– Сначала мы забаррикадировались. Думали, это самый верный способ и дом защитить, и самим уцелеть.
– А оказалось, наоборот… – сказал второй сосед.
– Они обезумели.
– Просто сумасшедшие!
– Как только они подожгли первый дом, мы поняли, что надо выбираться. И быстро. Вот все и побежали. Буквально спасались бегством, схватили только то, что смогли унести.
– Некоторые потеряли все! Склады, дома – все!
– Нам еще повезло, что живы остались!
– И знаете, они ведь еще в двух кварталах такое устроили!
Этот случай одинаково потряс и евреев, и греков. Кое-кто из виновников попал под суд, в том числе и редактор «Македонии», возбуждавший ненависть к евреям. Многие евреи собирались эмигрировать, даже один из портных, работавших у Морено. Сказал, что если нельзя больше спокойно спать в своей постели, значит надо уезжать. Через месяц вместе с десятками других еврейских семей он отправился в Палестину.
Саул Морено твердо решил: он не допустит, чтобы эти события отразились на его бизнесе. Портной разместил рекламу на целую страницу в самых правых газетах и, заручившись их согласием, привел рекомендации некоторых из самых богатых и уважаемых клиентов.
Все эти рекламные объявления гласили: «Оденем вас с головы до ног». В качестве иллюстрации изображалась элегантная пара – мужчина во фраке и женщина в длинном, расшитом бисером вечернем платье. Женщина на картинке удивительно напоминала Ольгу Комнинос.
Внизу страницы крупные буквы гласили: «МОРЕНО И СЫНОВЬЯ – ЛУЧШИЕ ПОРТНЫЕ В САЛОНИКАХ».
Это была демонстрация уверенности в своих силах, вызов тем, кто желал евреям зла.
Нашлись у Саула Морено и другие способы поднять моральный дух своих рабочих. Он купил граммофон. Теперь граммофон играл целый час в конце каждого рабочего дня, и женщины с восторгом встречали хозяина, когда тот приходил его заводить. С той секунды, когда иголка с громким стуком опускалась на пластинку и потрескивающий звук заполнял комнату, в ней словно становилось легче дышать.
Набор пластинок был небольшой, и обычно они начинали с сефардской песни Хаима Эффенди из Турции, а заканчивали всегда песней всеобщей любимицы Розы Ашкенази. Руки за работой двигались в такт музыке.
В соседнем цехе люди улыбались, слыша сквозь стрекот швейных машин женский голос, поющий на полной громкости.
Эстер Морено не одобряла музыку и атмосферу праздника, которую она создавала. Женщина была уверена, что, когда играет граммофон, производительность падает. Но она ошибалась. Во всяком случае, работниц теперь уже не так тянуло поскорее собраться и уйти домой. Катерина была в числе тех, кто особенно полюбил музыку, и выучила все песни наизусть от слова до слова. Дома граммофона не было.
Тонкие пальцы девочки обрели сверхъестественную ловкость, и она уже виртуозно владела самыми сложными приемами. Иногда швы на тонких тканях невозможно было качественно сделать на машинке, и Катерина сшивала их вручную. Ее платья ручной работы теперь ценились в городе выше всех прочих.
– Их можно наизнанку носить, – похвалялись богатые заказчицы.
Это была правда. Катеринины швы были безупречны, и даже стежки, которыми она пришивала бисерины, образовывали на изнаночной стороне такой узор, что он иногда оказывался красивее самой вышивки.
Однажды ей поручили отделку светло-желтого крепового платья. Оно было сшито на фигуру с необычайно тонкой талией, и Катерину попросили пришить по переду штук двадцать пять обтянутых тканью пуговиц и сделать для них навесные петли. Работа была бы не такой уж сложной, если бы пуговицы не были мелкими, как перчаточные.
– Это для кирии Комнинос, – сказал Саул Морено.
Катерина знала, что позволять себе замечания о клиентах и их вкусах не полагается. Эта работа требовала выдержанности и такта, и все же Катерина не удержалась:
– Какая же она худая! Еще худее, чем была!
Катерине страшно было представить, какой стала Ольга. Ей казалось, что такое истощение бывает только от болезни или от голода, а в данном случае последняя причина исключалась. Тысячи людей в городе не ели досыта, однако бизнес Комниносов, как всем было известно, только укреплял свои позиции.
– А она…
– Что?
– Она здорова?
– Наша закройщица ходила к ней снимать мерки и ни о какой болезни не упоминала. Кстати, когда ты закончишь, не отнесешь ли ей платье?
