И поскользнувшийся, влипший в сладкую паутину греха праведник повел отнюдь (даже отнюдь в квадрате!) не православные разговоры о прорыве к автономии (прошлое с Мариной было ошибкой юности!), о правах человека, о свободном, честном, справедливом демократическом выборе, прежде всего о праве на простое счастье, на развод с нелюбимой, постылой женой; хочет задрав хвост рвануть в сторону, деру дать от грубой Марины, а хорошо ли это? народил пять ртов, мал-мала, а теперь намерен (озарение!) начать новую жизнь с юным и ненаглядным существом, говорит, что эта бабенка прямо-таки создана для него: утешения и спасения от напастей. Говорит, что на развод право имеет! Какие еще права? там, где любовь, не нужны разговоры о правах, в Березняках были гармония, согласие, симфония, в семье нет, не должно быть этих самых пресловутых прав человека, в семье цветет любовь (Бог есть любовь, в глубинах и недрах святой Троицы нет набивших оскомину свободы и прав, не об ипостасных границах и правах ведут беседу ангелы в “Троице” Рублева).
Решил и твердо бросить семью, бросить Марину с четырьмя девочками и дегенеративным сынком …
(что бы там ни говорили некоторые, а легко прослеживается загадочная, поучительная корреляция (корреляция не предполагает причинную связь: двусмысленный и осторожный, псевдообъективный термин статистики): большая часть демократического движения вербовалось из нервных, черствых мужей, утомленных семейной жизнью, которым сильно осточертели их милые жены и всё такое, и они готовы хоть в омут головой, тем паче рады обменять пресное семейное супружеское ложе на Хельсинкские соглашения; нет, нет, не всё так просто, не одно вопиющее легкомыслие и эгоизм: они, мужья, готовы к самопожертвованию, они серьезны, рады отдать жизнь за новые идеалы, за идеалы свободы, прогресса и демократии; а вообще-то, что правду таить, наша нравственность настолько извращена витальным имморализмом и пронизана грубым, элементарным идеологизмом, настолько политизирована, что мы не считаем за грех измену жене, разрушение семьи, это отнюдь не зазорно, как говорится, дело житейское, можно, дозволено, с другой, представляете, сорвется у вас с языка ненароком, что вы любите Россию и Шолохов хороший писатель, всё, руки вам не будут подавать в элитарном обществе. А не дай Бог вы замешкались, не встали с бокалом вина, когда провозглашен тост за английскую королеву, совсем беда, пить за английскую королеву, оказывается, кто ж знал, надо стоя, женщины могут сидеть, таков обычай на Руси (как и: на ночь слушать Би-Би-Си), высший нерушимый нравственный закон; а еще, совсем ужасное преступление: вы брякнете, желая эпатировать либеральную честную публику и под пьяную лавочку такую гадость, мол, в 21-м году в Политбюро входило три еврея, грузин, а русские — основное население великой России, представлены Лениным, в котором маловато русской крови, хотя и есть, ну сказали, что тут такого? Слова, слова, слова. Разве это не так? Конец, крышка вам, если не заработаете крепко, вкусно, со смаком по морде, можно дать гарантию, будете вычеркнуты из мира приличных, образованных, культурных, цивилизованных людей, вокруг вас образуется глубокий вакуум, лучше бы вам вообще не родиться на Божий свет!
…в оправдание мужа все же обмолвимся, что Марина после родов ублюдочного Паши очень изменилась, внешние и внутренние перемены, необычные — непутевый, запущенный дом, сама стала жуткой неряхой, опростилась, таскает вольготный, вульгарный, грязный халат, вольготные тапочки, не следит за собой, ужас, смотреть противно, чулок съехал, другой — гармошка, перейдены все мыслимые и немыслимые границы, опустилась, как говорят французы, у Толстого что-то подобное произошло с Наташей, которая превратилась в мистическую самку, аппарат для деторождения, читайте эпилог “Войны и мира”. Стряслось и с нашей Мариной что-то непонятное, тетехой сделалась, где былая змеино-женская гибкость? где твоя цепкая, ослепительная мистическая красота? где чудо? где твое совершенство, стихи, тонкие парфюмы души и копна чудных волос? где заразительный смех, внимательные, лукавые, озорные глаза? Фантом, мираж — всё исчезло, как не бывало.
