Слово для «леса» и «мира» одно - Урсула Ле Гуин 2 стр.

Пожалуй, искать единую мотивацию для такого сложного, затяжного, многообразного занятия, как искусство — дело бесполезное, если не просто вредное; мне кажется, однако, что Эмили Бронте подобралась к ответу максимально близко, произнеся слово «свобода».

Отсюда, и для художника, и для тех, кто ему внимает, творить — значит искать свободу. Согласившись с этим, вы тут же поймете, почему люди серьезные отвергают искусство, не доверяют ему, клеят на все его виды ярлык «эскапизм». Военнопленный, роющий подкоп, чтобы выбраться на свободу, беглый раб и Солженицын в изгнании — все они эскаписты. А кем же им быть еще? Это определение также объясняет, почему все здоровые дети умеют петь, танцевать, рисовать и играть в слова; почему искусство — важный элемент психотерапии; почему Уинстон Черчилль писал картины, а матери поют колыбельные, и что не так у Платона в диалоге «Государство». Да, определение Бронте куда полезнее фрейдовского, хотя заявление Фрейда несравнимо забавнее.

Я не знаю, что именно Фрейд понимал в данном контексте под словом «власть». Эмили о власти не упоминает, и, видимо, не случайно. Косвенно о власти высказался Шелли: «Поэты — непризнанные законодатели мира». Это не так далеко от того, что имел в виду Фрейд — я сомневаюсь, что отец психоанализа говорил здесь о непосредственной, радостной власти художника над его материалом: движениях пальцев скульптора, па-де-де балерины, о праве писателя даровать персонажам жизнь или отнимать ее; гораздо вероятнее, что словом «власть» он обозначил способность идеи оказывать влияние на других людей.

Желание обрести власть, в смысле власти над другими, — вот что уводит большинство людей прочь от дороги к свободе. Должно быть, Эмили Бронте не говорит об этом желании только потому, что для нее, в отличие от ее сестры Шарлотты, оно никогда не было даже соблазном. Эмили ни капли не беспокоилась о нравственности других. Но многие художники, особенно писатели — поскольку им приходится высказывать свои идеи словами — поддаются соблазну. Они начинают сознавать, что могут делать людям добро. Забывают о свободе и вместо того, чтобы с божественным высокомерием, подобно Богу или Шелли, диктовать миру законы, принимаются проповедовать.

В этой повести, «Слово для „леса“ и „мира“ одно», начавшейся как безыскусные поиски свободы и мечты, во мне в определенный момент взыграл проповедник. Это очень сильный соблазн для писателя-фантаста, который с идеями в куда более близких отношениях, чем его собратья в других жанрах. Его метафоры опять же обусловлены идеями или прямо воплощают их. Поэтому-то фантаст всегда рискует безнадежно запутаться в том, где идея, а где мнение.

Я написала «Зеленых Человечков» (нынешнее название, с моего довольно неохотного согласия, дал повести ее первый редактор Харлан Эллисон) зимой 1968-го, в мой лондонский год. Все шестидесятые, с начала и до конца, прошли у меня за организацией мирных демонстраций в моем городе в Штатах и участием в них. Сначала мы протестовали против испытаний атомной бомбы, потом — против войны во Вьетнаме. Не счесть, сколько раз я прошла всю Олдер-стрит, чувствуя себя бесполезной и упрямой дурой, под дождем, в компании десятка-другого или даже сотни таких же глупых и упрямых людей. Нас всегда кто-то фотографировал — явно не журналисты — странные типы с дешевыми фотоаппаратами: берчисты? ФБР? ЦРУ? Просто сумасшедшие? Я обычно широко улыбалась им или показывала язык. Как-то один из самых неистовых моих друзей взял с собой фотоаппарат и сфотографировал фотографов. Что ни говори, это было движение за мир, и участие в нем давало выход моим политическим и этическим взглядам, лежащим вне моего писательского труда.

Но тогда в Англии у меня, иностранки и гостьи, не нашлось такой отдушины. А 1968 был горьким годом для борцов против войны. Вдвое больше стало лжи и лицемерия; убийства совершались с удвоенным размахом. Сверх того, становилось очевидным, что этика, приветствующая дефолиацию лесов и полей, уничтожение гражданского населения во имя «мира» — это только естественное следствие этики, позволяющей расхищать природные богатства ради чьей-то прибыли или увеличения валового национального продукта и разрешающей убийство живых существ во имя «человека». Победа этики эксплуатации во всех странах казалась одинаково неизбежной.

И под давлением всех этих обстоятельств, преломившимся во мне, родилась повесть: сама вырвалась наружу, невзирая на мое активное сопротивление. Где-то я говорила, что никогда не писала так легко, гладко, уверенно — и с меньшим удовольствием.

