– Что случилось? Тебе здесь не нравится? Разонравилось?
– Ну почему, – отвечал он вяло, – нравится… нравится, иначе я б здесь не сидел… Кстати, мне пора идти, – добавил он, не замечая противоречия в своих словах, и решительно опустил ноги на пол.
Ему захотелось бежать. Ему вдруг сделались невыносимы и эта молодая женщина, и ее веселенькая спальня, дурацкая кукла и нелепые любовные признания. Вот уже два часа она досаждала ему, заигрывая с ним, как девочка. Ей все-таки двадцать два, а не шестнадцать, а в эту минуту она выглядела еще старше. Она сидела на кровати, лицо ее, впервые на его памяти, ожесточилось, но он заметил это с таким отвлеченным рассеянным любопытством, что ему самому сделалось неловко.
– Куда ты идешь? – спросила она. – Тебе скучно, да? Или, может, у тебя еще свидание?
– У меня?.. – Герэ попытался презрительно усмехнуться. – У меня? Ты полагаешь, у меня остается время на девушек?
– Нет. – Николь мгновенно вспыхнула. – Нет, я полагаю, что на девушек у тебя времени не остается.
Он посмотрел на нее с удивлением: гнев был ей очень к лицу… Ее халат раскрылся, обнажив маленькую грудь и бледно-розовую кожу… Как мог он предпочитать Марию этой красивой молодой девушке? Мария права: наверное, он и в самом деле извращенец. На секунду он устыдился, но и стыд тоже был слабый, отстраненный… Он чуть ли не принуждал себя стыдиться.
– Что ты хочешь сказать? – спросил он, воюя со шнурками ботинок, десятки раз рвавшимися и завязанными узлами, так что в дырки не пролезали. (Надо все-таки купить шнурки… Иметь двух женщин и покупать шнурки самому! Правда, если одна из них и позаботится о его шнурках, это будет Николь. Тут нечего и сомневаться, потому что другая…)
Герэ встал: сейчас он сядет на мотоцикл, остановится, не доезжая дома, чтоб его не слышно было, на цыпочках поднимется к Марии, и, когда он на нее ляжет, пусть попробует от него отделаться. Даже если она не захочет… Что там Николь говорит?
– Я хочу сказать, что тебя, похоже, интересуют не девушки. Похоже, тебе чем старше, тем лучше.
– О чем ты?
Он, разумеется, уже понял. Ему подобало бы возмутиться, начать отрицать, волноваться, но вместо этого он торопился одеться и сбежать до того, как она задаст вопрос напрямую и наговорит что-нибудь ужасное про Марию. Однако Николь его опередила, хотя и продолжала спокойно сидеть на постели, по-судейски сложив руки.
– О хозяйке твоей, мадам Бирон. Правда, что у вас дела идут полным ходом? Поверить не могу.
