Саша и Димка переглянулись и, не сговариваясь, посмотрели на забор, и почему-то все пышные фразы известного адвоката сразу как-то сжались до двух слов «Катька дура!».
Когда ребята прощались с адвокатом, тот, наверное, решил, что после его наставлений жизнь у них сложится достойно, и удовлетворенно хлопнул дверцей своего «Мерседеса», возвращаясь из хулиганского детства в свою успешную, размеренную колею. А они думали только об одном – осталась ли еще на столе утка с яблоками?.. Саша все смотрела в беззаботное лицо друга, и улыбка непроизвольно касалась ее губ. Воздушная, живая, озорная. Она вспомнила, что истринские заборы также хранят их шаловливую детскую переписку. Только почему-то в этот момент ей очень не хотелось, чтобы Димка вырос таким же самоуверенным и напыщенным, как сегодняшний адвокат. Пусть уж остается таким же простым, понятным, легким…
Перед самым Новым годом, когда президент уже начал свою речь, в дом ворвался Миша. Румяный и веселый, как Дед Мороз, он топал ногами в валенках, стряхивая снег.
– Привет честной компании! – Миша выхватил из рук дяди Коли бутылку шампанского и, уперев пробку в полотенце, откупорил напиток. – Подставляйте бокалы!
Шампанское шипящей змеей наполнило фужеры еще до того, как куранты начали отбивать по желанию в секунду.
Саша каждый раз копила мечты к этому часу, но в нужный момент забывала обо всем и только слушала магическое: «бом-бом-бом». Вот и сейчас мысли плясали в голове странные танцы под звуки транс-пати.
Никита так и не пришел. Бом! У Димки над верхней губой появился пушок – странно как-то. Бом! А дядя Коля, даже подняв бокал шампанского, в другой руке держит вилку с колбасой. Бом! У тети Кати в голове калькулятор желаний, уж она точно загадает за всех. Бом! Павел Львович все-таки очень бледный и грустный, хоть и улыбается. Бом! А бабушка не стареет – красавица. Бом! Интересно, что за сюрприз приготовил дядя Миша? Вон какой радостный – глаза горят. Бом! Почему же Никита не пришел? Бом! Надо срочно вспомнить свои желания… Бом-Бом-Бом…
А затем звон бокалов. И поздравления. И смех.
Тут Саша вспомнила свое желание – ей просто необходимо разгадать одну давнюю тайну!
И желание это стало первым в наступившем году…
Глава восьмая Миша
Куранты пробили двенадцать раз. За окном первый снег этого года кружил зиму.
И Миша вглядывался в ночь, пытаясь ухватить взором первую снежинку, что ляжет на подоконник: вот она, а за ней сразу – вторая, третья-четвертая. И секунды понеслись, потянули за собой вагоны минут, составы часов, эшелоны дней. Если только подумать, сколько всего можно сделать в этом году впервые – голова кругом! Это был тот самый замечательный миг, когда все старое словно сбрасывало очерствевшую шкуру, обнажая нежную кожу младенца…
Миша знал, что все держат его за мечтателя и романтика, каких в наше время можно отыскать лишь на страницах старых книг. Даже пах он одновременно нежностью и стариной – как аромат цветка, заложенного между глав толстого романа. Дух свежести уже потерялся и стал походить на пряную приправу: чуть сладковатую с еле уловимой горчинкой. Вероятно, книжный запах прилип к Мише в библиотеке, где он часто помогал матери. Еще в школе он прибегал к ней после уроков, чтобы выполнить домашнее задание под взором сотен разноцветных корешков толстых и тонких книг. Сейчас школа осталась позади, а профессию и путь в жизни он так и не нащупал. Поздний ребенок – избалованный и залюбленный – таким он и оставался, хотя Мише уже перевалило за двадцать. Поступать в институт после школы он не стал, даже армия не могла прибрать его к кирзовым сапогам – с детства за Мишей тянулся диагноз «астма». Хотя болезнь давно не проявляла себя.
Теперь Миша частенько и подолгу пропадал в мастерской соседа – Павла Львовича, или же выезжал на его «Божьей коровке» за город, где часами напролет малевал посредственные пейзажи. И чувствовал себя при этом, как летчик, боящийся высоты, или не умеющий плавать моряк. Рисование никак не давалось ему, но неизменно манило, точно звуки музыки, заставляющие танцора пускаться в пляс. Несмотря на приятную внешность и открытый характер, у Миши до сих пор не было постоянной подруги: лишь маленькая вырезка из журнала со смеющимся лицом светской красотки говорила о том, что девушки хоть немного занимают его голову и сердце. Миша постоянно таскал эту фотографию в кошельке, отчего лицо красотки потрескалось и постарело раньше времени.
