Саша никогда толком не умела плавать и в основном рассекала по-собачьи возле берега. Стоило ей отдалиться от суши, как ноги сами собой пытались найти дно. Не ощущая опоры, Саша начинала паниковать. Дыхание сбивалось, руки и ноги переставали слушаться. Наверное, в воде она становилась похожей на насекомое, которое перевернули на спину, и оно никак не может обрести потерянное равновесие: бьется, трепещет, извивается. Саше казалось, что вот-вот она пойдет ко дну. Вода лезла в рот, нос, уши. Еле-еле она догребала до места, где можно было почувствовать ступнями дно, и после уже не отплывала от берега.
Вот и сейчас Саша чувствовала, что больше не может самостоятельно держаться на воде. Но как плыть к берегу, где ее ждут ложь и обман? Ей был необходим спасательный круг, но кто же кинет его человеку, который всем своим видом показывает – я отличный пловец, мне не нужна ничья помощь!..
Саша все давила ногами снежные яблоки, и ей казалось, что она топчется на месте, но вот уже показался старенький забор, окружающий огород Павла Львовича. Засыпанная снегом «Божья коровка» прислонилась к нему ржавеющим боком – видно, давно хозяин не объезжал ее. Саша в последний раз заглотнула ртом холодный воздух и постучала в дверь.
Дома у Павла Львовича был настоящий музей хлама. Копившиеся десятилетиями, если не столетиями, вещицы лежали на полках, тумбах, столах, креслах, стульях и даже по углам – просто на полу. Хотя каждая из них наверняка смогла бы занять достойное место в коллекции какого-нибудь антиквара. Стены были увешаны картинами: все больше – репродукциями. Работы же самого Павла Львовича громоздились в несколько рядов, прилегая к шкафу и серванту. Посреди комнаты, служившей хозяину не только гостиной, но, судя по незаправленной постели, еще и спальней, стоял мольберт. Рядом на табуретах лежали кисти и краски. Пыль мукой висела в воздухе – здесь хотелось чихать. И, несмотря на весь этот беспорядок, дом Павла Львовича казался теплым, уютным и манящим – как манит старинными безделушками заброшенный чердак. Саша села на стул, перебросив через спинку лежавшие на нем свитер и рубашку. Дымка света, ползущая от окна, опустилась ей на плечи.
– Что мне надо делать?
– Просто расслабься. – Павел Львович перекинул ее волосы на одну сторону. – Как же ты стала похожа на мать! Кажется, совсем недавно я рисовал ее – такую же юную. А подумать-то: прошло уже больше двадцати лет…
Затем художник подошел к мольберту и принялся за дело. А Саша тихонько сидела и следила за умелыми и уверенными движениями его руки. И все думала, почему некоторые люди вот так спокойно прячут свой талант в пыльных комнатах, когда он мог бы радовать многих.
– А говорить мне можно? – спросила она, почти не раскрывая рта.
– Конечно! – засмеялся Павел Львович. – Хоть пой.
– Я спросить хочу. – Саша выдохнула и расслабилась. – Почему вы так запросто хороните свой талант? Вашим картинам место в музеях, а не на истринском рынке.
– Ох, не льсти, хитрюга! – прищурился Павел Львович, а потом немного поразмыслил и спросил: – Знаешь, что я думаю по этому поводу?
– Что? – Саша без разрешения подобрала под себя ногу.
– Иногда я думаю о людях. И некоторые из них видятся мне печками, а другие – дровами. – Он не отрывал руки от холста. – Сечешь?
– Не-а!..
Павел Львович улыбнулся и покивал головой. Он оторвал кисть от холста и задумался, подбирая нужные слова, а потом неуверенно попытался объяснить:
– Люди-печки отдают свое тепло направо и налево. Твоими словами – приносят радость. А люди-дрова, так они нужны для того, чтобы эти печки растапливать. И никуда им друг без друга, – он развел руки в стороны, чуть не опрокинув мольберт. – Так вот я, по сути, и есть то самое полено.
