Проклятие - Евгений Федоров

Евгений ФЕДОРОВ. Проклятие. Повесть

Акт первый. Пощечина

Время оно, почитай, еще при Александре III, миротворце, где-то в конце его спокойного, мудрого царствования, акт первый, исток, предыстория нашей подлинной волнующей, завораживающей истории, пуск, начало, даже не начало, а то, что сродни эпиграфу или тому, что в музыкальном произведении крупного масштаба зовется увертюрой (— От увертюры слышу), а затем (айда-пошел!) крутое становление драмы, которая очень возможно (все зависит от меры скепсиса в вашем мировоззрении) и есть пружина, притом главная, толкнувшая волнительную, интересную, захватывающую фабулу. Снаряд пущен с гигантской силой, пронзает поколения, Золя вспоминается и его герои с тяжелой наследственностью, жуть берет; огромность и настырность одного печального инцидента сейчас слабо чувствуется — так, уровень небылиц, в лучшем случае анекдот, пусть скверный анекдот, специфические местечковые традиции, крепкие, веками отлаженные…

Толком ничего не известно. Была пощечина, бесспорно, изустное семейное предание цепко и настойчиво держится за эту творческую, неиссякаемо упрямую, агрессивную, честную, самодержавную, полновесную, полноценную, заслуженную, стильную, ритуальную пощечину (последствия мистичны и более чем удручающие). Подробности сильно утрачены, да и к чему они, абсолютно не нужны, лучше мазать как попало, затем пустить ретушь, без жалких псевдореалистических подробностей, форсированно — оно даже рельефнее, выразительнее. Звук пощечины долетел до наших дней, сказ передается, как заблагорассудится, из поколения в поколение. Рассказываем, посмеиваемся, иронизируем, в иронии есть большая доля двусмысленности, сами не знаем, верим ли мы в тот мощный образ, который рисует наше испуганное воображение.

Ближе к делу: итак, уже говорилось, время оно, давненько — жестоковыйная, старого надежного закала, взбалмошная, тот еще изверг, одержимая прабабка изрыгнула брань хульную, и вкатила сыну с библейской прямолинейностью и простотою знатную пощечину, прямоговорение без экивоков, хорошо хлестнула и — прокляла, как умела, как предписано. Будем же эту преамбулу держать в уме, помнить на всем продолжении повествования, на всех петлях и узлах черной сюжетной линии.

Акт второй. Товарищ Анна

За что же пощечина?

Проклятый сын, а потом отец Анны Ильиничны, нашей славной героини, с которой мы отлично знакомы, начитался, нахлебался, видать, Достоевского, Данилевского, полюбил Россию и русскую культуру, возмечтал о всеобщем братстве, сделался православным священником, сан принял — отсюда и пощечина, проклятие, крепкая, заслуженная заушеница. С гневной, напористой, упрямой, как истинная еврейка, фанатичной матерью своей он больше не встречался — крута, бескомпромиссна, как сказали бы мы сейчас. Частенько можно слышать, что в старину люди были более цельны, хорошо замешены, не то, что нынешнее племя, а впрочем, и сейчас кое-что есть, может быть, еще похлеще, вот об этом наш сказ.