В хорошую погоду Миша мог часами без толку шататься с Димкой по извилистым улицам Истры. Летом – весело гонять мяч, зимой – стучать клюшкой по шайбе. В пасмурные или морозные дни Миша забивался в дальний угол библиотеки и проглатывал книгу за книгой. Его не интересовали новенькие томики, блестящие яркими глянцевыми обложками, лишь тихий хруст желтоватых страниц да беготня выцветших букв перед глазами казались ему достойными называться литературой. И он глотал роман за романом – Свифт и Дефо, Сервантес и Лондон; а за ними – Гессе и Кортасар, Булгаков и Набоков… Казалось, Миша вбирал в себя библиотеку, как дерево пьет корнями воду, чтобы нарастить крону.
Сестра не раз предлагала ему переехать в Москву: но во что превратится засушенный среди страниц цветок, останься он без хранящей его книги – рассыплется в прах. Миша знал это и никуда не хотел уезжать из Истры. Мало кто понимал такое упорное нежелание оставить место рождения, когда у Миши были неплохие перспективы в столице. И все его размышления на эту тему считали красивыми словами, которыми он оправдывал свою лень и боязнь серьезно взглянуть на жизнь. Все наперебой говорили, что в Москве ему понравится, стоит лишь приехать и заняться делом. Но Мише страшно было даже представить такое развитие событий. А что, если и правда, Москва затянет его? С помощью родственников он найдет хорошую работу, будет каждый день вставать по будильнику, затягивать на шее модный галстук и в зеркале видеть лощеную мордаху успешного человека. И вот наступит тот день, когда он начнет получать удовольствие от такой жизни – и это будет жуткая скукота! Даже подумать страшно… Когда-то он вычитал занятный логический анекдот физика Ландау: «Как хорошо, что я не люблю творог. Если бы я его любил, я бы его ел, а он такой невкусный!» Вот и Миша чувствовал что-то подобное: Москва была для него, что творог для Ландау.
Как-то раз Миша попытался рассказать об этих мыслях Саше – остальные все равно сочли бы такие размышления очередной глупостью и отговорками. Саша же серьезно выслушала его. Мише было даже забавно наблюдать за тем, как племянница старается сосредоточиться, чтобы усечь его мысль. А потом вдруг сказала такое, отчего у Миши брови выползли на лоб. Нет, определенно, он ничего не понимал в этих девчонках! То они ногти часами красят, а потом ходят, растопырив пятерни, и дуют на них – вот забавное зрелище! А то вдруг такие вещи выдают с профессорским видом.
– Думаю, ты не должен делать того, что тебе скучно и неинтересно, – Саша будто бы задумалась о чем-то своем. – За это потом бывает очень стыдно…
И как этой малышке удалось ухватить то, до чего не могли додуматься его учителя и старшие знакомые? Просто Ленин в юбке!
– Откуда знаешь? – с интересом переспросил Миша.
Тогда Саша почесала нос, будто размышляя, посвящать ли дядю в свои переживания, и решив, что он достоин откровенности за откровенность, начала сбивчивый рассказ:
– Вот послушай. У меня есть училка по литературе Анжелика Ивановна – ну жуткая зануда! Когда она что-то рассказывает, можно уснуть со скуки, я обычно в это время тихо рисую в тетрадке. Но когда дело доходит до устных ответов или сочинений – это просто ужас! Ей нужно, чтобы мы отвечали четко, по делу. А у меня так никогда не получается. Но самое сложное – это, конечно, сочинения. Анжелике Ивановне непременно надо, чтобы мы выдерживали структуру, раскрывали тему, умели выделить главное. И вот это самое «главное» она видит совсем не там, где я. Ей подавай размышления о великом, а мне всегда интересно за мелочами наблюдать. Вот и получаю трояки за свои труды. Вроде как не о том пишу, хоть и складно излагаю, – Саша на миг замолкла. Она явно подошла к самому главному и вперилась взглядом Мише в самые зрачки. – Как-то раз я со зла написала сочинение по ее унылому плану. Пункт за пунктом: все как на доске значилось. И выводы сделала, и мораль прилепила. Ну и поганое вышло сочинение, уж поверь! Я только попыталась его перечитать, чтобы проверить ошибки – сразу замутило, честное слово! И так уныло стало, хоть плачь. Думала сразу листок порвать, но учительница хвать его у меня из рук и забрала – был уже конец урока. А я никогда толком проверить работу не успевала. Но самое паршивое то, что это сочинение все потом очень хвалили. Учительница просто сияла, зачитывала его перед целым классом, как образцово-показательное. А я чуть со стыда не умерла, такое это было дурацкое сочинение! Выбежала из класса и даже думала больше никогда не ходить на литературу. В общем, с тех пор решила писать только те сочинения, которые нравятся мне – иначе позор!..
