– В следующую субботу? Ты что, сняла это надолго?
– На полгода, пока Жильбер не сбудет остальное. Но ты еще не все видел… Идем.
Герэ пошел за ней к малюсенькому свежевскопанному садику, затем – в уже приготовленную спальню. Огромная кровать была застелена черным атласным покрывалом, расшитым золотыми нитями, на тумбочках розового дерева стояли две подвижные настольные лампы, в хромированном зеркале туалетного столика отражалась сверкающая ванная комната. Герэ только изумленно озирался.
– Вторую спальню посмотришь после, – сказала она, – а сначала примерь вот это.
Она открыла шкаф, вытащила оттуда что-то темное и бросила ему в руки.
– Это смокинг, – пояснила она. – Себе я тоже купила платье. Мы, помнится, собирались кутить? Так вот, сегодня вечером и отправимся, потом заночуем в нашей новой квартире, утром отоспимся и вечером вернемся в «Глицинию». Идет?
Она говорила тихо и неторопливо, но глаза светились радостью и гордостью. Неожиданно в ней появилось что-то детское.
– Еще бы! – с воодушевлением воскликнул Герэ.
Он держал смокинг перед собой и гляделся в зеркало, задрав подбородок и выпятив грудь.
– Еще бы!.. А потом пусть Мошан всю неделю орет сколько влезет, – я буду думать только об улице Онгруа.
Мария сдвинула брови. Состязание Мошан – Герэ выводило ее из себя: она всякий раз удивлялась, почему Герэ до сих пор не пристукнул начальника где-нибудь в темном углу. Желая сменить тему, Герэ снял пиджак и надел смокинг.
– Ох, погуляем! – воскликнул он. – Все в Лилле ходуном ходить будет…
Несколько часов спустя все действительно ходило ходуном в заведении, выдержанном в том же стиле, что и их пристанище. Мария с растрепанными волосами исполняла «Меланхолию» – песню сороковых годов, а Герэ, хмельной и веселый, обнимал здешнюю танцовщицу. Выступление Марии было встречено наполовину насмешливыми, наполовину растроганными «браво». Герэ аплодировал так, что чуть ладоши не отшиб, а после попытался вытащить ее танцевать, но она отка-залась; она уже подружилась с пианистом – руководителем оркестра, они вспоминали послевоенные годы и неизвестные Герэ мелодии: «Цыганочку», «Сентиментальное путешествие», «Звездную пыль», а Герэ снова оказался в объятиях танцовщицы.
– Певица эта, она тебе мать или кто? – спросила девица.
– Тетка, – пробурчал он, несколько отступая от указаний Марии: слово «тетка» казалось ему все-таки романтичнее, чем «мать».
– Сколько тебе лет, что ты с теткой гуляешь?
Герэ пожал плечами.
– У нее много достоинств…
– Какие же именно? Или сказать неприлично?
Девица была язвительной и агрессивной, она порядочно выпила и хихиканьем своим раздражала Герэ.
– Так что же ты находишь в этой своей тетушке? Как ее, кстати?
– Мария, – вырвалось у него. – Точнее, Марианна, – поправился он.
Они решили называть себя на людях вымышленными именами без особой, впрочем, необходимости: при их замкнутой жизни, кто мог их узнать в этом городе, интересовавшемся только собственными знаменитостями, тем более в этом кабаке, напоминавшем более всего заведения на площади Пигаль? Мария потребовала, чтоб он представлялся Раулем, ему же это не нравилось. Он бы предпочел имя поромантичней: Франсуа-Ксавье или Себастьяна. Но Мария настаивала, чтобы инициалы были сохранены, и он из Роже превратился в Рауля. Впрочем, его уже двадцать лет, с тех пор как умерла его мать, никто не называл Роже. Все звали его Герэ, кроме Николь, называвшей его дорогушей, лапочкой, киской и прочими дурацкими обращениями, и Марии, которая вообще никак не называла.
– Ну так что?.. (Девица перестала танцевать, от нее разило спиртным.) Разродишься ты наконец? Что в ней такого занятного, в тетушке Марианне? Какие у нее достоинства? Может, мне самой у нее спросить?
– Нет, нет, – забеспокоился он. – Я тебе сказал: занятная она, мне с ней весело – и все тут.
Девица недоверчиво на него посмотрела. Потом ни с того ни с сего заулыбалась и понесла какую-то чушь, все более и более распаляясь, так что танцующие остановились и столпились вокруг них.
– Ах, тебе с ней весело? Вот оно что! От песенок ее меланхолических, слащавых и платьев из тафты, весело, значит, с тетушкой Марианной? А, может, ты ее кот, тетушки своей распрекрасной? А?
