Он, кажется, немного расслабляется.
— Ладно, не буду мешать вашему воссоединению.
Мы с матерью смотрим ему вслед. Река ревет у меня в ушах. Возможно, Четыре был эрудитом — это объясняет, почему он ненавидит Альтруизм. Или, может, он верит статьям, которые Эрудиция издает против нас… против них, напоминаю я себе. Но все равно очень мило с его стороны сказать матери, что я неплохо справляюсь, ведь я знаю, что на самом деле он в это не верит.
— Он всегда такой? — спрашивает она.
— Хуже.
— Ты завела друзей?
— Несколько.
Я оборачиваюсь на Уилла, Кристину и их семьи. Когда Кристина ловит мой взгляд, она улыбкой подзывает меня к себе, и мы с матерью идем по дну Ямы.
Но прежде чем мы успеваем подойти к Уиллу и Кристине, невысокая, кругленькая женщина в черно-белой полосатой блузке касается моего плеча. Я дергаюсь, борясь с желанием смахнуть ее руку.
— Прошу прощения, — произносит она. — Вы не знаете моего сына? Альберта?
— Альберта? — повторяю я. — А… вы имеете в виду Ала? Да, я его знаю.
— Вы не в курсе, где мы можем его найти? — спрашивает она, указывая на мужчину за своей спиной. Он высокий и массивный, как валун. Очевидно, отец Ала.
— Извините, но я не видела его сегодня утром. Возможно, вам стоит поискать его вон там? — Я указываю на стеклянный потолок над нами.
— О боже. — Мать Ала обмахивается ладонью. — Я лучше и пытаться не стану. У меня едва не случилась паническая атака, когда мы спускались. Почему вдоль этих тропинок нет перил? Вы что, сумасшедшие?
Я чуть улыбаюсь. Несколько недель назад я, возможно, сочла бы подобный вопрос оскорбительным, но теперь я провела слишком много времени с переходниками-правдолюбами, чтобы удивляться бестактности.
— Сумасшедшие — нет, — отвечаю я. — Лихие — да. Если увижу вашего сына, скажу, что вы его ищете.
Я вижу на губах матери такую же улыбку, как у меня. Она ведет себя не так, как родители некоторых переходников, — вертит головой, разглядывая стены Ямы, потолок Ямы, пропасть. Разумеется, любопытство здесь ни при чем, ведь она альтруистка. Любопытство ей чуждо.
Я знакомлю мать с Кристиной и Уиллом, а Кристина знакомит меня с матерью и сестрой. Но когда Уилл знакомит меня с Карой, своей старшей сестрой, она бросает на меня испепеляющий взгляд и не протягивает ладонь для рукопожатия. Она сердито смотрит на мою мать.
— Поверить не могу, что ты общаешься с одной из них, Уилл, — говорит она.
Мать кусает губы, но, разумеется, молчит.
— Кара, — хмурится Уилл, — не надо грубить.
— Ну конечно, не надо. Тебе известно, кто это? — Она указывает на мою мать. — Это жена члена совета, вот кто. Она управляет «добровольной организацией», которая якобы помогает бесфракционникам. По-вашему, я не знаю, что вы просто запасаете товары, чтобы раздавать членам своей фракции, в то время как мы не видели свежей еды уже месяц? Еда для бесфракционников, как же!
— Прошу прощения, — спокойно произносит мать. — Полагаю, вы ошибаетесь.
— Ошибаюсь? Ха! — рявкает Кара. — Уверена, вы именно то, чем кажетесь. Фракция беззаботных благодетелей без единой эгоистичной косточки. Ну конечно!
— Не смейте так говорить с моей матерью, — говорю я, краснея, и сжимаю кулаки. — Еще одно слово, и, клянусь, я сломаю вам нос.
— Полегче, Трис, — требует Уилл. — Ты не ударишь мою сестру.
— Неужели? — Я поднимаю обе брови. — Уверен?
