
Как мне рассказал монах Илья, девять лет назад троих моих «братьев», Святослава, Романа и Ростислава, повесили галицкие бояре. Вещают здесь только конченных негодяев, остальным головы отрубывают, а уж с князьями разделаться так… Случай был настолько вопиющий, что это сочли божьей карой. Мое спасение обозначало окончание наказания роду князя Игоря. Мне кажется, религию для того и придумали, чтобы во всем выискивать божий промысел.
Мы обменялись с кузеном еще парой ритуальных фраз, после чего он счел, что официальную часть можно закончить:
– Отдохни с дороги, в баньке попарься, а вечером на пиру поговорим.
– Все мои вещи утонули, осталось только то, что было на мне, – пожаловался я.
Не хотелось после бани натягивать грязную одежду.
– Я пришлю тебе свои одежды, – оказал милость Великий князь Черниговский.
Мы вышли из палаты в узкую комнату, где два дружинника открыли перед нами боковую дверь. Меня провели через несколько сквозных комнат, часть из которых была жилыми, а часть – мастерскими для женщин-вышивальщиц. Затем по крытому переходу добрались до бани, стоявшей во внутреннем дворе неподалеку от поварни, откуда шел запах свежеиспеченного хлеба.
Баня топилась по-белому. За восемь веков она не изменится. Разве что каменка была больше и выше. Возможно, и в двадцать первом веке были такие, но мне не попадались. В бане сильно пахло травами, а вот веников не было.
– А где веники? – спросил я банщика – рыхлого малого с волосами, похожими на мочалку.
– Князь хочет попариться по-новгородски? Сейчас сделаем! – пообещал он.
И действительно, минут через пятнадцать принес два березовых веника и так отхлестал меня, что я забыл все превратности продолжительного, как по расстоянию, так и по времени, перемещения.
В предбаннике меня ждали белая длинная рубаха из тонкой льняной ткани с красно-золотыми вставками на концах рукавов, по вороту и подолу, порты из более плотной ткани червчатого – красно-фиолетового – цвета, короткий легкий кафтанчик без рукавов, светло-красный и шитый серебром, и второй, темно-красный, более длинный и тяжелый, с длинными и широкими на концах рукавами, вышитый золотом и со вставками в рукава и по бокам из черного материала, украшенного узорами из мелкого жемчуга. Ремень мне оставили мой. Все монеты были на месте. Сабля и кинжал, вместе с остальными моими вещами, были у Савки.
– А где мой слуга? – спросил я мальчишку такого же возраста, как и Савка, который вел меня в гостевой покой.
– В поварне был, – ответил он. – Там его бабы расспрашивали про Царьград и как тебя спасли.
Знает Савка, где надо службу нести.
Выделенная мне комната была метра три на три с половиной. В красном углу икона Богоматери в серебряном окладе и обвешенная серебряными монетами на цепочках. Монеты были византийские и европейские. Квадратная кровать занимала две трети помещения. Спинок не было, поэтому только по горке из четырех подушек, двух больших и двух маленьких, я догадался, где изголовье. Сверху лежало покрывало из толстой ткани темно-красного цвета, под ним было толстое стеганое одеяло и льняная простыня на перине. На ладье я привык спать на более твердом, поэтому на мягкой перине долго ворочался, чувствуя себя неуютно.
Как мне показалось, меня разбудили через мгновение, после того, как наконец-то заснул.
– Вставай, князь, на пир кличут, – толкал меня Савка.
Его отмыли, подстригли, переодели в новую белую рубаху с вышитым воротом и темно-красные порты и обули в нарядные сапожки, не новые, но явно с ноги сына княжеского или боярского. По-видимому, его тоже считают чудом спасшимся вместе со мной.
