– А это Катерина, помните ее?
– Нет, – резко сказал торговец. – Но ведь дети растут и меняются, верно?
– А как поживает Димитрий?
Катерина уже много месяцев не видела Димитрия и очень по нему скучала. Она вместе с другими детьми вечно поддразнивала его за то, что он такой серьезный, но зато он был умный и добрый, и теперь всем его не хватало.
– Он хорошо учится и много занимается, – важно ответил Константинос. – У него скоро серьезные экзамены, а потом он начнет изучать право.
– Пожалуйста, передайте вашим родным привет от нас, – попросила Евгения.
Комнинос надел шляпу и кивнул.
– Всего хорошего, – сказал он, повернулся и вышел через парадную дверь.
Евгения была уверена, что кириос Комнинос ничего передавать не станет, и решила, что надо бы навестить Ольгу самой. Она понимала, что будет себя чувствовать скованно в особняке на улице Ники, но ей было неловко, что она так долго не заходила.
Катерина подумала: интересно, сам Димитрий захотел изучать право или это желание его отца? Насколько она помнила, он всегда хотел быть доктором. В любом случае ей было нетрудно представить своего умного друга ушедшим с головой в книги.
Они попрощались с кириосом Морено и втроем направились по залитым солнцем улицам домой. В городе было полно народу. Они прошли мимо нескольких кафе, где сидели элегантные женщины, наслаждаясь кофе и сладкими булочками.
– Видите вон тех дам, справа? – прошептала Роза. – Они все одеты от «Морено».
– Откуда вы знаете? – спросила Катерина.
– По фасону видно. Ты тоже научишься стиль распознавать – качество ткани, детали. Я помню, как пришивала пуговицы к этому жакету цвета мяты.
Евгения рассмеялась:
– Неужели ты все запоминаешь?
– Не все. Я почти никого не помню по именам из тех, с кем хожу в синагогу. Имена у меня в голове не держатся. А вот швы я все помню, сколько их ни перешила на своем веку.
Катерина подумала: наверное, и она когда-нибудь станет такой же. Идя рядом с Евгенией и кирией Морено, она чувствовала себя совсем взрослой, настоящей женщиной. Времена кукол и детских игр прошли. Пора начинать рабочую жизнь.
Женщины стали судачить о том о сем.
– Как думаешь, может, нам зайти к Ольге? – спросила Евгения, которая не переставала думать о кирии Комнинос после встречи с ее мужем.
– Я ей иногда относила кое-что из заказов, но обычно Павлина приходит и забирает. Похоже, она не выходила из дому с тех самых пор, как переехала, – сказала кирия Морено.
– Ужасно! С кем же она видится?
– Кириос Комнинос приглашает в дом клиентов, потому-то и одевает ее все время так хорошо.
– То есть он все еще использует ее вместо манекенщицы?
– Думаю, можно и так сказать. Для нее всегда что-нибудь шьется в мастерской, но вряд ли она многие из этих нарядов надевает больше чем один-два раза.
У Катерины широко распахнулись глаза. Она не могла представить, как это можно надеть платье только один раз. У нее самой большую часть жизни было по два платья – одно на себе, второе сушится после стирки. С того дня, как ее взяла к себе Евгения, она донашивала одежду близнецов. Белое хлопчатобумажное платьице, расшитое маргаритками, в котором она бежала из Смирны, было последней новой вещью, какую она когда-либо носила.
– А что Димитрий? Он хоть раз был дома, когда ты приходила?
– Нет. Он чаще всего в школе, – ответила Роза. – Элиас еще иногда к нему заходит. Помнишь, как они любили играть в тавли?
– Помню, – ответила Евгения.
– Ну, так они не изменились. Там такое соревнование разгорелось – целый чемпионат, и ни один никак не выиграет, а когда в разгар игры приходит кириос Комнинос, Элиасу приходится тут же уходить. Слишком уж много отец требует от бедного мальчика. Если он не научится свободно говорить на пяти языках, пока не окончит школу, горе ему.
– Вот бедняжка, – рассмеялась Евгения.
Катерина прислушивалась к разговору. Яркая картина непонятной жизни Димитрия в его богатом доме встала перед ней.
Она задумалась о Морено. У них такой большой бизнес, столько богатых клиентов, почему же они живут на улице Ирини, среди таких людей, как они с Евгенией? Она невольно удивлялась. Ведь они же могли бы построить себе огромный особняк, как Комниносы?
Она набралась храбрости и спросила:
– А почему вы не живете так, как Димитрий? В таком же доме, побольше и пороскошнее?