– И что у тебя по литературе в этой четверти? – Миша не мог наглядеться на племянницу, такая она сейчас была занятная и загадочная: кажется, в нее можно было всматриваться дольше, чем в Джоконду Да Винчи – вот какое у нее было лицо в этот момент.
– Четверка с натяжкой, – улыбнулась Саша.
Миша все смотрел на Сашину улыбку и почему-то был ужасно рад тому, что она вовсе не отличница по литературе в школе…
После того разговора Миша еще больше уверился в правильности своего отношения к жизни. Он с усердием помогал маме в архиве библиотеки, зарабатывая при этом копейки. В остальное же время следил за домом и, по мнению многих, маялся дурью. Надо сказать, это было его основным и самым любимым занятием – Миша маялся самозабвенно, с душой.
– Айда на улицу, смотреть на первый снег! – махом проглотив полтарелки салата, выпалил он.
– Какой еще первый снег? – удивился Димка и воздвиг из бровей домик. – Уже неделю как заметает.
– То в старом году заметало, а то – в новом! – Миша взъерошил Димону волосы. – Да пойдемте же, я вам свой сюрприз покажу!
Его энергии и напору трудно было противостоять, и вся компания высыпала на улицу. Только раз в году случаются такие яркие ночи! Звезды салютов россыпью взлетали в небо из разных уголков города. Небо стало похоже на разноцветный персидский ковер, расшитый узорами фейерверков. Как вереница демонстрантов, веселая команда двигалась по Первомайской улице, пока все не вышли к парку. Метель улеглась. В дыры рваных облаков заглядывали звезды. А где-то за ними плотной синевой лежала высь.
Миша шел впереди, прокладывая на снегу тропу к своей сокровищнице. И сердце его замирало на каждом шагу, дыхание перехватывало и становилось трудно дышать. Но вовсе не от быстрого хода, просто Мише было очень страшно представить на суд близких плод трудов последнего месяца. Он не знал, как они отреагируют. Что скажут? И главное – какие лица будут у них в тот момент, когда он предъявит свою работу? Какое-то время дорога вела вверх, подъем был пологий, не затрудняющий движения. Казалось, что деревья водят хоровод вокруг путников. Но вдруг из-за очередной разлапистой ели вынырнула ледяная фигура человека, а за ней – другая и следующая. Невысокие скульптуры будто бы проглотили звезды с неба, которые теперь светили внутри их круглых животов. Как жемчужины, они переливались белым перламутром.
И тут путники замерли, разглядывая прозрачных человечков. Только Миша не смотрел на загадочные фигуры: сейчас он пытался уловить движения души в каждом из близких людей. Первым нашелся Димка:
– Круто! – сказал он и присвистнул.
– Какие замечательные толстячки! – Саша осторожно погладила покатые бока первой скульптуры и заглянула в лучистое лицо. – А почему они голые?
Все скульптуры и в самом деле были обнажены, но не отличались излишним натурализмом: их формы выглядели мягкими – они не демонстрировали, а лишь намекали.
– Твои люди чем-то похожи на работы Ботеро, – Павел Львович изучал вторую скульптуру. – Такие же, но другие.
– Какой еще Ботеро? – Николай с любопытством дотронулся до следующего ледяного изваяния.
– Это латиноамериканский художник, – очнулась от восторженного оцепенения мать. – У меня в библиотеке есть его альбом, Паша недавно презентовал. Только у Ботеро все такие мясные и румяные. А эти прозрачные и воздушные.
– Вот тот на одного моего постоянного покупателя похож, – Николай указывал пальцем на самого пышного толстяка. – Ну точно он! Я ему всегда свежую вырезку откладываю!
Все засмеялись. И Миша тоже заулыбался, выдохнул, понимая, что ему удалось по-настоящему удивить и порадовать близких. А они уже разошлись по парку: и каждый хотел заглянуть в лицо всем скульптурам, вглядеться в их внутреннее свечение, ища там что-то свое…
– Миш, а как ты научился такое вытворять? – Димка подбежал к другу и смотрел на него с нескрываемым восторгом и уважением.