Трапезная была длиннее и шире церемониальной. Столы были составлены буквой П, узкая перекладина находилась на помосте. В этом русичи ничем не отличались от западноевропейцев. Князь сидел на помосте, епископ – слева от него, а мне предложили место справа. Бояре и дети боярские заняли места внизу. Их было около сотни. Одеты не так нарядно, как во время церемонии. Начал пир Великий князь Черниговский Мстислав Святославич, встав и провозгласив тост за мое чудесное спасение и прибытие к нему в гости. Свой кубок он осушил до дна, что и показал, перевернув его. Следом я предложил выпить за его безмятежное княжение и здоровье его самого и всех членов его семьи. Выпив до дна, тоже перевернул кубок, чтобы все увидели, что ни капли зла не затаил. Затем пошли пожелания бояр, причем они переворачивали опустошенный кубок над своей головой. В проявлениях холуяжа славяне всегда отличались изобретательностью.
Пирующим предстояло осилить десятка два перемен блюд. Это не считая бесчисленного количества пирогов с самыми разными начинками и всяких солений. Сперва была уха с говядиной. Ухой называли любой суп, в том числе и рыбный, который будет третьей переменой. Затем щи из кислой капусты с бараньими ребрами. К ним подали гречневую кашу. После рыбной ухи подали жареную курицу с очень кислым соусом. За ней был гусь с мочеными яблоками, а затем пошли мясные блюда, жареные, печеные, верченые. Дальше была рыба разных сортов и по-разному приготовленная. На десерт подали блины со сметаной, пшеничные калачи с медом, землянику в меде и что-то типа фруктовой пастилы. Хлеб ели ржаной, а пироги и другая выпечка была из пшеничной муки. Перед каждым гостем стояла отдельная глубокая тарелка, в которую слуги наливали половниками уху из больших котлов или накладывали руками с подносов, которые несли два или даже четыре человека. Все пища была не соленая, но на столе стояло несколько солонок, наполненных грязной, синевато-серой солью. Рядом с каждой солонкой занимали место перечница и горчичница. Перца, правда, было мало. Пили плохенькое белое вино и очень хорошую медовуху разных сортов. Они хоть и были разные, но вставляли все одинаково хорошо. На помосте кубки и тарелки были серебряные, ниже – бронзовые, еще дальше – деревянные и глиняные. До вилок еще не додумались. Зато ложки дали всем, причем только деревянные, даже великому князю.
Только во время пира я понял, как истосковался по пище, на которой вырос. Особенно по пирогам и блинам. В двадцать первом веке я ел их довольно редко, но сейчас показалось, что тогда они были моей основной едой. Оказав честь хозяину, я стал пить понемногу. Уже знал коварство медовухи. Вроде бы пьешь сладенькое и слабенькое, а потом бах – и отрубился!
Мстислав Святославич, изрядно набравшись и сочтя, наверное, что и я в таком же прекрасном состоянии, завел важный для него разговор:
– Ты знаешь, что имеешь право на новгород-северский стол?
Подразумевалось, видимо, что буду иметь и на черниговский.
– Знаю, – ответил я, – но биться за него не буду.
– Не можешь или не хочешь? – спросил князь Черниговский.
Догадываюсь, что Мстиславу Святославичу хотел определить по аналогии, начну я бороться после его смерти за черниговский стол или отдам Михаилу, сыну его старшего брата Всеволода, который идет следующим?
– Не хочу, потому что не могу, – сказал я. – Меня позвали в Путивль, а в Новгород-Северский никто не приглашал. Чтобы идти туда непрошенным, у меня нет ни дружины, ни денег.
– Да, без денег много не навоюешь, – согласился князь Мстислав, немного успокоившись.
Следовательно, пока я беден и слаб, меня в расчет принимать не будут. Увеличиваются шансы прожить дольше и спокойнее.
– А если я помогу? – попытался спровоцировать меня кузен.
Что-то они не поделили с Изяславом Владимировичем. Или я нужен, как пугало, чтобы мой «племяш» был сговорчивее.
– Может быть, – молвил я любимые слова дипломатов. Однозначные ответы – это привилегия военных. – Всё будет зависеть от текущей обстановки.
– Согласен, – кивнув головой, сказал Мстислав Святославич и сделал вывод из нашего короткого разговора: – Думаю, мы с тобой поладим.
– Я тоже надеюсь на это, – произнес я. – Меня учили, что с сильными надо дружить, а воевать со слабыми.