– Чего? Кто тебе сказал? – Он изобразил изумление, но и сам почувствовал, что голос звучит фальшиво. – Это бред…
– Да, бред, но все так говорят, стало быть, бредят все. Я сначала не верила: представить тебя с этой дрянной старухой – воображения не хватало. Мюрьель так и говорила… Да не станет он с ней, говорила. Старая спившаяся марсельская шлюха…
Слово «спившаяся» задело Герэ сильнее, чем «старая». Мария и сама постоянно твердила, что она старая, и на людях в шутку изображала заботливую мать; но разница в возрасте не имела для Герэ никакого значения, особенно в том, что касалось эротики. Нет, его шокировало, что Николь говорила о Марии, об этой властной и рассудительной женщине, как о ничтожестве, о жалкой портовой алкоголичке. Возмущение Николь звучало так искренне, что защищать свою любовницу он мог, только признавшись во всем. А Мария в этом отношении была категорична: он должен отрицать их связь, не поддаваться на провокации, смеяться над шутками, – словом, отрекаться от нее, и все тут. Когда она высказала такое требование, он нашел его благородным и чуть ли не героическим. Теперь он задумался: а правда ли, что она оберегала таким образом его репутацию, а не свою собственную. Может быть, она его стыдилась… Получалось, что так: она отказала ему, – стало быть, не считала их отношения лестными для себя. Разумеется, он был намного моложе, и в этом заключалось его преимущество, однако такое преимущество теряло всякий смысл, если его не существовало в глазах Марии. «Но боже мой, – повторял себе Герэ, – возраст и внешность – это ж как-никак существенно». Николь очень даже недурна собой, но если ему с ней скучно и сейчас она молчит, это еще не значит, что не правы все: журналы, кинофильмы, опросы всякие и советы. А они твердят в один голос: в нашем обществе любят тех, кто молод, красив, весел, загорел, богат – такие люди всегда в выигрыше и живут в свое удовольствие. Они составляют сливки общества, а никак не эта дурно одетая молчаливая, суровая женщина на шестом десятке. Есть только одно «но» – ему плевать на опросы, и эта простая очевидность как громом поразила Герэ. Что ему за дело до общественного одобрения? Никакая статистика не может помешать тому, что ему, Герэ, весело только с Марией и только она ему желанна.
– Чем тебе плоха мадам Бирон? – пробурчал он.
Он наконец сладил со шнурками и уже потянулся за пиджаком, чтобы затем выскочить вон.
– Твоя мадам Бирон, она, между прочим, в Карвене раньше твоего появилась. С ней многие на заводе были знакомы, и не только на заводе, и «мадам» они ее не величали. Она уже тогда потасканный вид имела… Только теперь даже и те, кто с ней знался, привередливее сделались: предпочитают ей кого помоложе. Я про нормальных людей говорю…
Герэ взорвал наступившее молчание неожиданным выкриком, исполненным непонятной ярости.
– Далась тебе эта молодость, черт побери!
От неожиданного вопля Николь обалдела и даже испугалась. Черты его исказились, лицо побелело. Он был вне себя. Он чувствовал, что если бы получил удовлетворение в постели с Марией, то мог бы изобразить развязность, говорить о ней дурно, отречься от нее. Но сейчас, когда она его отвергла, он был всецело на ее стороне.
– Что такого особенного в молодости? – продолжил он чуть тише, застегивая пиджак дрожащими пальцами. – Что мне с того, что ты молода? Меня это не возбуждает. Молодое тело возбуждает только стариков! Ты не знала?
Она продолжала смотреть на него с открытым ртом, и он уловил в ней что-то птичье, но тотчас позабыл об этом. Он ее уже не видел. У него возникла непреодолимая потребность немедленно удостовериться в правильности внезапно озарившего его представления о Марии, о себе самом, о мире вообще. Проверить, в самом ли деле ей до такой степени безразличны и неинтересны мораль нашего времени, мода, все современные критерии, правила и все такое прочее… Проверить, правда ли ей на все это наплевать. И вот он решился, резко поднялся, схватил Николь за запястье и толкнул к одежде.
– Ты сейчас убедишься, что мадам Бирон меня нисколько не волнует. Эту ночь мы проведем для разнообразия у меня. Завтра воскресенье, и я скажу старушке, чтоб она подала нам завтрак в постель. Устроит тебя такое доказательство?
Он уже сбегал по лестнице, а Николь одевалась второпях, хотя постепенно ее движения стали замедляться. Он победоносно оседлал мотоцикл, она ухватилась за его спину, пригнувшись в какой-то умоляющей и испуганной позе, выражавшей суть ее натуры, но сидящий спереди Герэ этого видеть не мог. Ночь была светлая, они петляли при луне между терриконами, как при ясном солнце. Не доезжая пансиона, Герэ непроизвольно сбавил газ, а потом вдруг бросил машину вперед, так что у Николь чуть все внутренности не вытрясло. Войдя в дом, он хлопнул дверью и, подталкивая Николь на лестницу, старался говорить как можно громче.