– А зачем это нам? – ответила Роза с притворным удивлением.
Катерина немного смутилась, но считала, что нужно договорить до конца.
– Ну… у вас же такая большая мастерская… и такое известное в городе имя. И все эти важные дамы одеваются у вас… и их мужья тоже.
Роза Морено отлично понимала, о чем говорит девочка. Те немногие из посетителей мастерской, кто знал, где они живут, тоже удивлялись. Дела у семьи Морено шли в гору, однако они так и не расстались со своим тесным домом на грязной улочке в старом городе.
– Я тебе объясню, милая. Это очень просто, – сказала Роза. – Мой муж ведет бизнес не только ради себя, но и ради тех людей, что у него работают. Мы нанимаем только лучших портных и швей в Салониках, а потому и платим им больше обычного. – Катерина кивнула, и кирия Морено продолжала: – Многие из них наши родственники, и они так же, как и мы, стараются поддерживать репутацию компании, что носит наше имя. Но, – тут она помолчала, – мы нанимаем не одних евреев, там и несколько греков есть! Мы всегда за этим следим. Раньше еще мусульман было много, мы до сих пор жалеем, что они уехали.
– Наверное, не во многих мастерских столько света и воздуха, как у вас, – сказала Евгения.
– Обычно помещения гораздо меньше, – ответила Роза. – Саул всю прибыль за последние десять лет потратил на то, чтобы улучшить условия, вот и получилось, что вместо большого дома у нас теперь большая мастерская!
– Да и новые швейные машинки, должно быть, кучу денег стоят.
– Да, – подтвердила Роза. – Это крупное вложение, зато все там за ними ухаживают, как за своими. – Она взяла Катерину за руку. – Вот видишь, нам не нужно жить так, как живут наши клиенты. В конце концов, мы же и не одеваемся, как они. – Она показала на свою одежду – широкую юбку и простую блузку, в которых не было ничего от европейского стиля.
Они уже свернули на улицу Ирини. Вот он, еще один ответ: на этой улице никто никогда не смотрел свысока на других, будь то «старые» греки, «новые» греки из Малой Азии, грекоязычные евреи или евреи, говорившие только на ладино.
У всех троих одновременно мелькнула одна и та же мысль. Разве кто-нибудь из них захотел бы поменяться своей жизнью или своим домом с Ольгой Комнинос? Они представили себе ее – неулыбчивую, одинокую, в большом особняке на берегу.
Через неделю Катерина пришла в школу в последний раз. На следующее утро Евгения разбудила ее в половине седьмого. За десять минут она умылась, оделась и собралась.
С колотящимся от волнения сердцем девочка вышла на улицу. Кириос Морено и его сыновья ждали ее в рассветном полумраке.
– Вот и она! – радостно воскликнул Элиас. – Готова? Идем?
С сегодняшнего дня начиналась для Катерины рабочая жизнь, с сегодняшнего дня она стала швеей – модистрой.
– Да, – ответила она с гордостью. – Я готова!
Глава 15
Катерина начала свое обучение под крылышком тетушки Саула – учительницы строгой, но знающей и опытной. Эстер Морено работала в этом бизнесе уже сорок лет – для нее в этом была вся жизнь, так же как и для ее племянника. Она была незамужней и за четыре десятка лет не пропустила ни одного рабочего дня.
Начальная стадия ученичества включала в себя изучение свойств тканей, их преимуществ, недостатков и способов использования: от твида и твила для мужских костюмов до шелка и хлопка для женских платьев. Катерине выдали больше сотни образцов, чтобы она могла поэкспериментировать, попробовать иглы разных размеров, нитки разной толщины и разобраться, какие из них лучше подходят.
– Только когда почувствуешь ткань и иголку в пальцах да увидишь своими глазами, что получилось, тогда и поймешь, что тут годится, а что нет. Когда сядешь шить одежду, ошибаться уже нельзя. Так что уж лучше ошибайся сейчас.
За десятки лет непрерывной работы Эстер Морено хорошо изучила предпочтения клиентов. Ей не хватало чувства юмора, зато она почти всегда оказывалась права, и каждое ее слово было законом для новичков.
Три недели подряд Катерина просидела молча в углу за горой кусков материи всевозможной толщины, от бархата до газа, и прикидывала, что можно сделать с каждой из них, какой толщины нитку, шелковую или шерстяную, лучше брать. До сих пор ей негде было подержать в руках сразу столько тканей разной структуры, качества и плотности. Ничто не могло отвлечь ее от этой задачи.