Анна Ильинична в свою очередь, примечайте, смелее прогнозируйте развитие драмы, запущен страшный перпетуум мобиль, проклята отцом — не отец, а обезумевший зверь, видать, наследственное, изрыгнул на дочь хульную брань, и так началось, пошло-поехало, бесом завертелось, акт второй, стремительное развитие драмы, вновь, так сказать, нашла коса на камень — и как нашла! Искры дружно полетели в разные стороны, с этого по сути и начинается подлинная, достоверная история, предшествующее всё лишь предыстория. С легким, веселым сердцем наша восторженная героиня изверглась из отчего дома (так ни разу не вспомнила за всю жизнь об отце, его судьба ей неизвестна), запулила напоследок порцию свежеиспеченных глумов с перехлестом и горлобесием, громко, демонстративно хлопнула, дерболызнула дверью, так что надежные окна задрожали и стало тошно унылому, бескрасочному, кислому, вечно сочащемуся небу. Вся в обалденном, чахоточно-восторженном, революционном запое, вкусила и познала новую истину — она прямо-таки всосана, растворилась полностью и свободно в той среде, где по неписаным законам — увы, веление времени! мода! стиль!— было принято, престижно, как сказали бы мы сейчас, потрясать нравственные устои, отказываться от родителей, мужественно отвергать вековое рабство и всю ту грязь, что связана с проклятым прошлым, частную собственность, привилегии, угнетение. Это всё называлось, как писал робкий, осторожный Чехов, “выдавливать по капле из себя раба”, что в сущности значило и сводилось к тому, чтобы совсем отказаться, публично, принципиально, от зазорных родителей, прежде всего от такого отца, который был православным священником, значит, реакционер, мракобес, обскурант, мистик, откровенный, бессовестный черносотенец, с небезызвестным Константином Леонтьевым переписывался, якшался с Союзом русского народа, в просвещенном Западе видел каинитов, бесовщину, предприимчивую, активную, шумную, пустую, опасную, воинственную. Помните “Отцы и дети”? есть такая вещица у Тургенева, в школе проходили, опять же “Бесы” Достоевского, там изображены либерал, краснобай, человек сороковых годов Степан Трофимович и его родной сын, Петр Степанович, революционер, террорист, хам; вспомним еще и футуризм, молодого Маяковского, задор, сбрасывали отцов, корифеев, с парохода современности. Проходили, было, было, вот и наша героиня из той же компании, из той же глины слеплена, ею овладела новая система ценностей, она крутила безумный роман с Историей, опьянена ею; словом, она делала революцию.

И — сделала! перехватить у эсеров аграрную программу — ее счастливая идея, Троцкий, большая умница, с лету оценил, находка, лестно назвал ее “генератором идей” (еще раньше она предложила на паритетных началах объединиться с большевиками, щедро сеяла, разбрасывала, дарила и одалживала идеи). Жизнь есть борьба, жук буржуй и жук рабочий гибнут в классовой борьбе, лишь пролетариат обречен на особую, фантастическую, мессианскую роль, облыжно и бестолково обязан победить, самоосуществляя глубокие, дерзкие пророчества о царствии Божьем на земле, — таковы суть и логика мировой истории и истина исторических процессов. Теперь она даже больше большевичка, чем всякие там и другие, кремень, сделала свое сердце кремнем, так надо! гвозди бы делать из этих людей.

Иной, волнительный, интереснейший краткий курс открывается перед нами, спешите, разиньте шире ваши уши. Чушь собачья, не их компания примкнула к большевикам, да и чего хорошего в заскорузлой большевистской догматике, старообрядческая схоластика, оторванная от реальности, перемежающаяся с надоевшей всем и вялотекущей распрей с меньшевиками, а как раз наоборот, большевики примкнули к новому, молодому, единственно творческому, волевому, энергичному движению, трансформировавшись в партию нового типа.

Во время неразберихи и хаоса гражданской войны она проявила себя во всем блеске, реактивна, полет, свободное парение, она на всех фронтах и во всех штабных вагонах, воительница, амазонка, разгулялась, вовсю комиссарит, триумф дерзновенной воли — ее звездный час, светлый и прекрасный (эх, если бы не запоры, несносная наследственность, от которой не уйти, отец всю жизнь страдал запорами). Бешеные инициативы, бешеная энергия, вздремнет на лафете, дальше летит, и, если бы вы ее видели в те годы, наверняка вам в голову заскочила бы мысля, естественная мысля, что миром движут отнюдь не имманентные законы экономики, открытые Марксом, а идеи и безумные страсти: воля к строительству хрустального дворца, воля ко всемирному братству.