Я знала, что изначальная заданность повести очень легко могла превратить ее в проповедь, и я боролась с этим. «Не говори: „борьба бесплодна“». Ни Любов, ни Селвер не сделались чистым воплощением Торжества Добродетели — хотя бы в этих персонажах мне удалось сохранить нравственную и психологическую сложность. Но Дэвидсон, хотя он и непрост, все же есть чистое воплощение абсолютного зла; а я, во всяком случае, сознательно, не верю в существование абсолютно злых людей. Однако, мое подсознание с этим не согласно. Оно заглянуло в себя и выделило из себя капитана Дэвидсона. Я не отрекаюсь от него.

Сейчас война во Вьетнаме ушла в прошлое; что до невыносимого давления, то у него теперь совсем другие источники; и потому стали отчетливо видны морализаторские аспекты повести. Я очень сожалею о них, но и тут не отрекаюсь. Книга остается жить или умирает благодаря отблескам глубинного непокоя, порождающего любое возмущение и протест, благодаря ее робким попыткам обрести, среди гнева и отчаяния, справедливость, или мудрость, или милосердие, или свободу.

Несколько лет назад, через некоторое время после первой публикации повести «Слово для „леса“ и „мира“ одно» в Америке, мне выпало большое счастье познакомиться с доктором Чарльзом Тэртом, психологом, широко известным благодаря его книге «Измененные состояния сознания». Он спросил меня, не послужило ли прототипом атшиян в повести племя сеноев, живущее в Малайзии. «Какое-какое племя?» — спросила я, и тогда он рассказал мне о них. Культура сеноев включает — или включала — целенаправленные упражнения в восприятии и толковании снов, больше того, опирается на них. В книгу доктора Тэрта включена небольшая статья Килтона Стюарта о сеноях:

«Завтрак в сенойском доме — как сеанс терапевтического истолкования снов. Отец и старшие братья выслушивают и анализируют сны всех младших…»

Когда сенойский ребенок рассказывает сон с падением, взрослые радостно говорят: «Это прекрасный сон, один из лучших снов, какой только может присниться человеку. Куда ты упал, и что ты там нашел?»

Для сеноев сон полон смысла, он толкает их к деятельности, к творчеству. Взрослые специально уходят в сны, чтобы разрешать личностные и культурные конфликты. Они возвращаются из сновидений с новыми песнями, орудиями труда, танцами, мыслями. Бодрствование и сон одинаково значимы для них и дополняют друг друга.

В статье сообщается, а вернее, подразумевается, что у сеноев «великими сновидцами» являются мужчины; неясно, значит ли это, что женщины стоят в обществе ниже, или что они, как у атшиян, равны с мужчинами, но роль их вспомогательная. В статье не говорится и о концепции Бога, высших начал и т. п. у сеноев; там просто упомянуто, что сенои не колдуют, хотя и не прочь уверить соседние племена в своих магических способностях, поскольку это оберегает от вражеских нападений.

«Они создали систему межличностных отношений, которая, с точки зрения психологии, соизмерима с нашими достижениями в таких областях, как телевидение и атомная физика».

По-видимому, на протяжении нескольких веков у сеноев не было ни одной войны, ни одного убийства.

Вот они — двенадцать тысяч человек — они возделывают землю, охотятся, ловят рыбу и видят сны в дождевых лесах на склонах гор Малайзии. По крайней мере, так было в 1935 году… а, может, и не было. Насколько мне известно, после Килтона Стюарта ни один ученый о них не писал. Существовало ли когда-нибудь такое племя, и если да, то есть ли оно сейчас? Под «сейчас» я имею здесь в виду время бодрствования, которому мы дали такое нелепое имя «реальный мир». Во времени сновидений они, конечно, находятся и здесь и сейчас. Я думала, что выдумываю небывалых инопланетян, а оказалось, что я просто описывала сеноев. Если пошарить в подсознании, то там найдутся не только капитаны Дэвидсоны. Тихие люди, не убивающие друг друга, тоже обитают там. Видимо, там есть много всего: то, чего мы особенно страшимся (и потому не признаем его существования), и то, в чем мы особенно нуждаемся (и потому его тоже не признаем). Хотела бы я знать, сможем ли мы прислушаться к нашим снам и к снам наших детей?

«Куда ты упал, и что ты там нашел?»

«Куда ты упал, и что ты там нашел?»