– Конечно, – согласилась Катерина, стараясь не слишком показывать свою радость.
– Кириос Комнинос хочет, чтобы оно было готово к субботе.
Это означало, что у Катерины осталось меньше двух дней, чтобы закончить работу.
Она приступила к ней немедленно, и в пятницу, в три часа, под музыку Маркоса Вамвакариса, последняя пуговица была пришита. Платье прошло контрольную проверку кириоса Морено, а затем было завернуто в несколько слоев ткани и осторожно уложено в большую плоскую коробку и крепко перевязано желтой лентой.
Катерина надела шляпку и пальто и с коробкой под мышкой не без робости отправилась в дом Комниносов, который столько раз видела и о котором столько раз думала, хотя ни разу не переступала его порога.
Когда она вышла из мастерской, накрапывал дождь, а когда дошла до моря, волны захлестывали набережную. Мимо проехал трамвай, Катерина почувствовала, как водой плеснуло на ноги, залив их по щиколотку, и ускорила шаг. Дождь усиливался, и Катерина, понимая, что платье стоит, пожалуй, больше, чем ее жалованье за полгода, тревожилась, как бы оно не промокло в этой громоздкой коробке. Она ухватила ее двумя руками.
Улицы в этот день были тихими. Люди в большинстве своем пережидали где-нибудь дождь, однако сквозь струи Катерина разглядела одинокую фигуру человека, идущего ей навстречу. В руке у него был кожаный портфель, как у какого-нибудь дельца, и Катерина не знала, кто из них должен уступить дорогу, чтобы второй смог обойти лужу на тротуаре.
И тут Катерина поняла, что он сворачивает к тому же дому, что и она.
Уже около года она видела Димитрия только издалека, и было странно столкнуться с ним так близко. Он был одет по-взрослому, в модный костюм, но выглядел еще почти мальчиком. «Рановато в шестнадцать лет становиться копией отца» – это была первая мысль, мелькнувшая у нее в голове.
Димитрий не сразу узнал Катерину. Он смотрел вниз, на дорогу, и поля шляпы немного загораживали обзор, но, как только она заговорила, юноша тут же оживился.
– Димитрий… здравствуй. Как дела? – произнесла она с колотящимся сердцем.
– Катерина! Вот это сюрприз! Что ты здесь делаешь?
Она не успела ответить – Павлина уже открыла дверь.
– Входите, – сказала она. – Да поскорее. Ужас, что на улице творится!
– Я принесла платье для кирии Комнинос, – пояснила Катерина, протягивая коробку Павлине.
– Ты непременно должна отдать его сама! – воскликнула Павлина. – Снимай все мокрое и иди наверх. Она в гостиной.
Димитрий с Катериной сняли промокшие пальто и поднялись вслед за служанкой по широкой лестнице. Катерина старалась не глазеть с открытым ртом на всю эту роскошь – огромные комнаты, богатые портьеры. Никогда она не видела ничего подобного. На стенах висели большие картины маслом в позолоченных рамах, и почти вся тщательно отполированная европейская мебель тоже сверкала позолотой.
Димитрий постучал в двустворчатую дверь наверху. Послышалось тихое: «Войдите».
Ольга сидела у камина в большом кресле, положив ноги на другое, и что-то читала. Подняв глаза, она с удивлением и некоторым любопытством увидела рядом с сыном незнакомую девушку.
– Мама, это Катерина! Она принесла заказ от Морено.
– Катерина! Я тебя не узнала.
У Катерины было все то же круглое лицо, те же глаза, и открытый взгляд, и широкая улыбка, только волосы, которые она раньше заплетала в две косы до пояса, теперь были коротко острижены.
Ольга почти не изменилась, разве что похудела немного.
Болела, должно быть, подумала Катерина. Это объясняло и то, почему она сама никогда не приходила в «Морено и сыновья».
Катерина поставила коробку на кресло рядом с Ольгиным и удивилась, что она не любопытствует и не торопится снять крышку.
– Хотите, я его достану? Наверное, надо куда-нибудь повесить.
– Не беспокойся, Павлина сейчас все сделает. Я хочу узнать, как ты поживаешь. Как Евгения? А близнецы?
Несмотря на всю ее сдержанность и тихий голос, было видно, что Ольге по-настоящему не терпится узнать новости. Катерина начала рассказывать о тех вечерах, что она провела с Розой Морено, о том, как ее позвали работать в мастерскую.