— Он прав, не ударишь. — Мать касается моего плеча. — Идем, Беатрис. Мы же не хотим докучать сестре твоего друга.
Ее голос спокоен, но рука сжимает мое плечо так сильно, что я едва не вскрикиваю от боли, когда она тащит меня прочь. Она быстро идет со мной к столовой. Перед самой столовой, однако, резко поворачивает налево в один из темных коридоров, которые я пока не исследовала.
— Мама, — окликаю я. — Мама, откуда ты знаешь, куда идти?
Она останавливается у запертой двери и поднимается на цыпочки, вглядываясь в основание голубоватой лампы, свисающей с потолка. Через несколько секунд она кивает и снова поворачивается ко мне.
— Я же сказала, никаких вопросов обо мне. Я серьезно. Как на самом деле твои дела, Беатрис? Как прошли бои? Какой у тебя ранг?
— Ранг? — повторяю я. — Ты знаешь, что я дерусь? Знаешь, что мне назначили ранг?
— Механизм инициации Лихости — вовсе не тайна за семью печатями.
Не знаю, насколько легко разузнать, что чужая фракция делает во время инициации, но подозреваю, что это не так уж легко.
— Я почти в конце списка, мама, — медленно говорю я.
— Хорошо. — Она кивает. — Никто не присматривается к отстающим слишком пристально. А теперь, и это очень важно, Беатрис: что показала твоя проверка склонностей?
Предупреждение Тори пульсирует у меня в голове. «Не говори никому». Я должна сказать ей, что мой результат — Альтруизм, потому что именно это Тори записала в системе.
Я смотрю в глаза матери, бледно-зеленые, окаймленные темной дымкой ресниц. У нее морщинки вокруг рта, но в остальном она выглядит моложе своего возраста. Эти морщинки становятся глубже, когда она напевает. Она напевает во время мытья посуды.
Она моя мать.
Я могу ей довериться.
— Результат был неокончательным, — тихо говорю я.
— Я так и думала. — Она вздыхает. — Многие дети альтруистов получают такой результат. Мы не знаем почему. Но ты должна быть очень осторожна на следующей ступени инициации, Беатрис. Оставайся в середине группы, что бы ты ни делала. Не привлекай к себе внимания. Ясно?
— Мама, что происходит?
— Мне все равно, какую фракцию ты выбрала. — Она касается ладонями моих щек. — Я твоя мать и хочу, чтобы ты была в безопасности.
— Это потому что я…
Она закрывает мой рот ладонью.
— Не произноси этого слова, — шипит она. — Никогда.
Выходит, Тори была права. Быть дивергентом — опасно. Просто я до сих пор не знаю почему, и даже что это на самом деле значит.
— Почему?
Она качает головой.
— Я не могу сказать.
Она оглядывается через плечо на едва различимый свет со дна Ямы. Я слышу крики и голоса, смех и шарканье ног. Запах из столовой достигает моих ноздрей, сладковатый дрожжевой запах пекущегося хлеба. Мать поворачивается ко мне, ее рот упрямо сжат.
— Я хочу, чтобы ты кое-что сделала, — говорит она. — Я не могу навестить твоего брата, но ты сможешь, когда инициация завершится. И я хочу, чтобы ты нашла его и велела исследовать симуляционную сыворотку. Хорошо? Можешь сделать это для меня?
— Только если ты мне что-нибудь объяснишь, мама! — Я скрещиваю руки на груди. — Если ты хочешь, чтобы я провела целый день в лагере эрудитов, назови мне причину!
— Я не могу. Прости. — Она целует меня в щеку и убирает за ухо прядь волос, которая выбилась из моего пучка. — Мне пора. Ты будешь лучше выглядеть, если мы не проявим особой привязанности.
— Плевать мне, как я выгляжу, — отвечаю я.
— Напрасно, — возражает она. — Подозреваю, за тобой уже наблюдают.