Слово для «леса» и «мира» одно

1

В момент пробуждения в мозгу капитана Дэвидсона всплыли два обрывка вчерашнего дня, и несколько минут он лежал в темноте, обдумывая их. Плюс: на корабле прибыли женщины. Просто не верится. Они здесь, в Центрвилле, на расстоянии двадцати семи световых лет от Земли и в четырех часах пути от Лагеря Смита на вертолете — вторая партия молодых и здоровых колонисток для Нового Таити, двести двенадцать первосортных баб. Ну, может быть, и не совсем первосортных, но все-таки… Минус: сообщение с острова Свалки — гибель посевов, общая эрозия, полный крах. Вереница из двухсот двенадцати пышногрудых соблазнительных фигур исчезла, и перед мысленным взором Дэвидсона возникла совсем другая картина: он увидел дождевые струи, рушащиеся на вспаханные поля, увидел, как плодородная земля превращается в грязь, а потом в рыжую жижу и потоками сбегает со скал в исхлестанное дождем море. Эрозия началась до того, как он уехал со Свалки, чтобы возглавить Лагерь Смита, а зрительная память у него редкая — что называется, эйдетическая, потому он и видит это так живо, с мельчайшими подробностями. Похоже, умник Кеес прав — на земле, отведенной под фермы, надо оставлять побольше деревьев. И все-таки, если вести хозяйство по-научному, какого черта нужны на соевой ферме деревья, которые только отнимают землю у полей? В Огайо по-другому: если тебе нужна кукуруза, так и сажаешь кукурузу, и никаких тебе деревьев и прочей дряни, чтоб только зря место занимать. Но с другой стороны, Земля — обжитая планета, а о Новом Таити этого не скажешь. Для того он сюда и приехал, чтобы обжить ее. На Свалке теперь одни овраги и камни? Ну, и черт с ней. Начнем снова на другом острове, только теперь основательней. Нас не остановишь — мы люди, мужчины! «Ты скоро почувствуешь, что это такое, эх ты, дурацкая, богом забытая планетишка!» — подумал Дэвидсон и усмехнулся в темноте, потому что любил брать верх над трудностями. Мыслящие люди, подумал он, мужчины… женщины… и снова перед его глазами поплыла вереница стройных фигур, кокетливые улыбки…

— Бен! — взревел он, сел на постели и спустил босые ноги на пол. — Горячая вода, быстро-быстро!

Собственный оглушительный рев окончательно пробудил его. Он потянулся, почесал грудь, надел шорты и вышел на залитую солнцем вырубку, наслаждаясь легкими движениями своего крупного мускулистого, тренированного тела. У Бена, его пискуна, как обычно, уже закипала в котле вода, а сам он, как обычно, сидел на корточках, уставившись в пустоту. Все они, пискуны, такие — никогда не спят, а только усядутся, замрут и смотрят неизвестно на что.

— Завтрак. Быстро-быстро! — скомандовал Дэвидсон, беря бритву с дощатого стола, на который пискун положил ее вместе с полотенцем и зеркалом.

Дел сегодня предстояло много, потому что в самую последнюю минуту, перед тем как спустить ноги с кровати, он решил слетать на Центральный и посмотреть женщин. Хоть их и двести двенадцать, но мужчин-то больше двух тысяч, и им недолго оставаться свободными. К тому же, как и в первой партии, почти все они, конечно, «невесты колонистов», а просто подзаработать приехало опять двадцать-тридцать, не больше. Но зато девочки классные, и уж на этот раз он перехватит какую-нибудь штучку позабористее. Дэвидсон ухмыльнулся левым уголком рта, энергично водя жужжащей бритвой по неподвижной правой щеке.

Старый пискун копошился у стола — целый час идиоту надо, чтобы принести завтрак из лагерной кухни!

— Быстро-быстро! — рявкнул Дэвидсон, и шаркающая вялая походка Бена немного ускорилась.

Бен был ростом около метра. Мех у него на спине из зеленого стал почти белым. Совсем старик и глуп даже для пискуна, ну, да ничего! Он умеет с ними обращаться и любого выдрессирует, если понадобится. Только зачем? Пришлите сюда побольше людей, постройте машины, соберите роботов, заведите фермы и города — кому тогда понадобятся пискуны? Ну и тем лучше. Ведь этот мир, Новое Таити, прямо-таки создан для людей. Расчистить его хорошенько, леса повырубить под поля, покончить с первобытным сумраком, дикарством и невежеством — и будет тут рай, подлинный Эдем. Получше истощенной Земли. И это будет его мир! Ведь кто он такой, Дон Дэвидсон, в сущности говоря? Укротитель миров. Он не хвастун, а просто знает себе цену. Таким уж он родился. Знает, чего хочет, знает, как этого добиться, и всегда добивается.

От завтрака по животу разливалось приятное тепло. И его благодушное настроение не испортилось, даже когда он увидел, что к нему идет толстый, бледный, озабоченный Кеес ван Стен, выпучив маленькие глазки, точно два голубых шарика.

— Дон! — сказал Кеес, не поздоровавшись. — Лесорубы опять охотились за Просеками. В задней комнате клуба прибито восемнадцать пар рогов!

— Покончить с браконьерством еще никому не удавалось, Кеес!