– Правильно, братец! – сразу расслабился князь Черниговский и полез целоваться в десны, а потом предложил еще один тост за мое здоровье.
Мне показалось, что гости на этот раз поддержали тост более громкими и радостными криками. Может, потому, что сильнее опьянели, а может, внимательно отслеживали текущую обстановку на помосте и делали правильные выводы.
4
В Путивль я плыл на княжеской ладье, у которой надводный борт был выкрашен в темно-красный цвет, форштевень в форме головы орла – в золотой, а весла – в белый. Посреди ладьи лежали княжеские подарки: новый шлем с наносником и наушниками; длинная двойного плетения и усиленная пластинами на плечах кольчуга с рукавами по локоть; три копья длиной чуть менее трех метров с четырехгранными наконечниками и кожаными накладками в том месте, где держишь рукой; клевец с трехгранным и немного загнутым книзу клювом с одной стороны и молотком с другой и рукояткой из твердого дерева, длиной сантиметров семьдесят, покрашенной в красный цвет и оплетенной внизу кожаными ремешками; шуба из черно-бурой лисы и еще одна из енота; по две ферязи и кафтана из расшитых золотом, тяжелых шелковых тканей; несколько рубах из тонкого шелка; порты черные из шерстяной ткани; темно-красные сапоги, украшенные на голенищах узорами из жемчуга; пять рулонов разных тканей; три бочки медовухи, одна вина и две большие корзины со всякой снедью. Сопровождали меня тридцать дружинников, которые вместе с экипажем ладьи должны были погостить в Путивле несколько недель на тот случай, если я с первого взгляда не понравлюсь путивльчанам. Я как бы случайно обмолвился князю Мстиславу Святославичу, что не все жители города будут мне рады, всякое может случиться. Видимо, такое уже было и не раз, потому что князь Черниговский не удивился и сразу предложил в помощь сотню своих дружинников. Я решил, что хватит и трех десятков. Теперь, даже если меня не признают за сына князя Игоря, будет больше шансов удрать из Путивля живым и здоровым. В таком случае князь Черниговский обещал приютить меня и помочь усмирить моих неблагодарных подданных. Усмирять я их, конечно, не буду. Скажу, что поплыл в Византию, а сам подамся в Западную Европу, займусь чисто рыцарским делом – убийствами и грабежами.
Мы плыли вверх по реке Сейм. Она показалась мне шире и глубже, чем та, которую видел в детстве. Правый берег высок, холмист и покрыт густым лесом. Говорят, в лесах много всякого зверья, включая медведей, лосей и туров. Левый берег низкий, пологий, с островками леса посреди степи. Сейм словно был границей между лесом и степью.
– Вон башня Вестовая, – показал мне кормчий – грустный и на вид хилый мужичок лет сорока – на появившуюся слева над лесом верхушку деревянной башни с шатровой кровлей.
С той стороны начал доноситься приглушенный колокольный звон.
– На башне бьют в полошный колокол, – объяснил кормчий. – Увидели нас, народ сзывают.
Мстислав Святославич, князь Черниговский, посылал гонца в Путивль, предупреждал о моем скором прибытии. Знатные люди без уведомления только воевать приходят. Сейчас на пристани соберутся горожане, чтобы поприветствовать своего нового князя. Есть ли среди них кто-нибудь, кто видел сына князя Игоря? Если есть, могут случиться самые разные события. На душе у меня стало муторно. Не гожусь я в мошенники.