– Иди прямо, – чуть ли не кричал он с натужной веселостью, – первая дверь направо. Тебе здесь нравится, красавица моя? – продолжал он якобы фривольно, но настолько фальшиво, что Николь, войдя в комнату, остановилась, скривив ноги, не зная, куда себя девать от смущения. Увидев на стенах фотографии Карибских островов, она робко прошептала:
– Зачем это? Ты что, хочешь туда уехать?
– Мечтаю, – шепотом ответил Герэ и тут же продолжил громко и лживо, голосом плохого актера в мелодраматическом фильме: – О да, мечтаю. Если хочешь, возьму тебя с собой. В солнечные края…
Страхи Николь развеялись, она улыбалась, поддавшись игре.
– Прекрасная мысль, дорогой! – не сказала, а выкрикнула она визгливым голосом молоденькой актрисульки. – Нам там будет хорошо… Будем заниматься любовью, а еще чем? – Она кивнула на афишу и придала голосу интонацию, которую, вероятно, считала сладострастной, но Герэ она показалась гротескной. Гротескной потому, что Николь стояла на цыпочках и говорила, не глядя на него, лицом к стене, а вид этой стены повергал его в дурное настроение, волнение и неловкость.
– Ну что, ложимся? – продолжал он все тем же ненатуральным голосом. – Иди ко мне.
Она машинально повиновалась и села на кровать рядом с Герэ, а тот глядел на нее и не знал, что делать. Как взять в руки эту скучную, злобную куклу? Она будет стонать, а Мария в двух метрах, за стенкой, станет их слушать… Нет, она, конечно, слушать не станет, но наверняка услышит, а ему такое даже страшно было себе представить.
– Ну что, ложимся? – продолжал он все тем же ненатуральным голосом. – Иди ко мне.
Она машинально повиновалась и села на кровать рядом с Герэ, а тот глядел на нее и не знал, что делать. Как взять в руки эту скучную, злобную куклу? Она будет стонать, а Мария в двух метрах, за стенкой, станет их слушать… Нет, она, конечно, слушать не станет, но наверняка услышит, а ему такое даже страшно было себе представить.
Николь смотрела на него покорно, униженно и испуганно. «Он смешон, – подумала она злорадно. – Старая шлюха делает его импотентом! Этого еще недоставало…»
– Мне раздеться? – спросила она.
Герэ взглянул на нее так, будто она произнесла непристойность, Николь покраснела. Он взял себя в руки.
– Да, конечно! Обожаю, когда ты голая, – старался он из последних сил. – Поцелуй меня…
Интонации получались у него до такой степени неестественные, что Николь сперва не шелохнулась; но, выждав немного, опять же как в плохом фильме, вдруг испустила карикатурный стон.
– Ах… дорогой… – начала она без вдохновения… – Но…
Но тут дверь распахнулась, ударила в стену, и на пороге возникла показавшаяся им огромной растрепанная Мария в мятом халате, смотревшая на них тусклым, хмурым взглядом.
Николь инстинктивно поднялась, нагнула голову, прошептала: «Здравствуйте», – неуместным елейным голоском и подалась назад. Но Мария разом пресекла любезности.
– Здесь, по-вашему, бордель? – сухо обратилась она к Герэ. – Забавляться, деточки, идите на пустырь. Там места предостаточно, а я смогу спокойно спать. А ну, вон!
– Но, – лепетал Герэ, – это моя комната, я…
– Вот уж нет, – парировала Мария, – это, – и она стукнула каблуком по полу, – моя комната! Я ее сдаю. Недорого, между прочим, и сдаю исключительно холостякам. А вот на улице – совершенно бесплатно. Даю вам три минуты на то, чтобы собраться и выкатиться отсюда. Я хочу спать!
И она закрыла за собой дверь, даже не хлопнув ею, что довершило унижение Герэ.
