Она очень боялась, что муж разлюбит ее, если она не родит ему наследника, и она знала, как ждет внуков ее отец.
Анне казалось, что она полностью выздоровела — беременность протекала хорошо — настал час родов, и вот тут–то и случилось внезапное и непоправимое.
Ожидая родов дочери, старый князь Четвертинский ходил по комнате, сжимая в руках образок Богоматери и молясь непрерывно. В какой–то момент он глянул на образок и застыл в изумлении. Без всякой причины, неизвестно почему лик Богородицы на иконке напомнил ему совсем другое лицо, которое вдруг явственно предстало перед ним…
Все произошло очень быстро. За доктором Корнелиусом не успели даже послать — Анна родила мертвого мальчика и через час скончалась сама.
Когда старому князю, расхаживающему взад–вперед перед дверью спальни дочери, сообщили страшную весть, он окаменел, потом посмотрел на образок в ладонях, и вдруг, разразившись страшными проклятиями, швырнул этот образок на каменный пол и в безумстве начал топтать его ногами….
Впоследствии одна старушка–богомолица сказала, что в ту секунду, когда он совершил это страшное святотатство, душа его на мгновенье опустела, и в это короткое мгновенье в нее тут же вселился дьявол…
Самому же князю Юрию Михайловичу Четвертинскому почудилось нечто совершенно иное — он вдруг отчетливо увидел своим внутренним взором виновницу всех несчастий, которые обрушились на него: да–да, ведь не случайно — тогда, с Вацлавом, все случилось из–за нее, и теперь как только он — неведомо отчего вот сейчас — увидел смуглое лицо, обрамленное черными вьющимися ведьминскими волосами — как смерть тут же снова вошла в его дом.
И тогда старому князю, окончательно сломленному непосильной ношей горя, вдруг отчетливо стало ясно, кто именно является причиной и виновницей его несчастий и потерь.
Все добрые чувства вдруг как бы умерли в его душе, а душой полностью овладело новое, сильное, горячее, всепоглощающее чувство — чувство мести.
Кто знает, а может, права была та старушка….
Быть может, дьявол так и вселяется в человека, а чувство мести… — это как раз он и есть?..
А может быть, душа, лишившись на секунду веры, становится самовластной — то есть ничем не скованной — подверженной огненному вихрю злых страстей…
Однажды давно, выходя из храма святой Терезы, князь Четвертинский случайно услышал обрывок тихой беседы двух монахов, которых он миновал у ворот и два слова из этой беседы надолго засели у него в памяти, потому что смысл их показался ему тогда непонятным.
А вот теперь, потеряв в одночасье веру, любовь и все добрые чувства, охваченный лишь одним дьявольским порывом, он вдруг сразу ярко и отчетливо осознал значение этих слов — САМОВЛАСТИЕ ДУШИ…
Глава четвертая САМОВЛАСТИЕ ДУШИ
Сентябрь 1496 г.
В жизни многих людей, наступает порой момент, когда им предстоит принять решение, последствия которого могут оказаться роковыми.
Много лет назад, на песчаном берегу далекой лесистой речки Ипути, протекавшей вблизи деревянного охотничьего терема, от которого теперь в глухом лесу остались одни полусгнившие, поросшие мхом развалины, князь Федор Бельский, чертя ножом на мокром песке никому не понятные каракули, принимал решение, от которого зависела не только его собственная жизнь, но и жизнь его близких, его друзей, больше того — судьба всего Литовского княжества…
Наверняка за истекшие годы много других людей в разных концах земли принимали подобные решения, с исходом, порой даже не столь печальным, как в случае князя Бельского, а потому не было ничего необычного в том, что нынче очередной искатель славы или смерти взвешивал и отмерял все «за» и «против».
Однако, в отличие от вышеупомянутого князя Федора, этот человек не сидел задумчиво на валуне, морща лоб от напряжения, а напротив, — выглядел обыкновенным беззаботным горожанином, решившим в один из последних теплых осенних дней подготовиться к грядущей зиме.
Весело что–то насвистывая, что не мешало ему интенсивно размышлять, Владимир Гусев собственноручно красил яркой голубой краской, подаренной ему приезжими мастерами–итальянцами, наличники окон своего небольшого дома, а схожее в этой ситуации между ним и князем Бельским, было лишь то, что рядом протекала река (домик Гусева на окраине столицы стоял на высоком холме совсем недалеко от Москвы–реки), да еще, быть может, связанная с их замыслами княжеская фамилия московских беглецов в Литву: ведь это старику Можайскому принадлежал охотничий терем на берегу Ипути, где плел нити своего заговора Бельский, и так случилось, что именно с сыном этого самого Можайского вел переговоры не так давно Владимир Гусев и, как раз это дело, порученное ему самой Великой московской княгиней, и стало началом длинной цепи событий, которые привели его сейчас к тому же, к чему когда–то князя Федора: к необходимости сделать выбор, от которого будет зависеть вся его дальнейшая судьба, судьба его друзей и близких, больше того — судьба всего московского княжества….
