Она долго стояла на пороге, подставив лицо лучам заходящего солнца – косым, жгучим, бесполезным, а двенадцать пыльных тщедушных цветков, мучительно исторгнутых из этой неблагодарной почвы усилиями ее и Герэ, вытягивали головки в неистребимой жажде пусть мизерного, но наслаждения.
Герэ появился в обычное время, насвистывая, как обычно. Когда он вошел, Мария стояла к нему спиной и что-то мешала в кастрюле. «Вкусно пахнет!» – всегдашним веселым голосом воскликнул он и сел, вытянув ноги, на привычное место. Мария не отозвалась на позывные, и он в задумчивости разглядывал ее так хорошо знакомую спину, от которой исходило успокоение, рыжую еще прядку волос на затылке, точные движения рук. Собака, чуть сощурившись, одобрительно смотрела то на одного, то на другую. Выждав немного, Герэ спросил:
– Что-нибудь случилось? Будем ли мы ужинать?
– Я варю суп из крессона, – ответила Мария, обернув к нему спокойное, словно бы сонное, лицо.
«Ты сом – рыба-кот», – говаривал он, бывало, в шутку, глядя на такое ее лицо, лицо замкнутое (отсутствующее, немое лицо морского животного – существа из иных миров), но притом озаренное и завуалированное бдительным и таинственным взглядом наподобие кошачьего, взглядом, от которого глаза Марии высветлялись. Она тогда делалась безумно похожей на гравюру в книге о животных, которую Герэ читал, будучи учеником начальной школы города Арраса.
Он любил и боялся этого выражения ее лица: оно предшествовало самым неожиданным вещам. А всякое событие, всякое новшество, грозившее разрушить его теперешнее счастье, пугало Герэ. И потому он повторил более резко: «Так что все-таки сегодня произошло?» Звук его голоса, казалось, пробудил Марию, прервав сон, к которому он, Герэ, судя по всему, был непричастен. Маска загадочности слетела, Мария раскрыла рот и, казалось, вот-вот раскричится, расплачется или укусит. Она сдержалась, но посмотрела на него с такой свирепостью и мольбой одновременно, что Герэ, отодвинув стул, поднялся. Он подошел и положил руку ей на плечо, в первый раз позволив себе по отношению к ней покровительственный жест.
– Что-то не так? – спросил он тихо. – Тебя кто-нибудь обидел?
Вместо ответа она дважды покачала головой, потом высвободилась и ушла наверх. Он остался стоять посреди кухни с опущенными руками, растерянный… Поднявшись по ступенькам, она крикнула ему сверху: «Все в порядке! У меня просто голова закружилась, это от жары…»
Герэ сразу успокоился, потому что ему этого очень хотелось, потому что он изо всех сил к этому стремился последние девять недель, с тех пор как нашел сокровища у подножия террикона.
К тому же Мария через пять минут спустилась, бодрая, причесанная, розовая и даже подкрашенная, что он заметил впервые, хотя она пользовалась косметикой уже десять дней. Он давеча испугался ее и сейчас укорял себя за это, ведь Мария была его союзницей, другом, любовницей, а не просто сообщницей. Уже не случайность, не боязнь и не необходимость соединяли их, а привязанность, и привязанность эта медленно перерастала в то, что Герэ любил более всего: в привычку. И действительно, Мария смотрела, как он ест, режет мясо, пьет, с нескрываемым удовлетворением, будто воспитывала его от рождения и теперь радовалась его хорошим манерам. «У нее и вправду материнский взгляд», – подумал он не без легкого раздражения, поскольку отголоски известных ночных эпизодов нет-нет да бередили ему душу…
За десертом, кстати, они, по просьбе Марии, говорили о его детстве, чего никогда не случалось раньше. До сих пор казалось, что все прошлое существование Герэ представляется ей сцеплением мелких, незначительных событий, что все в его короткой и размеренной жизни ей давно известно и уже заранее наскучило: обойденные судьбой, ожесточенные родители, нужда, учеба в школе, неполное среднее образование, неудовлетворенное тщеславие, смерть вышеупомянутых родителей, военная служба, проститутки, первая любовь, школа бухгалтеров, стажировка у Самсона и т. д. Герэ сразу с готовностью смирился с тем, что его собственная жизнь была бесцветным мутным потоком, субстанцией, лишенной притягательности, особенно если сравнить ее с клубившимся в вихре драматических похождений прошлым Марии. Хотя и числилось за ним убийство, романтику приключений воплощала в их паре она.