Город Путивль располагался на холмах, разделенных глубокими оврагами, на правом берегу Сейма в месте впадения в него речушки Путивлька. На утесистом холме со срезанной верхушкой и крутыми откосами к обеим рекам в месте их слияния и оврагу на западе находился Детинец. Это была крепкая крепость с высоким крутым валом, прикрывающим нижние дубовые срубы, заполненные землей. Верхние срубами образовывали стены высотой метров шесть. Башен было девять, все деревянные. Семь прямоугольных выступали из стен на пару метров вперед, были высотой метров восемь и имели шатровые кровли и две надворотные, более широкие и выступающие вперед метров на пять. Над одной была церквушка, а вторая, та самая Вестовая, возвышалась метров на семнадцать – на высоту шестиэтажного дома. Внутри видна была позеленевшая медь крыши княжеского терема и пяти куполов храма Вознесения. На севере холм соединяется с равнинным плато узким перешейком. Там находился Посад, огражденный рвом шириной метров пять, высоким валом и дубовыми стенами такой же высоты, что у Детинца. Башен было четырнадцать, из них четыре – надворотные. Западнее Посада расположился Молчанский монастырь, укрепленный так же, как Посад, только башен было всего пять. Деревянный Никольский собор внутри монастыря был выше Вознесенского. В низине, от пристани к Детинцу и Посаду, шел Подол, на котором располагалось торжище. Домов на Подоле было мало, всего несколько лавок и деревянная церквушка Параскевы Пятницы. На пристани, судя по высоким меховым шапкам, стояли бояре, дети боярские – тоже взрослые, но менее знатные и богатые, – простые дружинники и четверо священников. На улице, ведущей от пристани к церкви, и на площади в конце ее собрался народ, мужики и бабы, с явным преобладанием последних. Детвора висела на заборах, крышах и прочих местах, недоступных взрослым.
Когда ладья причалила к пристани, я встал на фальшборт. Так я был примерно на полметра выше тех, кто стоял на пристани, меня могли видеть многие и я их. В случае чего сделаю полшага назад и прикажу грести в обратном направлении. Напротив меня стоял дородный мужчина среднего роста с длинной темно-русой с проседью бородой, одетый в высокую и широкую вверху и более узкую внизу шапку из черно-бурой лисы и с серебряной бляхой в виде грифона и черную с серебряным шитьем ферязь. Опирался он на черный посох с фигурной верхушкой, выкрашенной в золотой цвет. Нос картошкой придавал мужчине глуповатый вид, но глаза смотрели цепко. Как подсказал кормчий, звали мужчину Епифаном Сучковым, был он самым богатым боярином княжества и исполнял обязанности посадника на время отсутствия князя. Наступила пауза. Народ смотрел на меня – я смотрел на народ. Никого отдельно не выделял. Просто видел перед собой массу. И ждал, когда сработает система идентификации «свой-чужой», по результату которой собирался шагнуть вперед или назад.
Видимо, все, кто видел настоящего князя, погибли, потому что моё стояние на фальшборте поняли по-своему, как княжескую гордость. Епифан Сучок первым снял шапку и поклонился в пояс. За ним это проделали все, кто стоял на пристани, а потом и народ на улице. Разогнувшись, посадник торжественно произнес:
– Князь Александр Игоревич, посадник, игумен, священники, бояре, дети боярские, дружинники, купцы и прочий люд бьют челом тебе! Благодарим, что оказал нам честь, приняв нас под свою руку! Правь нами, детьми своими неразумными, по правде и обычаю наших дедов, а мы будет служить тебе верой и правдой!
– Добрый день! – поприветствовал я горожан, молча глазевших на меня. Видимо, такое приветствие еще не вошло в моду. Ничего, спишут на мою «византийность». – Обязуюсь быть вам хорошим князем, строгим и справедливым! – добавил я и шагнул на пристань.
Хлеб-соль никто не поднес. Наверное, этот обычай появится позже, когда не будет проблем с солью. Сейчас, как мне сказал монах Илья, она здесь в дефиците. Встречающие расступились, образовав проход, в конце которого, рядом с пристанью, стоял малый лет пятнадцати, судя по одежде, боярский сынок, который держал под узду довольно приличного, оседланного, гнедого жеребца, повернутого головой в сторону Детинца. Я догадался, что коня приготовили мне, подошел к нему и сел в седло с высокой передней лукой и низкой задней. Малый собирался вести коня под узду, но я показал жестом, что буду править сам. Подождав, когда на пристань сойдут приплывшие со мной дружинники, легонько ударил коня пятками в бока: поехали в новую жизнь!