В довершение всего музыка в эту минуту смолкла, и Герэ остался стоять посреди зала в окружении саркастических юнцов. Он поискал Марию глазами, но не нашел. Его охватила паника. Чтоб выглядеть непринужденней, он попытался было засунуть руки в карманы, но смокинг оказался для этого слишком узок, и тогда он убрал их за спину. А девица продолжала истерически кричать:
– Вы посмотрите на него, до чего потешный! Он по ночам с собой тетушку Марианну таскает, певицу нашу меланхоличную. Вот как нынче в деревнях: после тридцати с тетушками развлекаемся. Клево, а?
Герэ стоял пунцовый. Отыскав наконец Марию, он ей кивнул, но девица заметила.
– Ага!.. – не унималась она. – Деревня наша раскраснелась-то как!.. Какие мы чувствительные, тонкие! Нашел тетушку-то?
– Я здесь, – сказала Мария спокойно и, раздвигая насмешливые парочки, двинулась к девице, отчего та едва заметно попятилась.
– Я ж вам говорила, она рядом…
– Тебе это не нравится?
Мария говорила тихо, но каким-то страшным, шипящим голосом, и девица смолкла. Она, возможно, отстала бы вовсе, если бы сзади к ним не подошел загорелый тип в черных очках, а с ним амбал в ярко-зеленую клеточку.
– Тебя обижают, лапочка? – спросил тот, что в очках.
Он обнял девицу за шею и сделал вид, что не замечает Герэ, который наконец обрел дар речи и попытался уладить дело миром.
– Ошибка вышла, – сказал он, – мадемуазель хотела пошутить, ее не поняли. Ничего страшного.
Он силился улыбаться, но на душе у него было неспокойно: эти двое производили неприятное впечатление, с такими влипнешь в историю; дело принимало дурной оборот, от выпитого у него путались мысли, и он не знал, как себя вести – здесь ведь не то, что в «Трех кораблях».
– Пошли отсюда, – сказал он Марии, – уже поздно.
Она не отвечала и все глядела на типа в очках.
– Извиниться бы надо перед уходом, – сказал тот и выдохнул сигаретный дым в глаза Герэ, который только дернул головой.
За спиной у них хихикнули, Мария сделала шаг по направлению к выскочке, и тот в свою очередь невольно попятился. Смех в толпе стих, сарказм сменился любопытством.
– Слушай ты, гангстер провинциальный, – проговорила Мария все тем же приглушенным голосом, – ты оставишь нас в покое или нет? Опереточные головорезы меня на привлекают. Я, видишь ли, в Марселе настоящих знавала, крутые ребята были… Серьезные люди… Они, во-первых, клиентов не трогают; во-вторых, вежливо обращаются с женщинами; в-третьих, у них не бывает грязных рубашек, черных ногтей и педерастических кудряшек… Все понял? Тогда отойди-подвинься. Мы с племянником через несколько лет зайдем – посмотрим, как ты развился… Но торопись, а? Тебе ж, старик, не пятнадцать, чай…
Тип пытался ее перебить, но напрасно, и теперь стоял белый от злости. Насмешки обратились на него, он непроизвольно отступил перед Марией и ее орлиным взором, но, как только она повернулась к выходу, прицепился за ее спиной к замешкавшемуся Герэ.
– Так, значит, весело тебе?
С этими словами он ударил его ногой в колени и кулаком в живот. Не ожидавший такого поворота Герэ согнулся пополам, получил еще один удар ботинком по ребрам и повалился на пол. Тут уж тип дал себе волю. Он всаживал ему удар за ударом, подталкивая к двери, а Герэ, ослепленный, окровавленный, только неловко защищался. Так он оказался в дверях, а сутенер с помощью портье выкинул его наружу и захлопнул за ним дверь. Герэ упал к ногам Марии.
Занималась заря, стоя на лиловой мостовой, Мария смотрела на него сверху и, казалось, менее всего была склонна к состраданию. Он чувствовал боль в ребрах, у него шла кровь носом, его тошнило. Он прислонился спиной к двери, попробовал приподняться.
– Ну? – спросила она.
Герэ осел, поднес руку к лицу, посмотрел на окровавленные пальцы, вытер их о брюки. Потом откинул голову назад и глубоко вздохнул с закрытыми глазами.
– Хороший воздух, – сказал он вдруг, – прямо деревенский.
– Тебя не смущает, что тебя избили?
Мария стояла над ним неподвижно, как судья. Но мысли Герэ витали далеко от нее, от драки, ото всего.
– Нет, – ответил он спокойно, – нет, это не важно…
– Что же, по-твоему, важно?
Мария не спрашивала, Мария негодовала.
– Важно, что сейчас нам хорошо, – отвечал Герэ. – Музыка хорошая… Пустынная улица красива… Сейчас мы вернемся в наш красивый дом, ляжем вместе спать – вот что важно.
Он говорил тихим, мужским, уверенным голосом, и ей пришлось чуть ли не на колени встать, чтобы заглянуть ему в лицо; внутри у нее все кипело.