Она уходит, а я слишком ошарашена, чтобы последовать за ней. В конце коридора она оборачивается и говорит:
— Съешь кусочек торта за меня, ладно? Шоколадного. Пальчики оближешь.
Она улыбается странной перекошенной улыбкой и добавляет:
— Я люблю тебя, помни.
И уходит.
Я стою одна в голубоватом свете лампы, висящей над головой, и понимаю: она уже была в нашем лагере. Она помнит этот коридор. Она знает механизм инициации.
Моя мать была лихачкой.
Глава 16
Днем я возвращаюсь в спальню, пока остальные проводят время с семьями, и вижу Ала. Он сидит на своей кровати и смотрит на пустое место на стене, где прежде висела доска. Четыре снял ее вчера, чтобы рассчитать наши ранги первой ступени.
— Вот ты где! — восклицаю я. — Родители тебя искали. Нашли?
Он качает головой.
Я сажусь рядом с ним на кровать. Моя нога как минимум вполовину тоньше, чем у него, даже теперь, когда мышцы окрепли. На Але черные шорты. Его колено фиолетово-синее и пересечено шрамом.
— Не хотел их видеть?
— Не хотел, чтобы они спрашивали, как у меня дела, — поясняет он. — Пришлось бы ответить, а они почувствовали бы ложь.
— Ну… — Я пытаюсь что-нибудь придумать. — А что не так с твоими делами?
Ал скрипуче смеется.
— Я проиграл все схватки, кроме первой с Уиллом. Я плохо справляюсь.
— Но ты проиграл их намеренно. Вот и сказал бы об этом.
Он качает головой.
— Папа всегда хотел, чтобы я оказался здесь. В смысле, родители говорили, что мне лучше остаться в Правдолюбии, но только потому, что должны были так говорить. Они всегда восхищались лихачами, и отец, и мать. Они не поняли бы моих объяснений.
— О! — Я барабаню пальцами по колену и поднимаю глаза на Ала. — Так вот почему ты выбрал Лихость? Из-за родителей?
Ал качает головой.
— Нет. Наверное, я выбрал ее потому… Мне кажется, очень важно оберегать людей. Вставать на их защиту. Как ты встала на мою. — Он улыбается мне. — Разве не так должны поступать лихачи? Разве не в этом суть отваги? Не в том… чтобы избивать людей просто так.
Я вспоминаю слова Четыре о том, что командная работа прежде была в почете у лихачей. Какой тогда была Лихость? Чему я научилась бы, будь я здесь, когда моя мама была лихачкой? Возможно, я не сломала бы нос Молли. И не угрожала сестре Уилла.
Я чувствую укол вины.
— Возможно, после инициации станет легче.
— К сожалению, я могу оказаться последним в списке, — отвечает Ал. — Сегодня вечером увидим, полагаю.
Некоторое время мы просто сидим рядом. Лучше быть здесь в тишине, чем в Яме, наблюдая, как все смеются со своими семьями.
Отец говорил, что иногда лучший способ кому-то помочь — просто быть рядом. Приятно совершать поступки, которыми он мог бы гордиться, как будто это искупает все мои поступки, которыми он гордиться не мог бы.
— Знаешь, рядом с тобой я становлюсь храбрее, — говорит Ал. — Словно действительно могу здесь прижиться, как ты.
Я собираюсь ответить, но тут он обнимает меня за плечи. Внезапно я замираю, мои щеки вспыхивают.
Я надеялась, что неправильно поняла чувства Ала. Но я не ошиблась.
Я не склоняюсь к нему. Напротив, подаюсь вперед, так что его рука падает. Затем я стискиваю руки на коленях.
— Трис, я… — начинает он.
Его голос напряжен. Я смотрю на него. Его лицо такое же красное, как и мое, судя по ощущениям, но он не плачет — просто выглядит смущенным.
— Гм… извини, — произносит он. — Я не пытался… Гм. Извини.
Я хотела бы заверить его, что в этом нет ничего личного. Я могла бы рассказать, что мои родители редко держались за руки даже в нашем собственном доме, так что я привыкла уклоняться от любых проявлений нежности, поскольку меня приучили воспринимать их всерьез. Возможно, если бы я сказала это, за его краской смущения не крылась бы боль.
Но разумеется, это личное. Он мой друг, но и только. Что может быть более личным?
Я вдыхаю и на выдохе заставляю себя улыбнуться.
— За что извинить? — Мой голос звучит достаточно небрежно.
Я смахиваю с джинсов несуществующие соринки и встаю.
— Мне пора.
Ал кивает и не смотрит на меня.
— Ты не слишком расстроился? — спрашиваю я. — В смысле… из-за родителей. Не из-за того…
Я умолкаю. Не знаю, до чего я иначе бы договорилась.
— А! Нет. — Он усердно кивает. — Увидимся, Трис.
Я стараюсь не слишком торопиться. Когда дверь спальни закрывается за мной, я прикладываю ладонь ко лбу и слегка усмехаюсь. Если отбросить неловкость, приятно кому-то нравиться.
Обсуждение визитов семей было бы слишком мучительным, поэтому единственная тема вечерних разговоров — наши окончательные ранги первой ступени. Каждый раз, когда кто-то поднимает ее рядом со мной, я смотрю в пространство и не обращаю внимания.
Мой ранг должен был немного повыситься, особенно после избиения Молли, но его все равно может не хватить, чтобы попасть в десятку лучших в конце инициации, тем более когда в таблицу включат неофитов-лихачей.
За ужином я сижу с Кристиной, Уиллом и Алом за столом в углу. За соседним столом — Питер, Дрю и Молли, что довольно неприятно. В нашей беседе наступает затишье, и я слышу каждое их слово. Они строят предположения о рангах. Кто бы мог подумать.
— Вам не разрешали держать домашних животных? — Кристина стучит ладонью по столу. — Но почему?
— Потому что они алогичны, — сухо поясняет Уилл. — Какой смысл предоставлять кров и пищу животному, которое портит мебель, распространяет по дому дурные запахи и рано или поздно умирает?
Мы с Алом встречаемся глазами, как всякий раз, когда Уилл и Кристина начинают ссориться. Но на этот раз наши взгляды скрещиваются и тут же расходятся. Надеюсь, неловкость между нами продлится недолго. Я хочу вернуть своего друга.
— Смысл в том… — Кристина умолкает и наклоняет голову. — Ну, они такие забавные. У меня был бульдог по кличке Ворчун. Как-то раз мы оставили жареную курицу на кухонной стойке, чтобы остыла, и, пока мама ходила в туалет, он стащил ее и сожрал, целиком, с костями и кожей. Мы так смеялись.
— Ну да, это все меняет. Конечно, я хочу жить с животным, которое ворует мою еду и устраивает разгром на кухне. — Уилл качает головой. — Почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз ты так тоскуешь по ним?
— Потому что.
Улыбка Кристины исчезает, и она ковыряет картошку вилкой.
— Собаки для меня вроде как закрытая тема. После… ну, знаешь, после проверки склонностей.
Мы обмениваемся взглядами. Всем известно, что мы не должны говорить о проверке, даже теперь, когда сделали выбор, но для них это правило не должно быть таким нерушимым, как для меня. Сердце неровно бьется в груди. Для меня это правило — защита. Оно позволяет мне не лгать друзьям о своих результатах. Всякий раз, вспоминая слово «дивергент», я слышу предупреждение Тори… а теперь и предупреждение матери. «Никому не говори. Опасно».
— В смысле… убийства собаки, да? — спрашивает Уилл.
Я едва не забыла. Склонные к Лихости ребята на симуляции брали нож и убивали напавшего пса. Неудивительно, что Кристина больше не хочет держать собаку. Я натягиваю рукава на запястья и переплетаю пальцы.
— Ага, — отвечает она. — В смысле, нам ведь всем пришлось это сделать?
Она смотрит сперва на Ала, затем на меня. Ее темные глаза сужаются, и она произносит:
— Тебе — нет.
— Мм?
— Ты что-то скрываешь, — обвиняет она. — Вертишься, как уж на сковородке.
— Что?
Ал толкает меня плечом. Ну вот, совсем другое дело.
— В Правдолюбии нас учат понимать язык тела, — поясняет он, — чтобы мы знали, когда кто-то лжет или пытается что-нибудь утаить.
— Вот как. — Я чешу в затылке. — Ну…
— Смотри, она снова! — Кристина показывает на мою руку.
Сердце бьется в горле. Как я могу лгать о своих результатах, если они знают, когда я лгу? Придется контролировать язык тела. Я опускаю руку и кладу ладони на колени. Честные люди поступают именно так?
По крайней мере, мне не нужно лгать о собаке.
— Нет, я не убивала собаку.
— Но как тогда тебя признали лихачкой? — щурится Уилл.
Я смотрю ему в глаза и спокойно произношу:
— Никак. Меня признали альтруисткой.
Это полуправда. Тори сообщила, что мой результат — Альтруизм, так записано в системе. Любой, у кого есть доступ к итогам, сможет это увидеть. Я несколько секунд смотрю Уиллу в глаза. Если я отведу взгляд, это может показаться подозрительным. Затем я пожимаю плечами и протыкаю кусок мяса вилкой. Надеюсь, друзья мне поверили. Они должны мне поверить.
— Но ты все равно выбрала Лихость? — спрашивает Кристина. — Почему?
— Я же говорила. — Я ухмыляюсь. — Из-за еды.
Она смеется.
— Ребята, вы в курсе, что Трис ни разу не видела гамбургера, пока не попала сюда?
Она заводит рассказ о нашем первом дне, и мои мышцы расслабляются, хотя мне все равно тяжело. Я не должна лгать друзьям. Это создает преграды между нами, а их и без того достаточно. Кристина срывает флаг. Я отвергаю Ала.
После ужина мы возвращаемся в спальню, и я с трудом не перехожу на бег, сознавая, что ранги ждут нас. Хочется поскорее покончить с этим. У двери в спальню Дрю отпихивает меня в сторону, чтобы пройти. Я задеваю стену плечом, но не останавливаюсь.
При моем росте трудно что-либо разглядеть поверх голов неофитов, столпившихся в глубине комнаты, но когда я нахожу просвет, то вижу, что классная доска стоит на земле, тыльной стороной к нам, прислоненная к коленям Четыре. Инструктор держит в руке кусок мела.
— Для тех, кто только что пришел, я объясняю, как определяются ранги, — произносит он. — После первого круга боев мы ранжировали вас по уровню мастерства. Количество полученных баллов зависело от вашего уровня мастерства и уровня мастерства поверженного вами противника. Дополнительные очки начислялись за рост мастерства и победу над тем, кто сильнее. Я не награждаю за издевательство над слабыми. Это трусость.
Кажется, при последних словах его взгляд задержался на Питере, но совсем мимолетно, так что я не уверена.
— Если у вас был высокий ранг, вы теряли очки, проигрывая противнику с низким рангом.
Молли издает недовольный звук, не то фырканье, не то ворчание.
— Вторая ступень обучения весит больше, чем первая, поскольку более тесно связана с преодолением трусости, — продолжает он. — Тем не менее крайне сложно стоять высоко в конце инициации, если вы стояли низко в конце первой ступени.
Я переминаюсь с ноги на ногу, стараясь разглядеть его как следует. Когда мне это наконец удается, я отвожу глаза. Он уже смотрит на меня, по-видимому привлеченный моим нервным движением.