– Буратино? – Саша захихикала.
– Да нет – Папа Карло, – подмигнул Павел Львович. – По моему раскладу выходит, что он как раз – полено, а деревянный человечек, созданный им, – печь. Буратино приносит радость, но без рук Папы Карло его и не было бы вовсе.
– А Миша кто? – спросила Саша. – Тогда выходит – он и есть ваш Буратино?
– Хотелось бы мне так думать. Конечно, я не создавал его, но старался направлять, раскрывать его способности. Теперь, как мне кажется, Миша нашел себя – он стал греть. Мои дровишки начинают топиться…
Тогда Саша тоже задумалась. А кто же такая она – Александра Шарабанова – печь или полено? И каким же образом ей стоит приносить пользу, но на ум ничего дельного не приходило. Тотчас в ее размышления прокралась Светка-доска. Хотя, пожалуй, Светка была человеком-кочергой – вечно лезет в печь и чешет дрова своим железным носом. А потом Светку вытеснило воспоминание о тайне, к разгадке которой Саша так и не приблизилась. Павел Львович сказал, что она похожа на мать – неужели это так? Может, нос, рот, глаза у нее и правда были мамины. Но, как оказалось, внутри мама вовсе не тот человек, которого Саша знала с рождения. И опять перед взором завертелся скотч без начала и конца. А потом на миг почудилось, что она захлебывается, и суша плывет где-то далеко над водой – недосягаемая, непонятная…
– Хочешь, я расскажу тебе про девушку, которую рисую? – спросил вдруг Павел Львович, будто читая ее мысли. – Эта девушка повзрослела снаружи быстрее, чем внутри. Я вижу взрослое лицо, но в глазах живет детство. А еще эту девушку что-то тревожит. И я все думаю, а вдруг ей нужна поддержка или совет?..
И тут внутри у Саши будто бы что-то треснуло. Как почка надрывается по весне, выпуская листок, так и Сашина тайна стремилась вырваться наружу. В носу закололо, горло перехватило. Она всеми силами вцепилась в брошенный ей спасательный круг и шепнула:
– Я не знаю, что делать. – Скрывать правду больше не было сил. – Где-то здесь, в Истре, живет мой старший брат! А я понятия не имею, кто он!
Павел Львович застыл у мольберта. В доме стало так тихо, что от этой тишины закладывало уши. И будто бы где-то у окна проснулась и зажужжала муха.
– С чего ты взяла?
И тут слова полились из Саши бурным потоком, как волна, что спешила умыть берег, каким бы каменистым он ни оказался.
– Я случайно услышала разговор мамы и папы. Они-то думали, что я еще в школе, и откровенно беседовали, вовсе не заботясь сбавить тон. Мама говорила что-то про своего сына и про то, что только ей решать, когда рассказать ему правду. А папа отвечал, что на ее месте подумал бы сейчас об отце паренька. Тогда я поняла, что у мамы есть сын! Но мой папа явно не его отец, – Саша перевела дух, объяснить все толком никак не выходило. – А потом родители заговорили про Истру, и я узнала, что мой брат живет именно здесь! Мама явно хотела отложить решение проблемы и уладить все после поездки в Индию. Папа сказал, что мой брат уже взрослый и понимающий человек, и тянуть дольше незачем. Видимо, папа знал о мамином сыне всегда и спокойно говорил об этом. А потом он спросил, когда она собирается рассказать обо всем мне. Тогда мама ответила, что об этом ей и подумать страшно. Потом она начала плакать, и я под шумок сбежала из дома. С тех пор я ни с кем не говорила об этом – вы первый, кому все рассказала…
– Значит, у твоей мамы есть сын, и ты ищешь его?
Павел Львович, казалось, нервничает не меньше Саши. Пальцы его даже побелели от напряжения, сжимая кисть.
– Я приехала, чтобы найти его! – вспыхнула Саша. – Но пока совершенно не представляю, с чего начать?
– А может, стоило сразу поговорить с мамой напрямую? – Павел Львович придвинул табурет и сел рядом с Сашей.