– Нет… но за кого она себя принимает? За кого? – Он стоял бледный и повторял эту фразу, шатаясь, словно от ударов.
Николь тянула его за рукав, уговаривала: «Пойдем». Они сели на мотоцикл и тронулись в обратный путь под бесстрастной и совершенно прозрачной, будто вот-вот растает, луной. Когда подъехали к дому, Николь даже не стала выслушивать путаные оправдания Герэ. Она дрожала от холода и, возможно, от запоздалого страха. Она втянула голову в плечи, и, когда повернулась к двери, Герэ увидел ее спину: эта спина выражала нечто такое, чего никогда бы не смогла выразить спина Марии и что неоднократно отражала его собственная – унижение.
– Ну, что, видела? – спросил он. – Видела, а?
– Да, видела, – отвечала она.
– Так ты все еще считаешь, что она моя любовница? – крикнул он ей вслед.
Но она не ответила, даже не обернулась. И Герэ снова помчался к Марии, на этот раз один. Он воображал, как накинется на нее с оскорблениями, изобьет, изнасилует. Пусть узнает, голубушка, что такое мужчина в гневе… Он отколесил несколько километров на полной скорости, распаляя себя ревом мотора.
Когда он вернулся, уже встало солнце, встала и Мария, более того, дом был пуст. Одно мгновение Герэ ликовал от безумной мысли, что она ревнует, но радость быстро уступила место мучительному беспокойству, что Мария может не вернуться.
Она отсутствовала три дня, и Герэ на эти три дня возвратился к своему прежнему жалкому состоянию: он замедлил шаг, понурил голову, понизил голос, затянул узел на галстуке и перестал здороваться с собакой. Николь его не замечала, Мошан, почувствовав его слабость, сделался злобнее прежнего, Герэ ходил бочком.
Только на второй день он вспомнил о драгоценностях, проверил: они лежали на месте, и он нервически расхохотался, поняв, до какой степени они ему безразличны.
Для поддержки духа он прибегнул к лекарствам слабого человека: старательно поливал вместо Марии цветы и овощи, хотя спал все равно плохо. А вот физически распустился, если не считать туго, чуть ли не до удушья затянутого галстука: три дня не менял рубашки, носил одни и те же брюки и один с каждым днем все более мятый пиджак.
На третий день, часа в четыре, упивающийся местью Мошан поставил ему на вид небрежность одежды, а подавленный Герэ, ничего не отвечая, отсутствующим взглядом смотрел на терриконы.
– Послушайте, Герэ, – и Мошан повторил слова Марии, – здесь что, по-вашему, бордель? (Поистине, думал Герэ, его, надо полагать, считают завсегдатаем упомянутого заведения, хотя он и был там всего один раз в жизни.) Не могли бы вы хоть немного следить за собой. Здесь не свинарник. Возможно, у вас нет другого пиджака, месье Герэ. Ваш гардероб…
Мошан запнулся. Что-то насторожило его в позе Герэ. Этот наглец, ничтожество выпрямился, напрягся, лицо его окаменело, точно завороженное терриконами. Мошан тоже невольно взглянул на пустырь, но не увидел там ничего, кроме белого дымка над крышей в дальнем левом углу. Ему так и осталось непонятным, почему Герэ вдруг поднялся и с просиявшим лицом, властно отпихнув рукой Мошана, точно вещь, попавшуюся на пути, устремился к двери.
– Герэ! – вопил Мошан. – Герэ, вернитесь!
– Оставьте меня в покое! Понятно? – рявкнул Герэ, не оборачиваясь даже к своему снова сделавшемуся бессильным палачу.
И когда Мошан высунулся в окно с бранью в адрес Герэ, тот уже летел на мотоцикле в сторону белесого дымка.