— А вы обязаны покончить. Для того мы тут и подчиняемся законам военного времени, для того управление колонией и поручено армии. Чтобы законы исполнялись неукоснительно.

Ишь ты, жирный умник! В атаку пошел! Обхохочешься!

— Ну, ладно, — невозмутимо сказал Дэвидсон, — покончить с браконьерством я, предположим, могу. Но, послушайте, я ведь обязан думать о людях. Для того я и тут, как вы сами сказали. А люди важнее животных. Если немножко противозаконной охоты помогает моим ребятам выдерживать эту поганую жизнь, я зажмурюсь, и дело с концом. Нужно же им как-то поразвлечься.

— У них развлечений хватает! Игры, спорт, коллекционирование, кино, видеозаписи всех крупнейших спортивных состязаний за последние сто лет, алкогольные напитки, марихуана, галлюциногены, поездки в Центр. Они просто-напросто избалованы, эти ваши герои-первопроходцы, и могут обойтись без того, чтобы «развлекаться», истребляя редчайшее местное животное. Если вы не примете меры, я вынужден буду подать капитану Госсе рапорт о грубейшем нарушении принципов экологической конвенции.

— Пожалуйста, Кеес, если считаете нужным, — сказал Дэвидсон, который никогда не терял власти над собой. Не то, что бедняга Кеес — просто жалость смотреть, как евро багровеют. — В конце-то концов это ваша обязанность. Я на вас не обижусь: пусть они там, на Центральном, спорят и решают, кто прав. Беда в том, Кеес, что вы хотите сохранить тут все как есть. Устроить из планеты сплошной заповедник. Чтоб любоваться, чтоб изучать. Вы специал, вам так и положено. Но мы-то — простые ребята, нам нужно дело делать. Земле требуются лесоматериалы, очень требуются. Мы нашли лес на Новом Таити. И стали лесорубами. Разница между нами одна: для вас Земля — так, в стороне, а для меня она — самое главное.

Кеес покосился на него своими голубыми шариками.

— Вот как? Вы хотите превратить этот мир в подобие Земли? В бетонную пустыню?

— Когда я говорю «Земля», Кеес, я имею в виду людей. Землян. Вас волнуют олени, деревья, фибровник — и отлично. Это ваша область. Но я люблю все рассматривать в перспективе. С самой вершины, а вершиной пока остаются люди. Мы здесь, и значит, этот мир пойдет нашим путем. Хотите вы или не хотите, но это факт. Лучше посмотрите правде в глаза, Кеес. Вам от этого никуда не деться. Да, кстати, я собираюсь в Центр посмотреть на новых колонисточек. Хотите со мной?

— Нет, благодарю вас, капитан Дэвидсон, — отрезал специал и зашагал к полевой лаборатории.

Совсем взбеленился. И все из-за этих проклятых оленей. Ну, они, и верно, красавцы, ничего не скажешь. Перед глазами Дэвидсона тотчас всплыл первый олень, которого он увидел здесь, на острове Смита — солнечно-рыжий великан, двух метров в холке, в венце из ветвистых золотых рогов, гордый и стремительный. Редкостная дичь! На Земле теперь даже в Скалистых горах и в Гималайских парках тебе предлагают выслеживать оленей-роботов, а настоящих оберегают, как зеницу ока. Да и много ли их осталось! О таких, как здесь, охотники могут только мечтать. Вот потому на них и охотятся. Черт, даже дикие пискуны охотятся на них со своими дурацкими хлипкими луками. На оленей охотились и будут охотиться, потому что для того они и существуют. Но слюнтяю Кеесу этого не понять. В сущности, он неглупый парень, только практичности ему не хватает, твердости. Не понимает, что надо играть на стороне победителей, не то останешься с носом. А побеждает Человек — каждый раз. Человек-Завоеватель.

Дэвидсон широким шагом пошел по поселку, залитому солнечным светом. В теплом воздухе приятно пахло опилками и древесным дымом. Обычный лагерь лесорубов, а выглядит очень аккуратно. За какие-нибудь три земмесяца двести человек привели в порядок приличный участок дикого леса. Лагерь Смита — два купола из коррупласта, сорок бревенчатых хижин, построенных пискунами, лесопильня, печь для сжигания мусора и голубой дым, висящий над бесконечными штабелями бревен и досок, а выше на холме — аэродром и большой сборный ангар для вертолетов и машин. Вот и все. Но когда они сюда явились, тут вообще ничего не было. Только деревья — темная, дремучая, непроходимая чащоба, бесконечная, никому не нужная. Медлительная река, еле текущая в туннеле из стволов и ветвей, несколько прячущихся среди деревьев пискуньих нор, солнечные олени, волосатые обезьяны, птицы. И деревья. Корни, стволы, сучья, ветки, листья — листья над головой, листья под ногами, всюду листья, листья, листья, бесчисленные листья на бесчисленных деревьях.