– Она не скажет правду! Разве не понятно? Я попыталась, но ничего не вышло! Мама закрыла свою тайну на замок и спрятала от меня ключ. – Саша уткнулась носом в плечо художника. – С тех пор мне так тяжело, что, кажется, проще умереть, чем жить дальше с этой загадкой, ища в каждом истринском парне своего брата, и знать, что мама всю жизнь обманывала меня…
Сейчас, когда тайна выпрыгнула наружу, Саша вдруг почувствовала себя воздушным шаром – легким и пустым, – внутри лишь воздух. Будто бы этот секрет стал единственным, что удерживало ее в последние дни на земле, а сейчас, точно Мери Поппинс, она была готова лететь вслед за ветром. Только совсем не знала – куда этот ветер дует. Павел Львович словно почувствовал Сашину воздушность и обнял ее, удерживая возле себя. И снова, как в первый день их встречи, поцеловал сухими губами в макушку.
– Не торопи смерть, Кнопка, – иногда он называл ее тем же прозвищем, что и Миша. – Смерть, она как дождь. Подчиняется лишь законам природы и приходит только в свое время. Вот я уже слышу шум своего дождя…
Саше вдруг стало холодно в объятьях Павла Львовича, и почему-то она вспомнила про Затерянный колодец – будто заглянула ему в пасть. С чего это художник прицепился к ее словам о смерти – она же выкрикнула их не думая, сгоряча. Да и дождь зачем-то приплел. Мысли Павла Львовича будто витали где-то высоко, намного выше полета Сашиной фантазии.
Сейчас, когда тайна выпрыгнула наружу, Саша вдруг почувствовала себя воздушным шаром – легким и пустым, – внутри лишь воздух. Будто бы этот секрет стал единственным, что удерживало ее в последние дни на земле, а сейчас, точно Мери Поппинс, она была готова лететь вслед за ветром. Только совсем не знала – куда этот ветер дует. Павел Львович словно почувствовал Сашину воздушность и обнял ее, удерживая возле себя. И снова, как в первый день их встречи, поцеловал сухими губами в макушку.
– Не торопи смерть, Кнопка, – иногда он называл ее тем же прозвищем, что и Миша. – Смерть, она как дождь. Подчиняется лишь законам природы и приходит только в свое время. Вот я уже слышу шум своего дождя…
Саше вдруг стало холодно в объятьях Павла Львовича, и почему-то она вспомнила про Затерянный колодец – будто заглянула ему в пасть. С чего это художник прицепился к ее словам о смерти – она же выкрикнула их не думая, сгоряча. Да и дождь зачем-то приплел. Мысли Павла Львовича будто витали где-то высоко, намного выше полета Сашиной фантазии.
– О чем вы? Дождя еще долго ждать, на улице январь.
Тогда Павел Львович засмеялся. Смех этот был сухой, как его губы, и гулкий, будто он выскакивал не из человека, а несся по длинному узкому каменному коридору.
– Знаешь, – отсмеявшись, сказал художник, – раньше мне казалось, что смерть начинается там, где кончается жизнь. Жить с таким ощущением легко и просто: пока есть я, нет смерти. Когда приходит смерть – нет меня. Но недавно я узнал, что смерть поселилась внутри и жует меня потихоньку. Смерть стала частью моей жизни, вывернув ее наизнанку. Ты помнишь легенду о Затерянном колодце?
Саша закивала головой – как не помнить. Но все еще боялась поверить в то, о чем так образно и непонятно пытался сказать художник.