И вот теперь Мария вдруг спросила задумчиво: «А мальчишкой ты каким был? Ну, лет в пятнадцать? Пай-мальчиком или хулиганом? Расскажи!» Очухавшись от первоначального изумления, Герэ неожиданно для себя с наслаждением принялся описывать бесцветное начало своей блеклой жизни, и еще более неожиданным было то, что она его с увлечением слушала.
Стрелки часов бежали удивительно быстро: уже пробило полночь, а он только заканчивал историю воспитания Пенпена; Пенпен был крошечным, потерявшимся крольчонком, которого он неделями выкармливал из соски, выхаживал, пока тот не вырос, – Пенпен был первой победой тринадцатилетнего Герэ над враждебным окружением, безразличными родителями, насмешливыми и злыми одноклассниками… У Пенпена была мягкая бежевая шкурка диснеевских кроликов… Герэ с горящими глазами рассказывал о чудесном и невероятном спасении Пенпена и вздрогнул от неожиданности, когда, увлекшись, смахнул со стола столовый прибор, который она даже не убрала – вот до чего заслушалась! Наклонившись поднять прибор, Герэ задел указательным пальцем за острие ножа: укол этот точно обжег его, пробудил, вернул к действительности, то есть ко лжи. Он выпрямился с удивленной усмешкой на устах…
– Вот чудно, – сказал он, аккуратно кладя вилку и нож на стол, – и чего только в человеке не намешано? Подумать только, я, не задумываясь, расправился с ювелиром: «Раз, раз, раз», – энергично имитировал он удары, – а в тринадцать лет сюсюкался с крольчонком… Смешно, да?
– Да, – согласилась она, казалось, не за-мечая перемены тона и циничной раскованности после трогательного излияния. – Да, смешно.
Она сидела, опустив глаза, а он смотрел на нее – немного стыдясь, что пустился в воспоминания о Пенпене, но довольный тем, что вовремя приплел ювелира, – и не знал, чем бы еще привлечь ее внимание: никогда она не слушала его так долго и с таким интересом. Он ждал, чтобы теперь она задала тон беседе. Видимо, почувствовав это, Мария на секунду приподняла веки, взглянула на него приветливо и с улыбкой и снова опустила глаза. Она взяла сигарету из его пачки и впервые с женской податливостью подождала, пока он поднесет ей зажигалку, вместо того чтобы нервозно нашаривать спички.
– А насчет места главного бухгалтера? – спросила она вдруг.
Герэ вздрогнул и съежился на стуле. Но она не отставала:
– Что ты сказал у себя на заводе? Ну, директору этому? Как ты объяснил отказ?
– Я сказал, что не чувствую в себе достаточно способностей, – признался Герэ и залился краской. Это был поступок, которого он стыдился больше всего в своей жизни – больше того, что с ним грубо обошелся торговец мотоциклами или что его избили провинциальные уголовники; он готов был сквозь землю провалиться, оттого что сам объявил себя неспособным исполнять свою работу. Но об этом он не мог рассказать Марии, поскольку она как раз эту работу и считала зазорной, и он не стал развивать эту тему.
– Понятно… – сказала она («Ничего ей не понятно», – подумал Герэ). – Понятно… Надо полагать, им это не понравилось!.. Ты так боялся, что я пойду и все расскажу? Ты что, правда думал, что я разболтаю об убийстве? Ты боялся, что тебя повесят или что голову отрубят?
– Ну, видишь ли… – промямлил он малодушно, по-дурацки разводя руками и пожимая плечами. – Ты поставь себя на мое место. Я не думаю, чтоб ты так поступила, но ты была в таком гневе!