В свои тридцать шесть Гусев еще не был женат, и, несмотря на хорошую службу, не нажил хоть какого–нибудь состояния.
Причиной этому был целый ряд обстоятельств.
Первое и, пожалуй, самое главное: Владимиру не повезло с рождением — он был шестым сыном в семье своего отца Елизара Гусева, которому в свою очередь не повезло с господином. Гусев–отец, как и покойный Алексей Бартенев, с которым, он, как и с Левашом Копыто, был некогда в большой дружбе, имел несчастье служить в свое время князю Можайскому, но и тому опять же не повезло — его судьба сложилась так, что вынужден был он покинуть родную землю и навсегда удалиться в изгнание в Литву, где и скончался. Уже сам тот факт, что Елизар Гусев служил московскому отъездчику, отнюдь не помогал ему продвинуться по служебной лестнице, и когда, умирая, он разделил свое имущество между шестью сыновьями, оставив минимальное приданое пятерым дочерям, на долю его шестого сына Владимира Гусева не досталось практически ничего.
Молодому Владимиру пришлось заботиться о себе самому.
Но в природе, должно быть, существует определенное равновесие, и в противовес неудачному рождению шестым по счету и невезению отца, Господь щедрой рукой наделил Владимира Гусева талантом к изучению наук и добродетелью неутомимого трудолюбия. Благодаря этому уже к двадцати годам Владимир Гусев собственными усилиями сделал значительную карьеру и приблизился вплотную ко двору. Он занял место одного из пятерых подьячих — помощников великокняжеского дьяка, любимца Великой княгини Софьи, Алексея Полуехтова.
Но на этом все остановилось.
И вдруг в прошлом году — неслыханная удача! Именно его, Владимира Гусева, выбирает Алексей Полуехтов для исполнения важной миссии, и впервые Владимир удостоился приема у самой Великой княгини.
Софья лично поручила ему тайно встретиться с сыном того самого Можайского, которому служил его отец (а может быть именно поэтому она меня и выбрала, ведь наверняка расспрашивала у Полуехтова, кто бы лучше подошел, и вот неудача батюшки обратилась моей удачей) и передать ее просьбу, чтобы православное литовское дворянство во всем помогало нынешней Великой литовской княгине — дочери Софьи, а уж Елена постарается воздать всем по их заслугам.
И уже тогда Владимир Гусев почувствовал, что в этом, на первый взгляд невинном поручении, кроется еще что–то не ведомое ему, но таящее в себе некую опасность, холодок которой он ощутил в ту минуту, когда пристальный испытывающий прощальный взгляд Софьи как бы пронзил его душу.
Он выполнил порученное ему дело, и тут же Полуехтов назначил его старшим подьячим — Гусев сразу перепрыгнул на пять ступенек своей карьеры, а Великая княгиня снова приняла его и собственноручно вручила бархатный мешочек с несколькими золотыми рублями, отчеканенными когда–то покойным мастером Аристотелем Фиорованти.
Но холодок опасности, закравшийся в душу Владимира Гусева, не только не исчез после всех этих милостей, — больше того, он постоянно леденил душу и в течение целого года Владимир жил в напряженном ожидании, что вот–вот случится что–то особенное, необычное, — ведь неспроста все это было, ведь не происходят такие дивные перемены просто так, случайно, от ничего.
И предчувствие не обмануло его.
Неделю назад пригласил его к себе Алексей Полуехтов, но не во дворец, не в свою палату, а на верховую прогулку в подмосковный лес и там, в тенистой глубине, где ничьи уши не могли услышать их разговора, сказал ему:
— Я давно наблюдаю за тобой, Владимир. Ты способен, трудолюбив и заслуживаешь гораздо больше, чем сейчас имеешь. Твой отец верно служил Можайскому, и даже после его бегства никогда не стыдился называть себя его слугой, хотя при дворе этого очень не любили. Но он был человек чести, и я надеюсь, что ты унаследовал это качество от него. Я сообщу тебе сейчас кое–что очень важное, ибо думаю что ты и только ты с твоими способностями, возможностями, трудолюбием и умением ладить с людьми сможешь взять в свои руки это дело и довести его до успешного завершения.