– Каждый день, когда я просыпаюсь, мне кажется, что солнце восходит прямо у меня в груди, – восторженно говорила она. – И каждое утро я иду в мастерскую вместе с Исааком и Элиасом. Их отец обычно уходит гораздо раньше…
– Каждый день, когда я просыпаюсь, мне кажется, что солнце восходит прямо у меня в груди, – восторженно говорила она. – И каждое утро я иду в мастерскую вместе с Исааком и Элиасом. Их отец обычно уходит гораздо раньше…
Минут десять-пятнадцать она говорила без умолку: описывала свою повседневную жизнь, людей, с которыми работала, песни, которые они крутят на граммофоне, и так далее. Такому радостному оживлению, такой любви к жизни и к работе можно было только позавидовать. Даже о мрачной Эстер Морено, носившей свою язвительность не снимая, как старое застиранное платье, она рассказывала так, что слушатели проникались сочувствием.
Когда она закончила, Ольга уже живо представляла себе ее работу, как и Димитрий, который все это время стоял в дверях и завороженно ловил каждое слово. Он невольно сравнивал колоритных товарищей Катерины по работе с преподавателями своего частного колледжа. Обычно юноша кое-как вставал с постели, надевал свой деловой костюм, брал сумку с книжками и шел на лекции. Он просыпался уже усталым, потому что вечером занимался допоздна, и та радость, с какой Катерина вскакивала по звонку будильника, была ему совершенно неведома.
Тут за спиной Димитрия возникла Павлина с кофе на подносе, и он понял, что торчать в дверях больше нельзя.
Когда он вошел, Катерина замолчала, внезапно застеснявшись.
– Похоже, тебе нравится твоя работа, – сказал Димитрий.
– Да, нравится, – отозвалась она.
Оба с трудом боролись со смущением.
– Кофе, Катерина? – спросила Павлина.
– Нет, спасибо, – ответила девочка. – Только воды, пожалуйста. А потом мне пора идти.
– Какая жалость, Катерина, – сказала Ольга. – Мне так интересно было послушать о тебе. А ты ведь еще не рассказала мне про улицу Ирини. Посиди еще немножко, пожалуйста.
На какое-то время Ольга почувствовала, что ожила, словно кто-то раздул огонь в тлеющих угольях. Мир за окном был пугающим, при мысли о том, чтобы выйти туда, ее почти парализовало, и все же ей ужасно хотелось влиться в обычную повседневную жизнь, текущую на улицах, в кафе, на фабриках и в мастерских. Муж не пробуждал в ней таких чувств, не пробуждали и те люди, которых он приглашал в дом, – их церемонная вежливость только усиливала ощущение одиночества и затворничества.
С приходом Катерины комната стала другой. Если бы кто-нибудь вытащил из вазы чопорные букеты роз и хризантем и поставил вместо них охапку только что срезанных полевых цветов, над которыми еще жужжали бы пчелы, это было бы почти такое же преображение.
Димитрий прошел через всю комнату и сел рядом с Ольгой. Мать с сыном снова зачарованно слушали рассказы и шутки девушки и наслаждались мягким юмором, с которым она описывала жизнь и людей.
Когда Константинос Комнинос пришел домой, его встретил непривычный для этого дома звук: взрывы смеха со второго этажа. Его покашливание и приближающиеся шаги заставили всех умолкнуть, и, когда он вошел в гостиную, Катерина уже поднялась, готовясь уходить.
– Это Катерина, из «Морено и сыновья», – поспешно сказал Димитрий, словно извиняясь за ее присутствие. – Она принесла заказ.
– Я знаю, кто она, – грубо сказал Константинос. – И где же заказ? Где платье?
Он увидел коробку, все еще лежавшую на кресле. Павлина не пришла, чтобы повесить платье в шкаф, и, когда Комнинос сам достал его и развернул, все увидели складку на подоле.
– Ты же должна была надеть его сегодня! – воскликнул делец, не пытаясь скрыть раздражение.
Держа платье в руке, он подошел к столику рядом с Ольгиным креслом, взял звонок и сердито затряс им. Через несколько секунд Павлина была уже в комнате.
Ей не пришлось ничего объяснять – служанка взяла платье из рук Комниноса и весело сказала:
– К вечеру все будет в лучшем виде. Отпарить только надо.
Катерина вся сжалась от стыда. Она должна была позаботиться о том, чтобы платье вынули из коробки сразу же. Таковы были точные указания кириоса Морено, и теперь он узнает, что она их не выполнила.
Атмосфера в комнате резко изменилась. Катерина выглянула в большое французское окно и увидела, что и море, и небо все еще грозно-серые. Но даже эта атмосфера сейчас казалась приятнее той, что воцарилась в комнате.