Она снова метнула на него беглый взгляд, затушила и смяла едва начатую сигарету, глубоко и словно бы удрученно вздохнула. Возможно, она испытывает угрызения совести, оттого что нагнала на него столько страху… мелькнуло в голове у Герэ, но тотчас мысль эта показалась ему до такой степени нелепой, что он рассмеялся.
– Чему ты смеешься? – спросила она, но ответ ее, как видно, не интересовал.
Она встала, подошла к окну и резко распахнула ставни. За окном было темно – темно и прохладно, – и Марии, казалось, стало легче дышать, хотя нельзя сказать, что кухня была сильно задымлена… «Ей, наверное, скучно, – подумал он. – Мои рассказы о детстве и кроликах в сравнении с тем, что пережила она, – это как чай после джина…»
– Если б ты не нашел этих драгоценностей, – продолжала она, глядя в темноту, – ты бы стал главным бухгалтером? Женился бы на Николь, да?
– Ты шутишь… – начал было он.
Она его перебила, хотя и беззлобно:
– Ты бы жил здесь или в Карвене, имел бы детей, машину, дом… И, в сущности, не был бы несчастен…
– К чему? К чему ты это говоришь?
Она снова показалась ему далекой, чужой, жестокой. Да как ей только в голову могло прийти, что он стал бы жить с Николь в Карвене и был бы счастлив! Это теперь, когда он познал приключения и подлинные чувства! Когда пожил полноценной жизнью с ней! Да хоть бы и без нее, как она могла подумать, что подобное жалкое существование – Николь, Самсон, пенсия – могло сделать счастливым такого человека, как он? Она же его знала! Она видела, как он требователен в выборе друзей. Как не общается с кем попало: его надо приручить, удивить, ему надо понравиться, короче, сделать все, что сделала она, и только тогда он будет чувствовать, что живет и счастлив! И он с неподдельным возмущением воскликнул: «Да нет же! Ты прекрасно знаешь! С этим покончено!» – не зная в точности, с чем именно. Мария, видимо, тоже не знала этого в точности (или же они говорили о разных вещах), когда повторила вслед за ним, только без возмущения, а скорее с грустью: «Да, с этим покончено…» – и захлопнула ставни, а затем окно. «Разговору конец», – огорченно заключил Герэ, слыша за спиной щелчок шпингалета.
– Ты шутишь… – начал было он.
Она его перебила, хотя и беззлобно:
– Ты бы жил здесь или в Карвене, имел бы детей, машину, дом… И, в сущности, не был бы несчастен…
– К чему? К чему ты это говоришь?
Она снова показалась ему далекой, чужой, жестокой. Да как ей только в голову могло прийти, что он стал бы жить с Николь в Карвене и был бы счастлив! Это теперь, когда он познал приключения и подлинные чувства! Когда пожил полноценной жизнью с ней! Да хоть бы и без нее, как она могла подумать, что подобное жалкое существование – Николь, Самсон, пенсия – могло сделать счастливым такого человека, как он? Она же его знала! Она видела, как он требователен в выборе друзей. Как не общается с кем попало: его надо приручить, удивить, ему надо понравиться, короче, сделать все, что сделала она, и только тогда он будет чувствовать, что живет и счастлив! И он с неподдельным возмущением воскликнул: «Да нет же! Ты прекрасно знаешь! С этим покончено!» – не зная в точности, с чем именно. Мария, видимо, тоже не знала этого в точности (или же они говорили о разных вещах), когда повторила вслед за ним, только без возмущения, а скорее с грустью: «Да, с этим покончено…» – и захлопнула ставни, а затем окно. «Разговору конец», – огорченно заключил Герэ, слыша за спиной щелчок шпингалета.
– Надоел я тебе со своими рассказами! – сказал он, не оборачиваясь. – Кролики – не слишком увлекательная тема?
Он полагал, что она не ответит и уже заранее с этим смирился, когда она подошла и облокотилась о спинку его стула. Затем он с изумлением ощутил, как она провела рукой по его голове и плечу, чуть задержавшись на затылке, – это было похоже на ласку, немыслимую со стороны Марии, нечаянную для Герэ. Он почувствовал, как сердце у него захолонуло, а потом застучало громко-громко, и услышал, как знакомый, печальный, чуть утомленный голос произнес:
– Нет, ты мне не надоел… В иные дни ты даже меня смешил… – добавила она нежно.