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Мне нужен мужчина, которого бы я уважала. Свободный мужчина, который может всех послать куда подальше – и хамов, и порядочных людей, и гангстеров, – мужчина, которого уважают, понятно?
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Мне нужен мужчина, которого бы я уважала. Свободный мужчина, который может всех послать куда подальше – и хамов, и порядочных людей, и гангстеров, – мужчина, которого уважают, понятно?
– Тебе бы было легче, если б я его убил? – мягко спросил Герэ. – Ты оскорблена?
– Да, мне стыдно.
Герэ уронил голову набок, прядь волос упала ему на глаза, он не смотрел на Марию, на его лице читалось безразличие тяжело раненного человека. «Он красив», – подумала она впервые.
– Я не тот мужчина, которого уважают, – произнес он медленно, – и никогда таким не был, ни в школе, ни дома, ни на заводе. Люди обходились со мной плохо и продолжают это делать.
Пока он говорил, Мария наклонилась над ним, взяла его за подбородок, стараясь заглянуть в лицо, но он отводил глаза.
– Да, но однажды ты все-таки взбунтовался. Послал все подальше: завод, терриконы, закон… ты убил человека… Однажды ты все-таки это сделал…
– Ты полагаешь?
Он задумался, а она разогнулась, тяжело дыша. У него создалось впечатление, что они сказали друг другу что-то такое, чего не следовало говорить; ей же казалось, что последнее слово все-таки осталось не за ней. Презрение, гнев, ярость сменились в ней каким-то неясным чувством, не похожим на все, что она испытывала до сих пор.
– Ты идешь? – Жесткостью голоса она старалась успокоить сама себя.
Герэ поднялся и принялся старательно чистить рукав.
– Надо же! Пятно!
Запачканный смокинг, судя по всему, волновал его больше, чем то, что его избили на глазах у любовницы, и в ней снова закипел гнев.
– Идешь ты или нет? Прихорашиваться потом будешь!
Он взглянул на нее, улыбнулся и проговорил:
– Нет, конечно, должен же я с ними разобраться…
Он повернулся к двери, открыл ее и исчез, прежде чем она успела что-либо сказать.
Мария осталась одна, ее тянуло войти следом за ним, но она удержалась и прислонилась к черному дверному косяку, чуть посеревшему в утреннем свете. Глубоко вздохнув, чтоб успокоить непонятное внутреннее волнение, она с удивлением заметила, что воздух и в самом деле пахнет хорошо…
Герэ постоял немного в полумраке, вдали от бара, ноги у него были ватные. Никто не видел, как он вошел, зато он слышал у стойки злобные голоса своих противников. Коренастый, в клеточку, язвил, а садист-псевдогангстер явно нервничал.
– Не стоило его ногами пинать, – говорил клетчатый. – Ты ж видел, что он драться не умеет… Ты, голубчик, я смотрю, на подлости готов, если тебя задеть.
– Это кто ж меня задел?
Голос типа, которого Герэ называл опереточным гангстером, звучал теперь очень высоко. Может, Мария и не ошиблась, когда говорила о педерастических кудряшках… «Умеет она выражения подбирать», – подумал Герэ и затрясся в беззвучном смехе. И вообще, до чего же все смешно. Уморительная история получалась…
Зачем он стоит здесь с заложенным запекшейся кровью носом и болью в ребрах, а типы в баре говорят о нем, будто у них нет других занятий в этот час? «Оказался в центре внимания…» – сострил он про себя; его вдруг охватило совершенно нелепое для человека, подвергшегося избиению, чувство превосходства. Сейчас ему снова набьют морду, и от этой мысли он втянул живот, где до сих пор ощущалась боль. Впервые он не задавался вопросом, что он будет делать, почему и что скажут люди; просто он намеревался поступить сообразно своему желанию и внутренней потребности. И оттого чувствовал себя свободным, ощущение было сильным и пьянящим, эдакой спокойной экзальтацией, которая и была чувством свободы – он узнал его, хотя никогда не испытывал прежде. Чудно, конечно, когда свобода заключается в том, чтобы получать удары ногами, думал он, выходя из темноты.
Паршивая девица увидела его первой и завизжала так, что все обернулись. Посетители за столиками не видели их, у стойки на табуретах сидели только вышибала, коренастый, садист и девица, и Герэ вздохнул с облегчением. Во время этой глупой драки на него нагоняли страх не столько трое его противников, сколько перепуганные лица неизвестных клиентов.
– Ну и ну, – сказал портье, – он что, еще захотел?
Он слез с табурета, и тот, что изображал из себя крутого, – тоже. Клетчатый же остался сидеть, он повернул голову и посмотрел на Герэ, как тому показалось, с симпатией.