Потом ее отправили наблюдать за снятием мерок и подгонкой (только дамских нарядов, разумеется), а потом она два дня просидела в цехе раскройки. Вот тут легко можно было разом потерять всю прибыль до последней драхмы. Хорошая ткань стоила так дорого, что ни один сантиметр не должен был пропасть зря. Стоило ошибиться, положить ткань для раскройки не тем концом, или по неосторожности не там щелкнуть ножницами, или неэкономно разместить выкройки – и пропало целое платье.
– Одна ошибка на этом этапе – и одежда нам обойдется дороже, чем мы за нее выручим, – без обиняков разъяснила Эстер.
Катерина взяла со стола громоздкие, рассчитанные на мужские руки ножницы и подумала: хорошо бы ей никогда не пришлось заниматься раскройкой.
Затем был швейный цех, где Катерину встретил оглушительный, хотя и ритмичный, стук машин. Они с Эстер сели рядом за одну машинку, и Катерина провела пальцем по ее холодному, изогнутому металлическому корпусу. Они были настоящими произведениями искусства, эти зингеры, – изящная гравировка на серебряных пластинках, закрывавших механизм, тонко выписанные цветы и листья на корпусе. Эстер Морено показала Катерине, как заправлять нитку и как нажимать ногой на педаль, но Катерину пугало ощущение, что игла бежит куда-то вместе с ней, и она надеялась, что свои дни в «Морено и сыновья» ей не придется провести среди этих машин.
– Ну а теперь в отделочный цех, – сказала Эстер. – Тут можно дать волю воображению.
Катерина мечтала об этом цехе с тех самых пор, как его увидела. Когда они вошли, все женщины подняли головы и заулыбались.
– Итак, когда дело касается шитья и подгонки, всегда нужно соблюдать определенные правила, – говорила Эстер. – Почти все тут определяет математический расчет, законы пропорций и, до некоторой степени, уникальные и часто необычные особенности человеческой фигуры, но…
Катерина старалась слушать внимательно, но такая наукообразная манера рассуждений о фигуре казалась ей странной. Наконец ей удалось сосредоточиться. Эстер продолжала:
– …что же касается украшений для платья, то тут нет никаких правил, никаких ограничений. Кое-что приходится обговаривать с клиентом заранее. Ты должна будешь определить, сколько времени тебе понадобится, во что обойдется материал, рассчитать цену и обсудить со мной, чтобы я могла оценить вероятную прибыль.
Катерина понятия не имела, что под этим подразумевается. Ей хотелось только одного – шить, и она уже засмотрелась на банты, которые одна из женщин пришивала в ряд по всей спинке длинного бального платья.
Катерина кивнула. Видимо, это был тот ответ, который от нее требовался. Эстер Морено явно не ожидала от нее многословия.
– Насколько я знаю, кириос Морено определил тебя сюда, так что оставляю тебя на попечение кирии Рафаэль.
– Спасибо вам, кирия Эстер, – вежливо поблагодарила Катерина.
Эстер Морено уже открыла дверь, собираясь уходить. Она куда свободнее чувствовала себя в собственном кабинете, среди смет и счетов, да и все остальные вздохнули с облегчением, когда она вышла из комнаты.
Катерине сразу же поручили работу – расшивать платье бисером. Только такие молодые глаза, такие тонкие пальцы и могли подобрать крошечные бусинки и удержать иголку девятого номера, которой их нужно было пришивать. К концу дня Катерина уже обшила кругом подол платья, и женщины собрались вокруг, восхищаясь ее работой.
– Как аккуратно!
– И ровно!
– Замечательно, Катерина!
Девочку немного смутили такие щедрые похвалы, но они были ответом на ее невысказанный вопрос: получается у нее хорошо.
С этого дня Катерина блистала в мастерской, и ей всегда поручали работу, требовавшую особой тонкости. Она умела вышивать, делать аппликации, пришивала окантовку и рюши швом, который почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом, и даже самые длинные швы выходили у нее удивительно ровными. Каким бы способом она ни вышивала – гладью, елочкой, «козликом» или тамбурной строчкой, – ее игла сновала в том же механическом ритме, в каком работали машины в швейном цеху.