В Детинце и на Посаде зазвонили колокола. Люди, стоявшие по обе стороны улицы, что-то говорили мне, но я не слышал их. Воспринимал только радостный эмоциональный посыл. Наверное, дела у них идут не очень хорошо, если радуются совершенно незнакомому человеку. Я поднялся по крутому склону к Вестовой башне. В ней было двое ворот, дубовые, оббитые полосами поржавевшего железа, широкие для проезда и узкие для пеших. Широкие вели в туннель с прямым подволоком, в котором было несколько бойниц. Цокот копыт образовывал эхо. Кстати, за мной верхом ехали посадник Епифан и еще несколько бояр. Где они взяли лошадей, понятия не имею, потому что возле пристани видел только одну, приготовленную для меня.
Внутри Детинца меня встретил воевода Увар Нездинич – мужчина лет под сорок с угрюмым лицом, заросшим густой курчавой бородой, черной и с седыми прядями. На голове у него был маленький островерхий железный шлем без наносника, скорее, как символ должности. Ферязь червчатая, без украшений. Темно-коричневые сапоги растоптанные, очень широкие, напоминающие короткие ласты. На широком ремне, украшенном маленькими серебряными бляшками, висела слева сабля в простых ножнах. Наши взгляды встретились лишь на мгновение, потому что воевода сразу отвел темно-карие глаза. Приветствие он пробурчал так невнятно, что, кроме меня, никто, наверное, больше и не понял, что он сказал. Взяв моего коня под узду, повел по узкой короткой улочке к княжескому терему. По обе стороны улочки располагались дворы с двухэтажными деревянными постройками. Скорее всего, боярские. Затем была площадь, на которой слева стоял деревянный Вознесенский собор, а справа, ближе к реке, находился княжеский, огороженный тыном их заостренных дубовых бревен, в котором было двое ворот: главные, соединенные с собором дощатой мостовой, и рабочие.
В воротах княжеского двора меня встретил ключник Онуфрий – хромой на левую ногу старик с седой узкой бороденкой, одетый в высокий острый темно-красный колпак, кафтан и порты. Казалось, что и сапоги у него темно-красные, хотя были коричневыми. В Киевской Руси красный цвет всех оттенков любили даже больше, чем в Западной Европе. Особой симпатией пользовался червчатый – красно-фиолетовый. Ключник тоже взял моего коня под узду, но с другой стороны, и вместе с воеводой повел его к терему – деревянному зданию с широким резным крыльцом на второй этаже, к которому вела лестница с фигурными балясинами. На втором этаже было четыре маленьких окна из слюды, куски которой были разной величины. Возле крыльца стояла дворня: мужики, бабы и подростки. Во дворе находилось еще много других построек, жилых и служебных: избы для дружинников и дворни, конюшня, поварня, баня, кузница, хлев, птичник, амбар, сеновал, кладовые, погреба.
В горнице, которая служила для официальных мероприятий, стоял затхлый дух. Так бывает, когда помещением долго не пользуются. Ее недавно вымели и вымыли, окурили ладаном, но затхлость вывести не смогли. Лавки вдоль стен были накрыты кусками шерстяной материи. В правом углу висела икона в медном киоте, под которой чадила лампадка. Княжеский стул был широк и низок, с узкими подлокотниками, стоял на невысоком помосте. На него положили красную подушку, а на спинку повесили кусок красной материи, вышитой золотыми нитками. Стул жалобно скрипнул, когда я сел на него. Сопровождавшие меня заняли места на лавках. Справа сели бояре, шесть человек, потом воевода и трое старых дружинников. Последним занял место командир черниговских дружинников, приплывших со мной. Слева сел игумен, четверо священников, ключник, два купца и какой-то горожанин, наверное, богатый ремесленник. Места на лавках хватило бы еще человек на двадцать, но больше никто не зашел в горницу. Видимо, постоянный совет состоял из двадцати человек. Два слюдяных окошка, расположенных в стене слева, хорошо освещали бояр, сидевших напротив. Сидевшие слева были в тени или освещались со спины. Скорее всего, таково их положение и поведение и в жизни княжества.