Герэ был так потрясен, что даже не сразу последовал за ней. И пока он шел по коридору, а затем по темной, попахивающей затхлым лестнице в комнату Марии, в ушах его звучала чудесная музыка.
Марсельцы имеют привычку читать газеты ежедневно, но тем не менее у Жильбера Ромё, уголовника по специальности, дорога до Карвена заняла сорок восемь часов. Он приехал в приподнятом состоянии духа, весьма довольный сложившимися обстоятельствами, исполненный к тому же тайной радости. Он ненавидел Герэ, еще не будучи с ним знакомым, он даже ревновал одно время – то были последние аккорды его неразделенной страсти к Марии, страсти, заметим, двадцатитрехлетней давности. Он прямо-таки ликовал: и оттого, что его доля увеличивается, и оттого, что Мария влюбилась в жалкого бухгалтеришку. Он знал Марию лучше, возможно, чем она сама себя, и сразу догадался, что не только материальная заинтересованность связывала ее с этим юнцом.
Жильбер был слегка разочарован тем, что Марии уже все известно, но более всего – ее спокойной реакцией. А ведь прежде она не терпела, когда ее надувают. Проглотив аперитив, он взял сидящую напротив него Марию за руку и уже открыл было рот, чтобы поведать ей о своих планах, как она вдруг испуганно отдернула руку, чем вконец его озадачила. Он нисколько не собирался за ней ухаживать, а тут подумал, что Герэ, если не храбр, то, по крайней мере, обладает темпераментом, коль смог возродить чувственность и сопровождающее ее целомудрие в такой усталой от любви женщине, как Мария.
– Ты видела то же, что и я? – спросил он громко.
Мария сразу оборвала его:
– Видела, Жильбер, видела. Ты поэтому приехал?
Жильбер невольно покраснел. Почему-то у него возникло ощущение собственной бестактности. Однако он цинично усмехнулся и замотал головой:
– Нет, красавица, меня интересуют деньги. Полагаю, ты не собираешься с ним делиться? Нас было трое, стало двое, это во всех отношениях приятнее…
Он теперь уже властно взял руку Марии и поцеловал ее. В банде Жильбер всегда считался франтом, в двухцветных ботинках щеголял дольше всех.
– Да, я видела, – продолжала Мария все с тем же спокойствием. – А насчет дележа я что-то не поняла. На что ты намекаешь?
– Но послушай, – Жильбер воспылал праведным гневом, – ты же не собираешься давать тысячу кусков парню, который их вовсе не заслужил?
– Он их нашел, – возразила Мария.
– Да, но на эшафот пойдет за них не он… (Жильбер волновался, словно она поставила под сомнение неопровержимый кодекс ценностей.) Если б он рисковал своей шкурой, мы б ему отдали деньги, то есть отдали бы треть, а так: шиш! Единственное, что он делал, это лгал, чтоб тебе понравиться… Не станем же мы оплачивать эту комедию?
Мария пожала плечами, но, судя по всему, готова была ему уступить.
– Значит, раньше, пока мы полагали, что это он, – сказала она презрительно, – мы б ему отдали его долю? Потому что так положено! А тебе не кажется, что ты собирался отдать ему деньги из страха, а не из чувства справедливости? Убийца – человек опасный. А если он не убивал, а украл, даже не украл, а нашел, так чего с ним считаться?
– Разумеется, именно так, – ответил Жильбер: Мария начинала его удивлять. – Короче, ты собираешься или нет? Ты едешь со мной в Париж или пока останешься здесь?
– Зачем? – сухо отрезала Мария. – Что мне здесь делать? Ты ж видел мой дворец, парк, обстановочку? (Она указывала руками на дом, сад и т. д.) Ты представляешь, чтоб я добровольно осталась и состарилась тут одна или с каким-нибудь ворчливым постояльцем… да еще с этой собакой! – продолжала она, указывая на Пашу. – Причем собака состарится и умрет прежде моего! Ты что, шутишь? Я уезжаю, сматываюсь, бегу.