Затем — бурные двадцатые годы. Для товарищей по партии она — “товарищ Анна”, самый молодой профессор, читает лекции в институте Красной профессуры, сотрудничает в журнале “Под знаменем марксизма”, колдует, ворожит, ночами пишет книгу о Наполеоне, которого всегда безотчетно, непутево и нежно любила, совершенно не замечала его маленький рост (ей он был бы по плечо), очень импонировало даже то, что Наполеон корсиканец, для Франции чужак, любила Наполеона вопреки разумным доводам и гэвэплехановским научным, гордым, схоластическим схемам.

После разгрома оппозиции — а-та-та! получай на чай! первое, еще легкое, пустяковое, халтурное, вегетарианское проскрипционное действо, полумера, без нормального, положенного по заслугам кровопускания, а она кадр — превосходной троцкистской выпечки, сверхактивна (феминистская экспансия, ощущала себя сильнее их, малосольных, сильнее во всех отношениях), хлестала арапником горячего слова каждого, кто чуть справа или чуть слева (пеньки! надо не ушами хлопать, а дело делать, шевелитесь, они, пеньки, тщеславные сибариты, включая Льва Давидовича, Преображенского, Белобородова, Пятакова, Антонова-Овсеенко, беса тешат, надменничают, погрязли в пустых и бесплодных контроверзах о тусклой российской специфике базисных отношений). Все сильные, жесткие, артикулированные формулировки всемирно-исторического, скроенного на злобу дня и на злобу вечности “Заявления 46-ти”, наделавшего много шума в партийных кругах, бьющего крепко по тухлым мозгам (“Режим, установившийся в партии, совершенно нетерпим”), вписаны ее энергичной, смелой, беспощадной, заботливой, умной рукой; это так говорят: правила стиль — легче заново написать, чем их, вельмож косноязычных, ленивых, стиль править, добиться филигранной четкости, это вам не митинг, а бумага! Ею полностью написано “Заявление 46-ти” — слово это меч, это Бог.

Перепечатывала, организовывала подписи, носилась по Москве (еле уговорила труса Антонова-Овсеенко дать свою подпись); немало грехов, участвовала в самом пекле потасовок XIV съезда партии! А за это — не балуй, а-та-та! повторная (те же обвинения) ссылка, ветер истории плевал, крутил, выл, как разъяренный бык: у-у! уе-у! Никем не разгаданная загадка, феномен Сталина, гения власти, а Сталин кроме того, ей-ей, в этом вы не сомневайтесь, сильный марксист, раскусила много раньше других! ты ему — цитату, он тебе — ссылку!

Потом их вернули: полевел курс (левый курс партии вызвал брожение среди ссыльных троцкистов: Преображенский, Иоффе), громче музыка! за левый курс они и боролись, победа, их победа! Она даже успешно сотрудничала в “Правде”. Опять поволокло по кочкам, хитросплетения, превратности, ужимки сюжета лихой жизни, эх и ах, оказываются, кому-то врежут, врежут как следует, обречена головушка: ссылка.