Мария сделала прическу, купила себе новое пальто, подкрасилась, но все это Герэ заметил позже: подъехав к дому, он бросил драгоценный мотоцикл, вбежал в кухню и обнял Марию, не глядя на нее, но с такой решимостью, что она не посмела сопротивляться. Он стоял неподвижно, прижавшись щекой к ее волосам, и слушал, как стучит его сердце рядом с сердцем этой мерзавки, лишившей его сна и неотступно преследовавшей его три дня и три ночи. У него и в мыслях не было ругать ее и тем более бить, он не задавал ей никаких вопросов: она вернулась, она не противилась ему, значит, все хорошо. Сердце его понемногу успокаивалось, он с облегчением вздохнул.
– Как я испугался, – сказал он.
Она чуть трепыхнулась, не поднимая головы, и осталась стоять неподвижно и покорно.
– Испугался чего?
Пиджак Герэ заглушил ее голос, он держал ее так крепко, что она не могла видеть его лица. И потому он смог без смеха произнести, а она без смеха выслушать ответ:
– Как чего? Испугался, что ты меня выдашь, – сказал он и улыбнулся.
В следующую субботу они отправились на автобусе в Лилль, и в течение всего пути Мария отказывалась отвечать на вопросы Герэ. Она сидела, скрестив руки на сумочке, в потрепанном черном пальто и походила на селянку, собравшуюся в город со взрослым сыном. Выйдя из автобуса, она остановила такси – неожиданная роскошь – да таким привычным жестом, что Герэ только рот раскрыл.
– Улица Онгруа, 23, – сказала она, откидываясь на спинку сиденья.
– Что там на этой Онгруа? – прошептал Герэ.
– Увидишь.
Она устало закрыла глаза, но не смогла спрятать улыбки.
Номер 23 по улице Онгруа оказался расположенным в богатом районе Лилля старинным каменным домом с пышным порталом, гербом на фронтоне, мощеным двором, в который выходила небольшая дверь. Мария открыла дверь, зажгла свет при входе, прошла через комнату и распахнула окно. Герэ очутился в богатой гостиной, обставленной безвкусно и кричаще, в стиле полуколониальном-полудекоративном: черный кожаный диван, лампы «модерн», или бывшие некогда таковыми, большие зеркала, два марокканских пуфа; все в целом было претенциозно и некрасиво, но Герэ, как и Марии, комната показалась роскошной. Она обернулась, и беспокойство в ее взгляде быстро сменилось торжеством, когда она увидела ошеломленное лицо Герэ.
– Ну как? Это теперь наша квартира.
И она потрясла ключом.
– Послушай, это слишком шикарно… – отвечал Герэ, стоя на бордовом ковре и не двигаясь с места.
– Тогда садись. Это русская кожа, но тем не менее это сделано для того, чтобы сидеть. – И она указала на диван.
Герэ осторожно присел, а потом вдруг вытянул ноги, положил их на русскую кожу и, непринужденно покуривая, бросил на Марию взгляд искушенного человека.
– У вас тут недурно, милочка, – произнес он заносчиво. – Не найдется ли у вас глоточка портвейна и чипсов?
Мария, обычно никак не откликавшаяся на шутки Герэ, на этот раз подхватила и ответила с легким реверансом:
– Будет исполнено, сударь.
Она вышла из комнаты, послышался стук дверей, а затем она появилась со стаканом в руке.
– Держи, – сказала она, – это мартини, портвейн будет в следующую субботу.
– В следующую субботу? Ты что, сняла это надолго?
– На полгода, пока Жильбер не сбудет остальное. Но ты еще не все видел… Идем.
Герэ пошел за ней к малюсенькому свежевскопанному садику, затем – в уже приготовленную спальню. Огромная кровать была застелена черным атласным покрывалом, расшитым золотыми нитями, на тумбочках розового дерева стояли две подвижные настольные лампы, в хромированном зеркале туалетного столика отражалась сверкающая ванная комната. Герэ только изумленно озирался.