– От чего же, интересно, ты бежишь? – В голосе Жильбера зазвучали порочные нотки. – Дело сдано в архив…
Она повернулась к нему спиной и подошла к зеркальцу на камине. Поправила прическу, припудрилась, подкрасила губы. Это было ново, а потому подозрительно…
– Если хочешь, – сказал он, – можем этому твоему парню чаевые оставить. Хочешь, я ему даже один процент отстегну. Но остальное, детка, мы заберем себе и заживем припеваючи, честное слово… Я лично предпочитаю жить на Ривьере, чем в угольных копях, а ты?
Вместо ответа она пожала плечами и пошла собирать чемодан. Оставшись один в кухне-столовой, Жильбер стал с любопытством озираться. Во всем царил беспорядок и свойственная Марии небрежность, но, кроме того, и свойственное ей очарование – подумалось ему вдруг. Соломенные стулья, белая вязаная крючком скатерть, чугунные кастрюли, никакой пластмассы, никаких современных кофеварок и тостеров. «Что она будет делать со своими деньгами? – думал он. – Одеваться она не любит, путешествовать не любит… Чтоб содержанта завела при ее-то гордости, сомнительно…» Но тут Мария уже спустилась с одним-единственным чемоданом в руке. Жильбер посмотрел на нее с удивлением:
– Это все? Или ты собираешься заехать еще раз?
– Это все, что у меня есть, – сказала она. – Еще заедем в Лилле в банк, там у меня кое-какие гроши отложены. А Герэ я и в самом деле оставлю чаевые. Он в общем-то молодцом держался, – добавила она с улыбкой, – храбрецом даже в иные дни…
– Только жалкий фраер может выдавать себя за гангстера! – буркнул Жильбер.
– Присядь, – сказала Мария, широким жестом указывая на соломенный стул. – Спешить некуда, он только в шесть выходит из бухгалтерии. А я хочу с ним попрощаться.
Жильбер вытаращил глаза.
– Ты что, спятила? Или садисткой стала? Прижать его к сердцу и при этом стибрить его драгоценности.
– Нет, просто так приличнее. Ты не знаешь, а он вот отказался стать главным бухгалтером из-за меня, ну, из-за драгоценностей, – поправилась она. – Можно все-таки сказать ему «до свидания»…
Жильбер подчинился, сел, закурил и поинтересовался небрежно:
– Что он из себя представляет? Нервный или размазня?
– А что тебе? – спросила Мария. – Ты, может, боишься? Ведь он же не убивал!
– Любопытство, – проворчал Жильбер, недовольный тем, что его заподозрили в трусости. – Что он мне может сделать? Вот, посмотри…
И он достал из кармана великолепный нож со стопором, единственную игрушку, которую сохранил с былых времен. А собака, то ли испугавшись, то ли что-то услышав, подняла голову и посмотрела в окно.
– Собака чего-то боится? – спросил Жильбер и поднялся со стула. Пришлось Марии его успокаивать и усаживать снова. «Бедняга Жильбер уже не тот, что в двадцать пять лет, – подумала она. – Драк не любит. Он не стал бы подставлять себя под удары вышибал в кабаке…» На этом месте она сама себя оборвала. Со вчерашнего дня перед ее глазами проплывали все те обстоятельства и эпизоды, когда Герэ изображал крутого, чтоб ей понравиться. Они открывались ей теперь в новом свете, и сколько бы ни пыталась она вызвать в себе злость, получалась, увы, только улыбка, весьма сходная с умилением. А ведь он нисколько не струсил, думала она, вспоминая сцену в кабаке. Она вспомнила, как он вернулся с завода с победоносным видом и как легко поддался на ее шантаж, хотя ему, собственно, нечего было опасаться. Так зачем же он отказался? Он мог спокойно послать ее к чертовой матери и пусть себе рассказывала бы в полиции, что угодно. Зачем он поливал цветы в ее отсутствие? Зачем спал у нее под дверью? Зачем каждую ночь стремился доказать, что он мужчина и что она ему нравится? Чего он, в сущности, добивался, коль скоро не был убийцей?