– Так вот я чувствую, будто сижу на его дне и смотрю в дырку неба, что висит где-то высоко, недостижимо высоко, – Павел Львович вздохнул, поднялся на ноги слишком тяжело для своего иссушенного тела, потом подошел к мольберту, взял кисть и продолжил говорить. Тихо, еле слышно. – Я умираю, Кнопка. И на дне этого колодца мне все время кажется, будто я не успел сделать что-то важное в этой жизни, а что – не могу толком понять. Я жил, как хотел, и почти ни о чем не жалею. Мне дорога каждая совершенная ошибка. Я написал много картин. Я узнал много людей. Но сейчас, живя со смертью за пазухой, мне впервые стало страшно. Не думал, что окажусь так слаб. Ты открыла мне свою тайну, и я в ответ делюсь своей. Я не прошу сравнивать их, не хочу выглядеть стариком, читающим предсмертную мораль. Прошу лишь выслушать меня. Кто знает, может, это один из тех разговоров, что еще держит меня здесь…
Саша сидела, и в ее ушах колыхалось Аравийское море да шумели торговки индийского блошиного рынка, над которым жужжала сонная муха – откуда все это ворвалось сейчас в ее голову? Почему слова Павла Львовича вынуждены были нестись над прибоем и тонуть в звуках рыночной суеты? Этого Саша понять не могла, она просто сидела и пыталась расслышать его тихую речь. Павел Львович некоторое время передохнул, будто разговор сильно его вымотал, но потом продолжил:
– Не держи обиду на мать: надо думать, у нее были причины вести себя так и не иначе. Ты говоришь, у нее есть сын, которого она давно скрывает ото всех? Это многое объясняет…
– Что объясняет? – Саша так и подскочила над стулом, над морем, над голосами и шумом далекой Индии. – Вы что-то об этом знаете?
Павел Львович опять замолчал. Казалось, этот разговор вытянул из него последние жизненные силы.
– Мне надо отдохнуть и хорошенько подумать. – Он махнул рукой в сторону двери. – Иди пока домой. Портрет я сам допишу…
Саша попыталась было еще о чем-то спросить, а потом, не дождавшись ответов, предложить художнику свою помощь – теперь ей были понятны причины его утомленного, измученного вида. Но Павел Львович лишь отрицательно качал головой и указывал на дверь…
Саша вышла на улицу – словно в иной мир: такой знакомый и такой далекий, похожий на черно-белую фотографию, где даже сегодняшний день выглядит на сто лет старше. Дом Павла Львовича, как всегда, заваливался на забор. Окоченевшие яблони обступили двор. Старенький «Запорожец» одиноко стоял у сугроба, как брошенный пес. А по дороге носились дети, они играли в снежки, смеялись и не знали, что совсем рядом, в довоенном срубе, поселилась смерть. Они пробегали мимо нее, не боясь потревожить. Они лишь смеялись над ней:
– Э-ге-ге, уноси ноги от Затерянного колодца! – кричал румяный мальчуган в съехавшей набекрень шапке.
– Не догонишь! Не догонишь! – отвечала ему со звонким смехом девчушка, и красный шарф летел за ней через снег хвостом пылающей кометы.
Жизнь наступала на пятки смерти, жизнь перешагивала через нее, жизнь спешила никогда не кончаться…
Глава двенадцатая Бабушкины сказки
Тучи сползлись на небе так быстро, словно кто-то застегнул «молнию» пуховика, пряча голубую водолазку. В воздухе закружились хлопья снега – начиналась настоящая пурга. Саша подставила лицо мокрому ветру, а тот облизывал ее щеки, колол глаза и заставлял чувствовать – ты живешь! Она ощущала это кожей, но внутри по-прежнему была пустота. Будто все сказанные Павлом Львовичем слова летали вокруг вместе со снегом, а размышления о брате остались где-то далеко, за метелью. Саша поняла – еще несколько минут, и она превратится в натуральную снежную бабу – пора было идти домой.
Бабушка сидела на диване возле печки. Расшитые крестиком подушки подпирали ее тело с боков. Она читала, а может, просто-напросто прикорнула над книгой: морщинки на лице разгладились, и, если бы не седина в волосах, ее можно было бы принять за довольно молодую женщину. Да и подумать, бабушке еще не исполнилось семидесяти. Саша смотрела на нее и словно оттаивала – даже под ногами образовалась лужица мокрого снега. Миша скорее всего ваял в парке свои скульптуры или же шатался с Димкой по городу. Дома было так тихо, что редкое потрескивание дров в печи заставляло вздрагивать…
Бабушка встрепенулась, взглянула на Сашу и заулыбалась – морщинки на ее лице ожили, затанцевали вокруг глаз, губ, на лбу. И в комнате стало чуть-чуть светлее и теплее.