Вот оно! Я так и знал. Сейчас! Сейчас он мне это скажет и придется делать выбор.
— Я знаю, — продолжал Полуехтов, — что ты дружен с подьячим Афанасием Яропкиным, с братом нашего подьячего Урнова Поярком, да и дьяк Федор Стромилов не чурается вашей компании.
Он все обо мне знает. Значит, давно следит за мной, значит, выбрал меня не случайно….. Для чего?
— Вас всех роднит одно общее, — говорил дальше Полуехтов, — вы младшие дети старинных и знатных родов, вы все одаренные, умные ребята, но вам не светит ничего впереди. Так вот, теперь слушай меня особо внимательно, Владимир. Кроме вас есть тут еще один молодой и способный человек, которому по нашим московским законам тоже мало что полагается. Но если ты и твои друзья поможете ему занять достойное его рождения место, то уж он потом поможет вам обрести все, чего вы достойны и заслуживаете.
Владимир Гусев был умным и образованным человеком с живым и быстрым умом.
Он сразу все понял.
Заговор…. Вот оно что…. Вот к чему была милость Великой княгини, вот почему высмотрел меня среди всех своим хищным взором Полуехтов, вот чего они хотят…. Да, Василий — сын Софьи, второй жены Великого Московского князя действительно чем–то схож с нами… Трона ему не видать, если только…
— Ты догадываешься о ком я? — спросил Полуехтов, глядя Гусеву прямо в глаза.
— Да, конечно, — ответил Владимир. — Но это означает…. нарушение древних традиций. Прежде всего, церковь…
— Не думай об этом, — резко перебил его Полуехтов, — церковью займутся другие. Великая княгиня употребит все свое влияние, а ты сам понимаешь, что оно у нее есть, хоть может быть и неявное, не всем видимое, но мы–то с тобой кое–что о ней знаем, правда? — она всегда добивается того, чего хочет. И церковь поддержит.
— Но это…. это грозит всем нам плахой, — прошептал Гусев.
— Да, конечно, — спокойно согласился Полуехтов, — в случае неудачи. Но у нас есть время, нам некуда торопиться: Василию только семнадцать, Дмитрию Внуку — четырнадцать. Да, Дмитрий формальный наследник, но Великий князь в ближайшие два года вряд ли официально объявит его своим преемником. Мы можем все обдумать, и как следует подготовиться. Зато представь себе, что тебя ждет, если Великим московским князем станет Василий Иванович…
И Гусев представил.
Есть два рода людей: одни — когда им предлагают рискнуть и либо потерять жизнь, либо обрести богатство и славу, первым делом чувствуют, как холодный металл топора обрушивается на их шею, и в ужасе начинают думать о том, успеет ли увидеть быстро моргающими глазами свое тело, отделенная от него голова, и это страшное видение заслоняет все остальное.
Но есть другие — когда им предлагают такой выбор, они, прежде всего, видят себя в лучах богатства и славы, окруженными почитателями, слугами и красивыми женщинами, и это видение заслоняет им ту страшную картину, которую видят первые.
Владимир Гусев относился ко второй категории. Он отчетливо понимал, что нить его судьбы должна сейчас совершить решающий поворот, и дальше эта нить окрашивалась для него в золотой цвет и уходила куда–то в бесконечность. Поэтому, недолго раздумывая, Владимир Гусев твердо и спокойно ответил:
— Я готов присягнуть на верность Великому князю Василию Ивановичу и служить ему верой и правдой до победы или гибели.
— Я очень рад, что не ошибся в тебе, — сказал Полуехтов. — Поговори со своими друзьями, только осторожно и не торопясь. А еще я познакомлю тебя с князем Иваном Палецким и Щевьей Скрябиным. Они тоже способные молодые люди и, я думаю, для этого дела подойдут…
И вот теперь, крася яркой голубой краской наличники окна своего бедного домика, Владимир Гусев готовился начать великое и трудное дело возведения на престол фактически незаконного наследника.
А может с братом посоветоваться, он мудрый старый воин, авось что, подскажет….
Гусев думал о своем двоюродном брате Василии Федоровиче Образце, знаменитом воине и полководце бывшем великокняжеском наместнике некогда в Боровске, а сейчас в Твери.
Нет, не стоит. Он старой закалки — всю жизнь служил у Ивана Васильевича, может и не понять…
Закончив покраску наличников, Владимир Гусев аккуратно вымыл руки, неторопливо переоделся, тщательно почистил обувь и, причесавшись, направился пешком в Кремль.