С Алексеем она познакомилась позже, уже в лагере. Вообще говоря, они встречались и раньше, он был ее студентом, но она его не помнила, не заметила этой открытой, солнечной улыбки; только в лагере они узнали друг друга. Он был нерешителен и дико труслив как мужчина, нелепо робок, нелепо застенчив, да и она до 38 лет никого не любила, оставалась девственницей. В те золотые времена лагерь цвел всеми цветами радуги: женщины не отделены от мужиков, на работе вообще все были вместе, весело упирались, вкалывали, в рабочей зоне поджениться ничего не стоило, да и само начальство смотрело на лагерную любовь сквозь пальцы, жестоко не карало, когда застукивало зэков в нежных позах, не преследовало сурово, как это случалось позже, после войны. Алексей был вторым помощником нарядчика, недурно устроился, грязной тачкой рук не пачкал, работа не пыльная, не бей лежачего, придурок, лагерная аристократия — так и дурак проживет, как говорилось в тех краях; она — в санчасти, фельдшер, курсы окончила, справка есть, неплохо, всё не общие, за зону не выходит, в тепле, слава Богу. Алексей жил не в общем бараке, а в отдельной, я те дам! кабинке (отнюдь не типично для лагеря), лафа, не нужно одеяло вешать между нар, когда баба заскакивает, все удобства. Кипятили чай, славно трапезничали, откровенно забыв обо всем на свете. Уж слишком он был робок, стеснителен, конфузлив, болезненно застенчив, недели две они сидели просто обнявшись, сладко замирало и таяло сердце в груди, потом у них, вернее у него, ничего не получилось, сначала загорелся и почему-то погас, вконец погас, безнадега, негодно вял, полный конфуз, нехудожественно провис, как плачевный парус без ветра, потерян, растерян, досадно; а она была малограмотной, даже просто безграмотной девственницей, хотя ей уж 38 даже с гаком; значит так вроде получается, рассудила она, ее тускнеющие, жухнущие прелести — ой, они абсолютно не волнуют его, не вдохновляют, выходит, куда денешься, она просто не возбуждает его как женщина, получается, что он гнушается ею и их отношения обречены на невыносимый, унижающий ее как женщину оскорбительный, омерзительный платонизм. Смятение чувств нарастало, увеличивалось, менялся настрой безумно испуганной души, она начинала белениться, обида больно язвила, поднималась, подпирала, пенилась злоба, ею питалась вздорность, и зрела, параллельно шмыгала, околачивалась, свербела, ожесточала сердце, через край хватая, вульгарная мысль, дикая догадка, не что иное, как стародевическая мнительность (эти подлые двойные, а то и тройные, мысли с гадкой подпалинкой, хорошо знакомы Достоевскому: неистребимы, чуть что — бросаются в разные стороны, как волки при опасности, за подлое существование упрямо борются, каждая живет своей упрямой жизнью, хочет жить, выжить), что ее избранник просто-напросто тривиальный жалкий импотент, машинка не работает: жидкая кость, несущая оплодотворяющее вещество, не возносится в торжествующую твердую кость, оно не возгоняется.

Она была большой дурой, неосведомлена, неопытна, тупа, бестолкова и прямо-таки патологически неграмотна как женщина, совсем невдомек ей, что у мужчин могут быть сложности, сбои, особенно у таких нежных, страстных, растерянных девственников (бабской прозорливости, интуиции, хухры-мухры, на которой весь свет стоит, ни на грош в ней не было — феноменальная, плотная глупость и темнота!). Лежала на нарах у себя в бараке, женском, уперлась глазами в бесконечный потолок, изводили тоска, досада, злилась, она вообще сильнее этих слабаков, во всех отношениях сильнее мужчин, интеллектуально мощнее Троцкого, Иоффе, много мощнее Алексея, не всхлипывала бабьи, не рыдала, глаза сами и чрезмерно размокропогодились, слезы беззвучно, незамеченные ею, несвойственные ей, горячими ручьями лились и лились (мысль, что этот мальчик импотент, обрела силу, удельность, суверенность, автономию, эта мысль гвоздила, жила и действовала независимо от ее желания и воли, полностью отделилась от ее сознания, как отделился и жил надменно, самостоятельно и автономно нос у гоголевского майора Ковалева).