– По пирожку с чаем? – Бабушка потянулась – видимо, она все же задремала над книгой.
Саша разделась, подошла к ней, села рядом на теплый от печи пол и положила голову бабушке на колени. От ее юбки пахло тестом и мятой – такой знакомый и родной запах.
– Павел Львович умирает, – сказала Саша и сама удивилась: так спокойно звучал голос.
– Знаю. – Бабушка погладила ее по голове.
Саше очень хотелось заплакать, но внутри стало так пусто, что даже слезам неоткуда было появиться. Она все сидела, ощущая бабушкину ласку. Волосы рассыпались под ее мягкими пальцами, отчего по телу шли мурашки. А совсем рядом в печи жил своей привычной горячей жизнью огонь, и он вовсе не знал о том, что творится вокруг.
– И давно ты знаешь об этом? – спросила Саша.
– Еще перед Новым годом Паша рассказал мне, Кате и Коле о своей болезни. – Бабушка вздохнула, но ее пальцы продолжали перебирать Сашины волосы. – В тот же день я позвонила твоей маме в Москву. Никите с Димкой мы пока ничего не говорили…
– А Мише? – затаила дыхание Саша.
– Мише сказать надо, но у нас не хватает духа. – Бабушкина рука на миг замерла в Сашиных волосах. – Павлуша для него так много значит…
Сейчас Саше казалось, что из нее разом вытряхнули все внутренности, а потом как угодно покидали обратно. Отчего сердце провалилось куда-то вниз и не подавало признаков жизни, зато желудок застрял в груди. Ее даже начало подташнивать и чуть-чуть закружилась голова. И если бы она не сидела на месте, то точно бы упала с ног.
– Но это так несправедливо, ба! Он же еще совсем не старый. – Саша сильнее прижалась к бабушке, чтобы пропитаться ее спокойствием и мудростью.
– Иногда люди уходят от нас слишком рано, – вроде бы согласилась бабушка, – но всегда вовремя. Я в это верю.
Саша пыталась как-то переварить услышанное, но ничего толком не понимала. Какое-то время они молчали, и лишь дрова продолжали трескотню в печи да вьюга посвистывала за окнами. А потом Саша тихо спросила о том, что сейчас тревожило ее больше всего на свете:
– Бабуль, а тебе страшно думать о смерти?
– Страшновато, но скорее любопытно.
Саша удивленно подняла голову с бабушкиных колен.
– Шутишь?
Но бабушка не шутила, лицо ее было спокойно и задумчиво. Она отложила книгу и приготовилась к длинному разговору. Саша села рядом с ней на диван, подоткнула под спину одну из подушек и совсем забыла и про свое сердце, и про свой желудок…
– Помню, когда я была еще совсем маленькой, – издалека начала бабушка, – то очень боялась слова «цирк». Это слово казалось мне похожим на «крик», а еще очень напоминало неприятный звук, который может издавать скольжение железа по стеклу. И вот как-то раз к нам в Истру приехал цирк «Шапито». Родители решили сделать мне подарок и повели на представление. Ты не представляешь, как же я упиралась! Чуть ли не насилу подтащили меня к арене. И что ты думаешь? – Бабушка не спрашивала, а скорее утверждала. – С тех пор я обожаю цирк! Меня сразу и окончательно заворожили канатоходцы и воздушные гимнасты, поразили шпагоглотатели и развеселили забавные клоуны. Но прошло много лет, прежде чем я поняла: незачем бояться неизведанного, тогда как всегда приятнее ждать от жизни новых интересных открытий. Вот и пугающий цирк оказался всего-навсего чудесным праздником детства…