– Димитрий, – с деланой веселостью проговорила Ольга, – проводи Катерину, хорошо?
– Конечно, – отозвался сын.
– И большое тебе спасибо, Катерина, за то, что принесла платье. Очень мило с твоей стороны, что ты его дошила как раз вовремя.
– До свидания, кирия Комнинос.
Катерина пошла за Димитрием вниз. Юноше было стыдно за то, что отец дал волю своему раздражению перед девушкой. Они с матерью очень рады были ее повидать, сказал он, и надеются, что она еще зайдет. Катерина улыбнулась и ответила, что тоже очень на это надеется. Димитрий открыл Катерине дверь, а затем сразу же ушел в свою комнату на третьем этаже.
Через несколько часов он услышал, что начинают сходиться гости отца. Он представил себе мать: бледное лицо искусно оживлено румянами, темные волосы уложены в элегантную высокую прическу, открывающую длинную тонкую шею, светло-желтый шелковый креп платья спадает волнами и красиво развевается на ходу. Она затмит всех прочих жен, и вскоре многочисленные гости, приехавшие для такого случая из Афин, решат, что отныне будут покупать ткани только у Комниноса. Их особенно впечатлит Ольгин наряд. Пять лет назад Комнинос купил двадцать тысяч акров земли на севере, в земледельческой местности, и засадил ее шелковицей. Шелкопряды делали свое дело, и теперь у торговца тканями был шелк собственного производства. Его качество должно было вывести бизнес на новый уровень.
Весь вечер Димитрий просидел, склонившись над книгами. Если он выдержит предстоящий школьный экзамен, ему обеспечено место в медицинской школе, и хотя отец был против, Димитрий твердо решил настоять на своем.
Димитрия отвлекал не только несмолкающий гул голосов и звон вилок о тарелки. Глядя на строчки в учебнике, он вспоминал рассказы Катерины и ее полудетский голос, звеневший в комнате, как колокольчик. Как давно он не слышал, чтобы мама так беззаботно смеялась. Юноша очень надеялся, что Катерина будет еще приходить и приносить платья, даже если маме они и не нужны.
Он старательно зубрил периодическую таблицу, но в памяти не хотело держаться ничего, кроме улыбки Катерины.
Глава 16
В тот год Димитрий сдал экзамены и поступил на медицинский факультет университета. Отец был в ярости. Бизнес требовал все больше работы с контрактами и документацией, и если бы сын получил юридическое образование, это еще более укрепило бы их позиции. Изучение медицины ничего в этом смысле не давало.
Константинос решил не принимать во внимание бунт Димитрия, как он поступал с большинством преград, встававших на его пути. Самым большим удовольствием в жизни для него было одолеть препятствие, в чем бы оно ни заключалось: конкуренты, поставщики, а теперь вот еще и рабочие на фабриках.
Комнинос благополучно пережил финансовый спад тридцатых годов, когда многих его конкурентов погребли под собой долги, и был теперь силен, как никогда. Если он сумел достичь такого финансового успеха во время политической и экономической нестабильности в городе, то почти невозможно представить, чего он добьется в будущем.
Каждое утро он встречал с оптимизмом и уверенностью. Все, казалось, шло по плану. Он чувствовал себя великаном – в своих сшитых на заказ туфлях размера пять с половиной.
Димитрию тем временем открывался новый мир, где идеи и мнения базировались не на экономической целесообразности, а на совершенно иных принципах. В отличие от школьных учителей, которым платили за то, чтобы они внушали своим ученикам строго определенные убеждения и взгляды, университетские профессора, у которых занимался Димитрий, были более независимы в суждениях. Помимо лекций по анатомии и фармакологии, он стал посещать занятия по философии и вскоре втянулся в дискуссии о природе добра и зла, о противостоянии веры и знания, мудрости и истины и так далее. Вскоре к этому добавились лекции по политической теории, и у Димитрия стали быстро складываться собственные взгляды на общественное устройство.
Он никогда не закрывал глаза на то, что происходило вокруг, и детские годы на улице Ирини дали ему больше знания жизни в бедных кварталах Салоников, чем было у его товарищей по университету. И все же до сих пор он не видел своими глазами всей пропасти нищеты в родном городе. Юноша думал, что уличные торговцы, продававшие сигареты и гребенки, живут, вероятно, в каких-нибудь лачугах у железнодорожного вокзала или в районе Тумба, а теперь узнал, что бывают места значительно хуже. Ему волей-неволей пришлось осознать тот факт, что его вырастили в среде, изолированной от жизни большинства.