Он испытывал некое особое волнение — снова, год спустя, его ждала Великая княгиня Софья, но теперь все изменилось, и она наверняка знает…
Да, Полуехтов был прав — Иван Палецкий и Скрябин оказались славными и смелыми ребятами, и теперь Гусев стоял во главе группы из пяти молодых, дерзких, умных образованных людей, способных и готовых идти до конца.
Аккуратный и пунктуальный Гусев явился на прием к Великой княгине на четверть часа раньше и спокойно сел на лавку в приемном покое, ожидая, когда его вызовут. Стражники охраны открыли дверь в палату Великой княгини, и оттуда вышел высокий слегка седеющий мужчина, одетый по–литвински.
Занятый своими мыслями Гусев лишь мельком взглянул на него.
Где–то я его видел, но давно…. Где же это было?
Но он не успел вспомнить, потому что Паола вышла к нему и сказала:
— Можешь войти. Великая княгиня ждет.
Если Гусев не узнал Медведева, то Медведев узнал Гусева сразу.
Хм… Он вхож к самой Великой княгине…. Видно что–то тут у них затевается…. Но, к счастью, ко мне это уже не имеет никакого отношения. Я служу другой Великой княгине в другом Великом княжестве.
И спокойно выехав из кремлевских ворот, Медведев все ускоряя бег коня, направился по хорошо знакомой дороге на Боровск и Медынь…
… И еще один человек, находящийся, впрочем, вдали от Москвы, тоже напряженно размышлял в этот день о своем будущем, о будущем его близких и о будущем всего Московского княжества, ибо решение, которое ему предстояло принять, тоже могло на все это будущее повлиять самым кардинальным образом.
Приходила недавно помолиться в Волоколамский монастырь одна паломница из Москвы — просто одетая женщина, просившая именовать ее Павлушей. И не было бы в этом ничего удивительного — сотни паломников со всего княжества стекается ежедневно в прославленную обитель, — да только помолившись, и отстояв обедню, отправилась она не в обратный путь, а попросила найти Елиазария, который за голубями преподобного настоятеля Иосифа приглядывал. Елиазарий же втайне от посторонних глаз незамедлительно провел ее в приемный покой и, строго наказав никого туда не впускать, тут же доложил своему родному старшему брату — настоятелю Иосифу, что прибыла от самой Великой княгини посланница — девка ее, именуемая прежде до православного крещения Паолой…
На словах Паоле было велено лишь спросить, когда Иосиф смог бы прибыть тайно в Москву, для столь же тайной встречи с Великой княгиней и на этот вопрос осторожный Иосиф ответил, что он подумает и найдет способ сообщить Паоле об этом.
Но кроме слов Паола еще передала Иосифу запечатанный личным перстнем Великой княгини свиток, и в нем–то оказалось то главное, что заставило Иосифа очень серьезно задуматься — письмо самой Софьи и некий документ…
Если свести все к простым понятиям — Софья, продолжая начатую уже когда–то линию, предлагала Иосифу обыкновенную сделку.
Только теперь эта сделка со стороны Софьи была подкреплена серьезным аргументом и обещанием при встрече назвать десяток имен людей, стоящих во главе той тайной ереси, с которой Иосиф много лет ведет упорную, но пока не очень успешную борьбу…
И вот сейчас перед его глазами лежал этот аргумент.
Впервые за много лет Иосиф своими глазами читал то, что возможно являлось выражением идейных основ тайной веры.
Документ был совсем небольшой и назывался он «ЛАОДИКИЙСКОЕ ПОСЛАНИЕ».[5]
Иосиф уже знал его на память, но перечитывал снова и снова, в поисках еще более глубокого тайного смысла…
«… Душа самовластна, заграда ей — вера.
Вера — наставление, устанавливается пророком.
Пророк — старейшина, направляется чудотворением.
Чудотворения дар поддерживается мудростью.
Мудрость — сила, фарисейство — образ жизни.
Пророк ему наука, наука преблаженная.
Ею приходим к страху Божьему.
Страх Божий — начало добродетели.
Им вооружается душа (…)
Если кто–нибудь хочет узнать имя человека, доставившего Лаодикийское послание, то пусть сосчитает: дважды четыре с одним; и дважды два с одним; семьдесят раз по десяти и десять раз по десяти, царь; дважды два; и шесть раз по десяти и один десяток; десять раз по пяти и пять раз по десяти, заканчивается ером. В этом имени семь букв, царь, три плоти и три души.