Иногда, стоило ей начать просто вдевать нитку в иголку, как ее охватывала тоска по прошлому, – никогда она столько не думала о матери, как в эти долгие часы в мастерской. Ей всегда вспоминалось одно и то же – те минуты, когда, по ее детским понятиям, их жизнь была совершенно счастливой. В этот остановившийся миг мама сидела у окна в своем кресле с очень прямой спинкой, сама тоже вся выпрямившись. Она что-то вышивала золотой ниткой, и нитка эта сверкала на солнце, бьющем в окно. Мамина работа – церковная риза – лежала у нее на коленях.
– Никогда не горбись, – всегда повторяла мама Катерине, и, вспоминая об этом, она каждый раз непроизвольно выпрямлялась.
День за днем Катерина жила, не соприкасаясь с теми трудностями, что омрачали жизнь большей части Салоников. Мощеные улочки, ведущие к мастерской Морено на улице Филиппу, лежали в стороне от самодельных времянок, в которых до сих пор жили многие из тех, кто лишился крова при пожаре 1917 года. В стороне оставались и деревянные лачуги, втиснувшиеся между великолепными многоэтажными домами и виллами среднего класса, – там по сей день обитали, как цыгане, беженцы из Малой Азии. Не бывала она и у железнодорожного вокзала – пожалуй, самого страшного места. По тесным проходам среди жестяных лачуг шныряли крысы, стекали нечистоты, и каждая вторая дверь там вела или в притон, где торговали гашишем, или в бордель.
Хотя на улице Ирини дома были простые и тесные, словно их на скорую руку выстроил из кубиков ребенок, однако по сравнению со многими другими районами Салоников она была благополучной и процветающей. Сейчас, как никогда, Салоники стали городом необычайного богатства и необычайной бедности. На одном конце шкалы находились преуспевающие банкиры и торговцы, составлявшие клиентуру мастерской Морено и предприятия Комниноса, на другой – жалкие бедняки из трущоб, выживавшие только благодаря кухням с бесплатным супом. Жители улицы Ирини находились где-то посередине.
Безработица была высокой, да и среди имеющих место то и дело вспыхивало недовольство. Большинство нанимателей, в отличие от Саула Морено, не очень-то заботились о благополучии своих работников, и двадцатые годы ознаменовались многочисленными протестами. Работники табачных фабрик были постоянным источником беспорядков: они требовали улучшения условий и повышения платы. И не они одни. Работники транспорта, наборщики, пекари, мясники – все устраивали забастовки. Эта тревожная атмосфера нищеты и эксплуатации была наилучшей питательной средой для коммунистических идей.
Националисты свирепо враждовали с набирающими силу левыми, но у них была и другая мишень – евреи, которых обвиняли в том, что они не желают ассимилироваться.
Все эти годы правая газета «Македония» неустанно подогревала ненависть и подозрительность по отношению к евреям, распускала слухи, что они готовятся захватить власть в стране. Она напоминала читателям, что в 1912 году, когда город перестал быть частью Османской империи и вошел в Грецию, евреи встретили греческую армию прохладно. Некоторые из них даже не знают греческого и по-прежнему говорят на ладино! Другими словами, они не патриоты и вообще не настоящие греки. Список еврейских «преступлений», согласно «Македонии», выходил длинным.
Это было время назревающего возмущения, и бедность большинства переселенцев из Малой Азии этому только способствовала. Однажды Саул Морено пришел в мастерскую задолго до открытия и увидел, что на двери красной краской намалевано: «ЖИДЫ». Пока никто не пришел на работу, он успел купить банку краски и замазать надпись, а заодно и выкрасить дверь целиком. Все удивлялись, что это ему вдруг вздумалось менять цвет, но он не хотел волновать рабочих и не сказал правды.
– Просто захотелось чего-то новенького, – сказал он, однако через несколько недель снова перекрасил дверь в свой любимый зеленый цвет.
Жену кириос Морено старался щадить. Каждый день по пути на работу он покупал какую-нибудь из множества газет, которыми был завален киоск, но если там было что-то об антисемитских акциях – поскорее выбрасывал. Помалкивал он и о недоброжелательных взглядах, которые иногда замечал, и о том, что пара его клиентов перевела свой бизнес в другое место, тоже Розе не рассказывал.
В конце июня некоторые важные новости дошли до него еще раньше, чем он успел открыть газету.
Двое из его портных жили в квартале под названием Кэмпбелл, населенном преимущественно евреями. Ночью их дома подожгли. Оба они еще не отошли от потрясения, но хотели рассказать обо всем. Двадцать человек собрались в круг в раскройном цеху и слушали с ужасом и в то же время с жадностью – не каждый день услышишь такое из первых уст. Виновниками происшествия были, судя по всему, беженцы из Малой Азии.