А ты поди роди пятерых, растолстеешь еще не так! …
(всякая красота со временем приглядится, прискучит — неточная цитата из Молоховец; опытные, умные люди полагают: чтобы женщина сохраняла стати и привлекательность для мужчин после родов, полагается ей и ее мужу пить боржоми около года. Однако в Березняках этого мудрого правила не придерживались, принципы большой семьи и религия не позволяли, увлекались религиозно-философскими исканиями, и всё шло хорошо, гладко, девочки беременели, после родов сохраняли форму, привлекательность, не толстели безумно — так почему же именно после падения Березняков и последних родов эта женщина так раздобрела, почему так разнесло ее? Как баржа, прет, завозня, в двери не входит, хотя и родила на седьмом месяце; выходит, зря мы неповторимые, философские Березняки оплевали, что-то там было, что угодно Провидению. Память о Березняках всё больше украшается благотворными легендами и апокрифами, шла неспешная творческая работа по выработке более совершенной формы семьи, признаем, уже не раз нами отмечалось, что распад семей нынче в большом обыкновении, статистика, се ля ви, от статистики некуда деться, скучная, грустная, горькая проза жизни, как говорится в таких случаях, дело житейское, обыкновенные истории, нынешние формы семьи не отвечают духу времени)
…Помнится, все Марины несчастны, большинство кончают жизнь самоубийством, их всегда бросают мужья: великомученица, 17 июля, одержимая, морская, антиохийская. Осознав наконец, что ей грозит развод, Марина вовсе спятила, напрочь разболтаны нервы, развила несусветную, дикую истерию — представляете, что такое женская истерия при нечаянности и наивности огромного женского сердца, читайте Фрейда, Юнга, старательно, внимательно читайте, икру метала, убивалась, темпераментно (в духе своей прабабки по линии матери, узнавшей, что ее единственный сын не только крестился, но и стал православным священником, батюшкой, в рясе ходит, прихожанки руки ему целуют, ну и запустила прабабка проклятие — первопричина нашего сюжета, каким-то образом испортила гены), рвала на себе волосы, воздевала к небу руки, извелась, свихнулась, дико активна, пускалась во все тяжкие, искала приворота, трав, работала с травами, всякие суеверия испробовала, цеплялась за астрологию и хиромантию, к цыганкам неслась, гадала, к подругам за советами лезла, душу выворачивала наизнанку, всем рассказывала о своей великой беде, все входили в детали ее положения, понимали, что изменить ничего нельзя, надо смириться. Сокрушенная сердцем, повадилась к отцу Тавриону, мчалась сломя голову со всем стадом детей. Возможно, преподобный провидец, глаз у него был набит, наметан, заглянул в будущее, закрытое непроницаемой пеленой, уловил, что окаянный враг людей вложил в сердце женщины отчаянную, злобную, страшную мысль; зело мудр был старец, но повел себя старец непонятно и чудно, позеленел весь и насквозь, даже борода вдруг сделалась зеленая, эдакая гадкая плесень на бороде выскочила, накричал на Марину, затопал сердито ногами, что ты загадала? что ты задумала? она разревелась, горько, горько ревела, отец Таврион погладил несчастную женщину по голове (психотерапия?), вынес шоколадку, дал ей, как маленькой, как глупенькой дурочке, шоколадку (ей мужик нужен, муж, а не шоколадка, лучше бы взял ремень и выдрал, как следует, крепко, как секли в России дураков сравнительно недавно), как это трактовать в духе пророчества? Символ, знак? Еще к какому-то мудрому старцу моталось, бесполезно, сорвала сердце. Вернулась после очередной поездки к отцам-канальям, преподобным отцам-шарлатанам, вся черная, сажа и уголь, перебиты, поломаны крылья, адской болию душу свело, даже в голубых глазах рвануло канкан бордово-пурпурно-черное пламя.