Миша задумался…
Он уже и не помнил, как и когда ему в голову пришла идея сделать ледяные скульптуры. Возможно, увидел их в выпуске новостей или прочитал какую-то заметку в газете. Так выходило, что все необходимое было у него под рукой: лед – в реке, да инструменты – в сарае. Однажды утром, пока мать еще спала, Миша достал пилу, стамески и резцы, закинул все это в походный рюкзак и отправился к Истре. От дома там пути было всего ничего – минут пятнадцать-двадцать. Как раз возле парка река делала петлю, течение там оказалось не сильное, и к концу декабря слой льда стал достаточно толстым и крепким. Самым сложным было аккуратно выпиливать мерзлые куски. Миша старался вырезать не слишком большие части, чтобы лед под ним не раскололся. К тому же небольшие глыбы проще было перетаскивать в парк. В хорошую погоду за день Мише удавалось сделать одну небольшую скульптуру. Время до обеда уходило на добычу льда, а потом, подкрепившись, он несколько часов работал стамеской и резцом, выпиливая части тела. Затем склеивал их, поливая места стыка водой, которая быстро смерзалась на холоде. Так получались его человечки. Над лицами Миша трудился особенно долго и все не мог разобрать – это он ведет за собой ледяную стихию, или сам лед подчиняет себе художника? Позабыв все уроки Павла Львовича, слушая лишь шепот ветра и потрескивание льда, Миша давал свободу рукам…
Сколько ни пытался он научиться ремеслу художника, стараясь поймать верную линию, уловить настроение и передать его бумаге – с рисованием ничего путного не выходило. Холст казался плоским и бездушным. И только этой зимой Миша понял, чего хотят его руки – они ждали объема и физического труда. Отсекая лишнее, Миша будто бы доставал изо льда нутро и являл его во всей обнаженной чистоте.
Лишь на одну скульптуру у него ушел не один, а целых три дня. Именно эту работу он доделал всего за несколько минут до Нового года. И она еще ждала путников впереди.
Толстячки, точно свита, постепенно подвели компанию к самой главной скульптуре. Деревья расступились, открывая вид на небольшую поляну, что лежала на парковой возвышенности. Тут Миша отступил в сторону, давая возможность близким выйти вперед и увидеть дело его рук целиком. Теперь он замер, и лишь глаза пытались уловить настроение собравшихся, запомнить выражения их лиц. Все тоже будто бы онемели, из открытых ртов выходил лишь пар.
С невысокого пригорка в небо взлетала ледяная пара: обнявшись, две мерцающие фигуры словно парили над заснеженным парком, над неспящим городом. Они будто бы стремились к золоту куполов Воскресенского собора, и в холоде их свечения пряталось тепло, а лица были так спокойны, что, находясь рядом, казалось – ты становишься увереннее и чуть-чуть добрее.
– Это Шагал, – тихо сказал Павел Львович. – Хотя, нет. Не-е-т… Это ты – Мишка!
Миша взглянул на учителя и в который раз удивился его обострившейся худобе – будто бы тот в одночасье поменял фас на второй профиль.
– Думаете, у меня получилось? – с надеждой спросил он.
– Думаю, в моих уроках ты больше не нуждаешься, – Павел Львович тепло хлопал Мишу по плечу. – Ты нашел себя, мой мальчик.
– А кто такой Шагал? – покраснев от стыда или мороза, переспросил Димка.
– Художник, – Катерина дала сыну шуточную затрещину. – Неуч!
Все Мишины близкие – мать, племянница, учитель, друг – были рядом, и в ночном зимнем парке стало тепло от ощущения себя в центре чего-то близкого и родного, в центре большой семьи маленького города.
А рядом с ними, будто бы случайно зацепившись подолом за землю, летела к звездам пара светящихся ледяных душ – низко над Истрой…
– И все-таки, почему твои толстячки голые? – Саша обняла одну из смешных фигурок и лукаво сощурила глаза.
Миша долго думал, как объяснить племяннице то, что и сам толком не мог понять. Он долго и сосредоточенно тер свой подбородок – этот вопрос требовал как следует разобраться в себе.
– Не знаю, Кнопка, одежда показалась мне лишней, – Миша сдвинул шапку на затылок и теперь уже почесывал лоб. – Вроде, хотел показать человека, как он есть – без прикрас.
– Такой ты видишь нашу суть?
Племянница иногда умела поставить его в тупик своими вопросами или выводами, за что он любил ее еще сильнее.
– Наверное, – Миша пожал плечами. – Посмотри, этот – скромняга мечтатель, а вон тот – хитрец и весельчак.
– А мне нравится другой, – Саша подошла к той скульптуре, что Миша сделал первой. – Он как будто немножко грустит от того, что не такой ровный и круглый, как остальные. И скорее похож на мокрую обезьяну, чем на человека.
– Это первенец, – улыбнулся Миша. – Возможно, все мы внутри – мокрые обезьяны.
Саша почему-то задумалась, и Миша уже испугался, что ненароком обидел ее, назвав мокрой обезьяной, но тут племянница словно вернулась откуда-то издалека. Она внимательно посмотрела ему в глаза, точно проваливаясь внутрь, а потом серьезно сказала: