— Завтра мы объявим имена отсеявшихся, — сообщает Четыре. — То, что вы — переходники, а неофиты-лихачи — нет, не будет принято во внимание. Возможно, четверо из вас станут бесфракционниками и ни один из них. Или четверо из них станут бесфракционниками и ни один из вас. Или любой промежуточный вариант. Тем не менее вот ваши ранги.
Он вешает доску на крюк и отступает в сторону, чтобы мы увидели ранги:
1. Эдвард
2. Питер
3. Уилл
4. Кристина
5. Молли
6. Трис
Шестая? Я не могу быть шестой. Видимо, победа над Молли подняла мой ранг выше, чем я думала. А проигрыш мне, похоже, опустил ее ранг. Я перевожу взгляд ниже.
7. Дрю
8. Ал
9. Майра
Ал не самый последний, но, если неофиты-лихачи не провалят свою версию первой ступени, он — бесфракционник.
Я смотрю на Кристину. Она наклоняет голову и, хмурясь, разглядывает доску. Она не единственная, кто это делает. В комнате царит напряженная тишина, которая словно покачивается на краю обрыва.
И падает в пропасть.
— Что? — рявкает Молли, тыча пальцем в Кристину. — Я победила ее! Я победила ее за считаные минуты, и она стоит выше меня?
— Ага. — Кристина скрещивает руки на груди и самодовольно улыбается. — И?
— Если ты намерена обеспечить себе высокий ранг, советую не заводить привычку проигрывать противникам с низким рангом. — Голос Четыре прорезает шепотки и ворчание неофитов.
Он кладет мел в карман и проходит мимо, не глядя на меня. Его слова уязвляют, напоминая, что я — тот самый противник с низким рангом.
Очевидно, Молли тоже об этом вспоминает.
— Ты. — Она, щурясь, пристально глядит на меня. — Ты за это ответишь.
Я думала, она бросится на меня или ударит, но она только поворачивается на каблуках и вылетает из спальни, что хуже. Если бы она взорвалась, ее ярость иссякла бы быстро, после одного-двух ударов. Уход означает, что она намерена обдумать план мести. Уход означает, что я должна быть начеку.
Питер промолчал, когда вывесили ранги. Поразительно, учитывая его склонность жаловаться, если что-нибудь не по нему. Он просто идет к своей кровати и садится, расшнуровывая ботинки. От этого мое беспокойство лишь усиливается. Он не может быть удовлетворен вторым местом. Только не Питер.
Уилл и Кристина «дают пять» друг другу, после чего Уилл хлопает меня по спине ладонью, которая больше моей лопатки.
— Вы только посмотрите! Номер шесть, — усмехается он.
— И все же этого может не хватить, — напоминаю я.
— Этого хватит, не волнуйся, — отвечает он. — Надо отметить.
— Ну так идем. — Кристина хватает за руки меня и Ала. — Идем, Ал. Ты же не знаешь, как справились прирожденные лихачи. Ты ничего досконально не знаешь.
— Я лучше лягу, — бормочет он, выдергивая руку.
В коридоре легко забыть об Але, мести Молли и подозрительном спокойствии Питера и притвориться, будто преград между нами не существует. Но в глубине души я помню, что Кристина и Уилл — мои соперники. Если я хочу пробиться в первую десятку, я должна их победить.
Я лишь надеюсь, что не придется предавать их.
Той ночью мне не удается заснуть. Раньше мне казалось, что в спальне очень шумно от чужого дыхания, но сейчас в ней слишком тихо. В тишине я думаю о своей семье. Слава богу, в лагере Лихости обычно шумно.
Если моя мать была лихачкой, почему она выбрала Альтруизм? Ей нравился его покой, размеренность, доброта — все то, чего не хватает мне, когда я позволяю себе вспоминать?
Возможно, в лагере еще остались те, кто знал ее в юности и сможет рассказать, какой она была? Но даже если и остались, вряд ли они захотят о ней говорить. Переходники не должны обсуждать свои бывшие фракции, после того как становятся членами. Считается, что так проще принести клятву верности фракции вместо семьи — принять принцип «фракция превыше крови».
Я зарываюсь лицом в подушку. Мать попросила меня передать Калебу, чтобы он исследовал симуляционную сыворотку… Но зачем? Это как-то связано с тем, что я дивергент, я в опасности, или дело в другом? У меня тысяча вопросов, а она ушла, прежде чем я успела задать хотя бы один. Теперь они кружатся у меня в голове, и вряд ли мне удастся заснуть, прежде чем найдутся ответы.
Я слышу на другой стороне комнаты возню и отрываю голову от подушки. Мои глаза не привыкли к темноте, и я вглядываюсь в чернильную тьму, словно в изнанку собственных век. Раздается шарканье, затем скрип ботинка. Тяжелый удар.
А затем вой, от которого кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом. Я откидываю одеяла и спускаю на каменный пол босые ноги. Я все еще вижу недостаточно хорошо, чтобы найти источник вопля, но в нескольких кроватях от меня на полу лежит темная груда. Новый вопль пронзает мои уши.
— Включите свет! — кричит кто-то.
Я иду на звук, медленно, чтобы не споткнуться. Я словно в трансе. Мне не хочется видеть, откуда звучит вопль. Подобный вопль может означать только кровь, кости и боль; такой вопль зарождается в глубине живота и тянется к каждой клеточке тела.
Вспыхивает свет.
Эдвард лежит на полу рядом со своей кроватью и держится за лицо. Вокруг его головы — лужа крови, а между скрюченными пальцами торчит серебряная рукоятка ножа. Кровь стучит в ушах; я узнаю нож для масла из столовой. Лезвие воткнуто в глаз Эдварда.
Майра стоит в ногах Эдварда и вопит. Кто-то тоже вопит, кто-то зовет на помощь, а Эдвард лежит на полу, корчится и воет. Я опускаюсь у его головы, встав коленями в лужу крови, и кладу ладони ему на плечи.
— Не двигайся, — говорю я.
Я совершенно спокойна, хотя ничего не слышу, как будто моя голова погружена в воду. Эдвард снова дергается, и я повторяю громче и строже:
— Я сказала, не двигайся. Дыши.
— Мой глаз! — вопит он.
Я чувствую гадкий запах. Кого-то стошнило.
— Вытащи его! — кричит он. — Вытащи его, вытащи из меня, вытащи его!
Я качаю головой и лишь потом понимаю, что он меня не видит. В животе бурлит смешок. Истерический. Я должна подавить истерику, если хочу помочь ему. Должна забыть о себе.
— Нет, — возражаю я. — Надо подождать доктора. Слышишь? Пусть доктор его вытащит. А пока просто дыши.
— Мне больно, — всхлипывает он.
— Я знаю.
Вместо собственного голоса я слышу мамин. Вижу, как она сидит передо мной на корточках у нашего дома и утирает мне слезы, когда я разбила коленку. Мне тогда было пять лет.
— Все будет хорошо.
Я стараюсь говорить твердо, как будто это не пустые слова. Но это пустые слова. Я не знаю, будет ли все хорошо. Подозреваю, что нет.
Приходит медсестра, она велит мне отойти, и я подчиняюсь. Мои руки и колени сплошь в крови. Оглянувшись, я вижу, что не хватает только двоих.
Дрю.
И Питера.
После того как Эдварда забирают, я иду в ванную комнату, прихватив с собой смену одежды, и мою руки. Кристина идет со мной и стоит у двери, но ничего не говорит, и я рада. Говорить особо не о чем.
Я тру линии на руках и скребу ногтем под ногтями, чтобы вычистить кровь. Переодеваюсь в брюки, которые принесла, и выбрасываю испачканные в корзину. Беру столько бумажных полотенец, сколько могу унести. Кто-то должен прибраться в спальне, и, поскольку мне вряд ли удастся заснуть, почему бы не я?
Я тянусь к дверной ручке, и Кристина произносит:
— Ты ведь знаешь, кто это сделал?
— Да.
— Мы должны об этом рассказать?
— Ты правда думаешь, что лихачам не все равно? — спрашиваю я. — После того, как тебя повесили на пропастью? После того, как нас заставили избивать друг друга до потери сознания?
Она не отвечает.
Через полчаса я стою на коленях на полу спальни и вытираю кровь Эдварда. Кристина выбрасывает грязные бумажные полотенца и подает мне новые. Майра ушла; наверное, отправилась за Эдвардом в больницу.
В ту ночь никто особо не спит.
— Наверное, это прозвучит странно, — говорит Уилл, — но лучше бы у нас не было сегодня выходного.
Я киваю. Я знаю, что он имеет в виду. Занятие отвлекло бы меня, а отвлечься хочется прямо сейчас.
Я редко остаюсь с Уиллом наедине, но Кристина и Ал дремлют в спальне, а никто из нас не хочет находиться в ней дольше, чем нужно. Уилл этого не говорил, я и так знаю.
Я ковыряю одним ногтем под другим. Я тщательно вымыла руки после того, как вытерла кровь Эдварда, но все равно ощущаю ее на ладонях. Мы с Уиллом бредем куда глаза глядят. Нам некуда идти.
— Можно навестить его, — предлагает Уилл. — Но что мы скажем? «Я не очень хорошо тебя знал, но сожалею, что тебе выкололи глаз»?
Не смешно. Я понимаю это сразу, но смешок все равно поднимается в горле, и я уступаю, потому что сдерживать его тяжелее. Уилл мгновение смотрит на меня и тоже смеется. Иногда плач или смех — единственное, что нам остается, и сейчас смех кажется лучшим выбором.
— Извини, — говорю я. — Просто это так нелепо.
Я не хочу плакать об Эдварде — по крайней мере, горько, навзрыд, как плачешь о друге или любимом человеке. Я хочу плакать, потому что случилось нечто ужасное и я видела это и не представляю, как все поправить. Те, кто хочет наказать Питера, не обладают нужной властью, а те, кто обладает властью наказать его, не захотят этого делать. У лихачей запрещено подло нападать на других, но когда у власти люди, подобные Эрику, вряд ли эти запреты соблюдаются.
Я говорю, уже серьезнее:
— Самое нелепое, что в любой другой фракции было бы отважным поступком рассказать, что случилось. Но здесь… в Лихости… смелость не пойдет нам во благо.
— Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? — спрашивает Уилл.
Манифесты фракций были написаны после их образования. В школе о них упоминали, но я их не читала.
— А ты читал? — хмурюсь я.
Потом я вспоминаю, что Уилл как-то раз запомнил карту города развлечения ради.
— А! Ну конечно, ты читал. Проехали.
— Вот одна из строк, которые я запомнил из манифеста Лихости: «Мы верим в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».
Уилл вздыхает.
Ему ни к чему что-либо добавлять. Я знаю, что он имеет в виду. Возможно, Лихость была создана с благими намерениями, с достойными идеалами и достойными целями. Но она далеко от них отклонилась. И то же верно для Эрудиции, понимаю я. Давным-давно эрудиты стремились к знаниям и мастерству ради того, чтобы творить добро. Теперь они стремятся к знаниям и мастерству с жадными сердцами. Что, если остальные фракции страдают от той же болезни? Раньше я об этом не думала.
И все же я не могу покинуть Лихость, несмотря на ее развращенность. Не только потому, что мысль о бесфракционной жизни в полной изоляции кажется уделом страшнее смерти. Но и потому, что в краткие мгновения, когда я была счастлива здесь, я видела фракцию, достойную сохранения. Возможно, мы сумеем снова стать отважными и благородными.
— Пойдем в столовую, — предлагает Уилл, — съедим по пирожному.
— Хорошо, — улыбаюсь я.
Когда мы идем к Яме, я мысленно повторяю процитированную Уиллом строчку, чтобы не забыть ее.
«Я верю в будничные проявления мужества, в отвагу, которая заставляет одного человека вставать на защиту другого».
Прекрасная мысль.
Позже, когда я возвращаюсь в спальню, постельное белье Эдварда убрано, а ящики выдвинуты и пусты. Кровать Майры на другой стороне комнаты выглядит так же.
Я спрашиваю Кристину, куда они подевались, и она отвечает:
— Ушли.
— Даже Майра?
— Она сказала, что не хочет оставаться здесь без него. Ее в любом случае должны были отсеять.
Она пожимает плечами, как будто не знает, что еще сделать. Если это так, мне понятны ее чувства.
— По крайней мере, они не отсеяли Ала.
Ал должен был покинуть фракцию, но уход Эдварда спас его. Лихачи решили допустить его к следующей ступени.
— Кто еще отсеялся? — спрашиваю я.
Кристина снова пожимает плечами.
— Два прирожденных лихача. Я не помню их имен.
Я киваю и смотрю на классную доску. Кто-то зачеркнул имена Эдварда и Майры и переправил номера рядом с именами остальных. Теперь Питер первый. Уилл второй. Я пятая. Перед началом первой ступени нас было девять.
Теперь осталось семь.
Глава 17
Полдень. Пора обедать.
Я сижу в незнакомом коридоре. Я пришла сюда, потому что хотела убраться подальше от спальни. Возможно, если принести сюда постель, мне больше не придется возвращаться в спальню. Или у меня разыгралось воображение, или там действительно до сих пор пахнет кровью, несмотря на то что я терла пол, пока не покраснели руки, и кто-то вылил на него сегодня утром отбеливатель.
Я берусь двумя пальцами за переносицу. Драить пол в отсутствие других желающих — поступок в духе моей матери. Если я не могу быть с ней, по крайней мере, я могу время от времени вести себя, как она.
Я слышу чье-то приближение, гулкие шаги по каменному полу, и опускаю взгляд на свою обувь. Неделю назад я сменила серые кроссовки на черные, но серые ботинки все еще лежат в недрах одного из моих ящиков. Я не в силах их выбросить, хотя знаю, что глупо питать привязанность к кроссовкам, как будто они могут отнести меня домой.
— Трис?
Я поднимаю глаза. Передо мной останавливается Юрайя. Он машет неофитам-лихачам, с которыми шел. Они переглядываются, но идут дальше.
— Все в порядке? — спрашивает он.
— У меня была трудная ночь.
— Да, я слышал о том парне, Эдварде.
Юрайя смотрит вдоль коридора. Неофиты-лихачи исчезают за поворотом. Затем он чуть усмехается.
— Хочешь выбраться отсюда?
— Что? — переспрашиваю я. — Куда вы идете?
— На скромный ритуал инициации, — отвечает он. — Идем. Надо поторопиться.
Я быстро взвешиваю варианты. Можно остаться здесь. Или выбраться из лагеря Лихости.
Я рывком поднимаюсь и бегу рядом с Юрайей, чтобы догнать неофитов-лихачей.
— Обычно разрешают приходить только тем неофитам, у кого есть старшие братья и сестры среди лихачей, — добавляет он. — Но тебя могут не заметить. Просто веди себя непринужденно.
— Что именно мы делаем?
— Кое-что опасное.
В его глазах появляется блеск, который можно описать только как манию Лихости, но вместо того, чтобы в ужасе отшатнуться, как я могла бы поступить несколько недель назад, я перенимаю его, как будто это заразно. Свинцовая тяжесть в груди сменяется возбуждением. Догнав неофитов-лихачей, мы замедляем шаг.
— А Сухарь что здесь делает? — спрашивает парень с металлическим кольцом в носовой перегородке.
— Она только что видела, как тому парню выкололи глаз, Гэб, — отвечает Юрайя. — Полегче с ней, ладно?
Гэб пожимает плечами и отворачивается. Больше никто ничего не говорит, хотя я ловлю на себе несколько изучающих косых взглядов. Неофиты-лихачи — как будто стая собак. Если я поведу себя неправильно, мне не позволят бежать рядом с ними. Но пока что я в безопасности.
Мы снова заворачиваем за угол, и в конце следующего коридора стоит группа членов фракции. Их слишком много, чтобы все они были родственниками неофитов-лихачей, но в некоторых лицах я замечаю определенное сходство.
— Идем, — говорит один из лихачей.
Он поворачивается и ныряет в темный дверной проем. Остальные члены фракции следуют за ним, а мы — за ними. Я держусь за Юрайей, шагаю в темноту и ударяюсь ногой о ступеньку. Мне удается не упасть и приступить к подъему.
— Черная лестница, — почти бормочет Юрайя. — Обычно заперта.
Я киваю, хотя он меня не видит, и поднимаюсь по лестнице. Когда ступени заканчиваются, появляется открытая дверь, сквозь которую падает дневной свет. Мы выходим из-под земли в нескольких сотнях ярдов от стеклянного здания над Ямой, недалеко от железнодорожных рельсов.
Такое ощущение, будто я это делала уже тысячу раз. Я слышу гудок поезда. Чувствую, как дрожит земля. Вижу фонарь на переднем вагоне. Тяну себя за пальцы и подпрыгиваю на цыпочках.
Мы единой группой бежим рядом с вагоном, и члены фракции и неофиты наравне забираются волнами в вагон. Юрайя запрыгивает прежде меня, и люди сзади напирают. Я не могу позволить себе ошибиться; я бросаюсь в сторону, цепляюсь за ручку на стенке вагона и подтягиваюсь внутрь. Юрайя хватает меня за плечо, чтобы поддержать.
Поезд набирает скорость. Мы с Юрайей сидим у стены.
Я перекрикиваю ветер:
— Куда мы едем?
Юрайя пожимает плечами.
— Зик мне не сказал.
— Зик?
— Мой старший брат.
Он указывает через вагон на парня, который сидит в дверном проеме, свесив ноги. Он худенький и невысокий и совсем не похож на Юрайю, не считая цвета кожи.
— Вы не должны знать. Это испортит сюрприз! — кричит девушка слева и протягивает руку. — Меня зовут Шона.
Я встряхиваю ее руку, но держу недостаточно крепко и выпускаю слишком рано. Сомневаюсь, что мне когда-нибудь удастся улучшить свое рукопожатие. Кажется таким неестественным держаться за руки с незнакомцами!
— Меня… — начинаю я.
— Я знаю, кто ты, — перебивает она. — Ты — Сухарь. Четыре говорил о тебе.
Надеюсь, краска на моих щеках незаметна.
— Да? И что он сказал?
Она ухмыляется.
— Сказал, что ты была Сухарем. А почему ты спрашиваешь?
— Если мой инструктор говорит обо мне, — как можно тверже отвечаю я, — хотелось бы знать, что именно.
Надеюсь, мне удалось солгать убедительно.
— Кстати, он здесь будет?
— Нет. Он больше здесь не бывает, — отвечает она. — Наверное, ему неинтересно. Его трудно напугать, знаешь ли.
Его не будет. Воздушный шарик внутри меня сдувается. Я не обращаю внимания и киваю. Я знаю, что Четыре не трус. Но знаю и то, что он боится по крайней мере одного — высоты. Вероятно, нам предстоит что-то делать на верхотуре, если он увильнул. Очевидно, она об этом не знает, раз говорит о нем с такой почтительностью в голосе.