Всё само, просто получилось, и она ничего не успела сообразить, внезапно увенчалось успехом, иррациональный могучий скачок, диалектика природы, новое дьявольское качество — даровитый, высокохудожественный, первоклассный, перманентно дышащий, дымящийся Везувий, физиологическая неудача далеко в прошлом, получилось, наладилось, наконец-то, еще как! продемонстрировал недюжие потенции, бейте в жизнь без промаха, русский Геркулес, милый мальчик, яростный, нетерпеливый павиан, дикий динозавр, мой! мой! полундра! хорошо пошло, как по маслу: легко распаляется, разгорается, жаркою страстью пылает, горит, горазд, еще как горазд, долго не гаснет, зверски сладострастен, выкладывается, старался угодить, порою брал верх над ней, а в скачке еще скачок, торжествующий храп, конь, кентавр, стальной конь, трактор, дует, шурует красиво, не о себе только думает, чудный, замечательный бритоголовый мальчик, какая же она дура: он исполнен свирепого огня, сильный мужчина, пассионарен; солнечная нелепая улыбка Алексей — чара и ее погибель, иллюминация в душе, длинношеее милое существо, несообразный, трогательный мальчик, жалобные чудные голубые глаза, волнующие телячьи нежности, космическая истома, грубый восторг, неукротимо страстен… Жадно соединялись и были счастливы; в ней разбужено, проснулось от спячки, как выразился бы Розанов, “вечно-бабье”; возвращалась от Алексея в свой барак, как шальная, махом запархивала на нары, тотчас отключалась, не воспринимала окружающее, теряла ощущение места, времени, сомнамбула, теряла ощущение истории, России, впадала в мечтательность, визионерство, разжижение мозгов, удобно устраивалась в сладких грезах, видела перед собой, как на яви, сверкающие чудными безумными звездами, осатаневшие глаза Алексея, милый, чудный мальчик, она любит его больше жизни, какая же я дура, дура, дура; тихо мурлыкала себе под нос нечто несуразное, глупое, не ругай меня, мамаша, это было первый раз, священный фаллос, есть, есть в нем кость, есть! не может тут быть двух мнений, есть, есть! ее женское сердце чует и знает, каким образом мужская плодотворная кровь вскипает, из жидкой, мозговой кости возгоняется, сублимируется, превращается в твердую, дымящуюся, волнующую, торжествующую, деспотичную новую мощь, желанную кость, пронзительно-прекрасную, дальше и дальше, сильнее дымится, исступление, извержение, обжигающее, сорокаградусное, как у павиана, чистое золото, впрыскиваемая, обильно вливается в нее, впитывается, сладостью парализует душу и всё тело жидкое это чудесное золото дождя Юпитера, божественный бык, мой, мой! чудный мальчик, сверхфизическая истома овладевает всеми четырьмя сторонами ее души, продлись, продлись очарование, вновь и вновь возбуждает прикосновением губ его желание, опять превращает в формообразующую желанную кость, опять жгучее жидкое самоформирующееся золото пронизывает ее душу! Под бредовое мурлыканье проваливалась в сладкий сон без всяких снов, на другой день после работы летела к Алексею, она совершенно ошалела от простого счастья и жутко поглупела, котелок варить перестал, как не поглупеть от налетевшего, нахлынувшего половодья? Но теперь в промежутках между восторгами они с большим воодушевлением, взахлеб, непрерывно, без остановки чесали языки, гомонились, забалтывались, запой, не давая шанса милиционеру родиться, заскок, уносились за облака, говорили о международном положении, о приближающейся войне, о судьбах революции, запой, экая тема поперла, война и рабочий класс, судьбы революции, тема богатая, бездонная, история лжет, лжет непрестанно, их песенка еще не спета, хватались за соломинку надежды, жгла непреодолимая потребность чесать языки всё об одном и том же, толковать, порицать описки истории, революционный держите шаг и — шире, неугомонный не дремлет враг, обострено чувство справедливости. Она вдруг и неожиданно для себя стала утверждать и горячо, что “в конечном счете” (выражение гениального Маркса), как результирующий вектор, восторжествует их большая правда, вовсю моноложила, одна говорила, монологична, незаслоняемая, неисчерпаемая правда, от ссылки к лагерю, от лагеря к ссылке, до полной и окончательной победы мировой революции, идей IV Интернационала. И на нашей улице будет праздник, солнце, яркое солнце, а пока гнилое небо, мороз, холодрыга, тюрьмы, лагеря, будем тверды! бодро глядим вперед! Только вперед! Вперед и выше. Выдержка и хладнокровие!