– Что ты здесь делаешь, приятель? – спросил он. – Тебя уже так отделали, что лучше бы тебе отлежаться…
Герэ остановился в метре от них и смотрел на них с видом, который они приняли за нерешительность, так что садист, поначалу растерявшийся, снова принялся язвить.
– Оставь его. Коли он мазохист, я ему помогу. Не возражаешь? Только костюм марать не хочу…
Он снял пиджак и нервозным движением кинул девице, а та его, то ли по рассеянности, то ли завороженная Герэ, уронила. Пижон уже раскрыл рот, чтоб изрыгнуть какое-нибудь ругательство, но потом, решив не терять времени, принял боксерскую стойку, выставив левый кулак вперед, а правый – перед лицом. «Как в кино», – подумалось Герэ, который стоял, опустив руки, и легонько покачивался. Он был в тысяче миль отсюда и ощущал только беспредельную лень…
– Проведешь показательное избиение сам, – сказал коренастый. – Предупреждаю тебя, Стефан, на этот раз разбираешься без меня.
– И без меня, – добавил портье.
Они смотрели отстраненно, чуть брезгливо, а тот, кого они назвали Стефаном, поглядел на них сперва недоверчиво, а после яростно.
– Я не нуждаюсь в вашей помощи, – сказал он. – Ну, иди сюда, деревня. Что, решился?
– Да, – отвечал Герэ покорно.
Он сделал два шага, получил удар правой в левый бок и левой в скулу, но это его не остановило, и он вцепился пижону в горло. Он держал в руках что-то ерзающее под шелковистой тканью… «Грязная рубашка», – вспомнилось ему смутно, и он закрыл глаза. Удары сыпались на него градом, повсюду, но к удивлению своему он не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боль – нет; к тому же он находился так близко от противника, так плотно в него вцепившись, что удары делались все мягче, неуверенней, все слабей и слабей. Он сжимал руки нерешительно, неспешно, ровно настолько, чтобы эта трепыхающаяся и оттого отвратительная вещь не ускользнула. Драка – дело долгое… конца не видно. Ему даже скучно сделалось, особенно теперь, когда удары прекратились и он слышал вокруг себя пронзительные голоса; другие двое тоже вмешались, несмотря на обещания, они оттаскивали его, пытались вырвать у него противника, девица выла, его яростно трясли, клетчатый рукав коренастого мелькал у него перед глазами, чьи-то грубые руки впивались в его пальцы, отдирали их один за другим, выворачивали, отрывали от грязной рубашки.
Он сопротивлялся, он мог бы сопротивляться еще долго, если бы вещь, которую он так крепко держал, не обмякла и не отяжелела, сделавшись в своей беспомощности еще более мерзкой, чем была в неистовстве. До сих пор он все время утыкался лицом во что-то черное, блестящее, пахнущее брильянтином, – в голову пижона. Когда тот упал, в глаза Герэ ударил свет, он заморгал и только теперь услышал шум и вопли, разносившиеся по бару, они показались ему шаржированными, опереточными. Его кто-то толкнул, он прильнул к стойке, из носа снова шла кровь; он видел, как люди суетятся над чем-то, лежащим на полу, этим чем-то оказался пижон, Герэ узнал его по остроносым, чересчур блестящим ботинкам – ботинкам, бившим его, когда он лежал у двери. Коренастый, только что зверски выкручивавший ему пальцы, вроде бы не сердился больше на него и тянул его к двери. Им пришлось посторониться и уступить дорогу двум неизвестным с перепуганными лицами, они тащили за руки и за ноги его противника, голова у того была безжизненно запрокинута. Герэ увидел его горло, пересеченное отвратительным красным следом. «Может, я его убил?» – подумал Герэ рассеянно и даже не испытал смущения.
Дверь распахнулась, утренний воздух Герэ вдохнул, как ему показалось, во сне, столь же неправдоподобном, как и вся эта ночь.
Он услышал голос Марии: «Что, дуба дал?» В вопросе не прозвучало ни страха, ни ра-дости. Еще он услышал, как коренастый сказал: «Сматывайся». Герэ потер себе пальцы, не понимая, отчего они так закоченели. Он давеча не ошибся: в самом деле пахло деревней… Он поделился своим ощущением с Марией, которую в утреннем свете видел совсем отчетливо: усталое лицо, гладкий лоб, чуть брюзгливое выражение – и Мария в кои-то веки признала, что он прав, а поскольку он не отставал, согласилась даже, что пахнет сеном…
Он лег на вышитую постель и мгновенно заснул, даже не почувствовал, как Мария расшнуровала ему ботинки и сняла смокинг. Проснулся в одиннадцать с пересохшим ртом и не сразу понял, где находится. Сквозь металлические жалюзи образца 1930 года проникал свет, и первое, что он увидел, был смокинг на плечиках, зацепленных за шпингалет, смокинг медленно поворачивался, будто человек.