Вытащила на расправу Юру…
(этот подкаблучник (оказывается) имел имя, зовут зовуткой, величают уткой, притом просто-напросто Юрой звали, кто мог подумать, собственное имя, значит, личность, а не тень, не только читатель, но и мы впервые об этом услышали. А еще узнали, что он очень увлечен правами человека и всякими там Хельсинскими соглашениями, без оглядки ударился в диссидентство и подписантство, жил этим, время такое было, 60-е годы, самый конец, запойная, романтическая, мужская дружба с Якиром, Красиным, Пашей Литвиновым, диссидентская аристократия, наши! дум высокое стремление, правозащитники в законе, самая сливка, рыцари абсолютных общечеловеческих ценностей, вещуны, светочи; ходит в новом стаде, смелые правозащитные речи, восторг, порабощен и интегрирован ими полностью, вместе с Ковалевым пока на побегушках, шестерки, подписывает всякие там крамольные, бесстрашные, дерзкие письма, которые затем передают разные голоса, смело шастает, костыли давно отбросив, по академикам, смущает их, волнует, сбивает с толку, уговаривает подписать крамольную бумагу, в крайнем случае деньгами помогут демократическому движению, расшатывает систему, сотрясает здание; сотрясли в конце концов, разве не так?)
Вытащила на расправу Юру…
(этот подкаблучник (оказывается) имел имя, зовут зовуткой, величают уткой, притом просто-напросто Юрой звали, кто мог подумать, собственное имя, значит, личность, а не тень, не только читатель, но и мы впервые об этом услышали. А еще узнали, что он очень увлечен правами человека и всякими там Хельсинскими соглашениями, без оглядки ударился в диссидентство и подписантство, жил этим, время такое было, 60-е годы, самый конец, запойная, романтическая, мужская дружба с Якиром, Красиным, Пашей Литвиновым, диссидентская аристократия, наши! дум высокое стремление, правозащитники в законе, самая сливка, рыцари абсолютных общечеловеческих ценностей, вещуны, светочи; ходит в новом стаде, смелые правозащитные речи, восторг, порабощен и интегрирован ими полностью, вместе с Ковалевым пока на побегушках, шестерки, подписывает всякие там крамольные, бесстрашные, дерзкие письма, которые затем передают разные голоса, смело шастает, костыли давно отбросив, по академикам, смущает их, волнует, сбивает с толку, уговаривает подписать крамольную бумагу, в крайнем случае деньгами помогут демократическому движению, расшатывает систему, сотрясает здание; сотрясли в конце концов, разве не так?)
…на совесть мужа давила …
(у Юры совесть оказалась дубовой, непрозорливой, спала сладким, крепким сном, не совесть, а псовесть, лишь грубит, огрызается, ты меня никогда не понимала! сытая, бесстрастная, обрюзгшая физиономия, возраст о себе дает знать, искажалась порою гримасой скуки; он по-прежнему, а то! считал себя честным человеком, который делает важное историческое дело, с восторгом и без оглядки готов, как Марченко, отдать этой битве все свои силы, всю свою жизнь, сознание его полностью заворожено и порабощено великой идеей правозащитного движения, идеалом Хельсинкского соглашения, идеалами Запада)
…кляла, …
(в Березняках она всегда ощущала себя орудием Бога, привыкла тиранствовать, привыкла, что ей повинуются с первого слова, а время ее прошло)
…болью терзаема …
(самая ужасная боль — душевная, мочи нет, некуда, кроме петли, от нее деться; а еще говорят, кто испытал, что очень болит утраченная конечность, болит нога, а ее нет, тебе страшно, душа сверзается в пучину страха и необузданной паники, прыскает безоглядно в разные стороны: что же болит, что такое боль, когда болит то, чего нет? — предмет и пища для глубокого философского размышления)
…глубоко проросло зерно безумия. Вот задрожала заметной, крупной дрожью, как собака над костью, бесом нечистым, когтистым когтима, в состоянии абсолютной офонарелости издала утробный вой, выкрикнула злобно, истерично, одним духом:
— Истукан! Сукин кот! Гадина! Что за тип? Кому говорят? Кому русским языком говорю? У тебя сын урод! Аспид глухой! Бревно бессердечное, стена бесчувственная! Пеняй на себя, подлец! Больше детей не увидишь!
Тут как тут — акт четвертый драмы.
Акт четвертый. Паша, сын Марины
1. МедеяДа, всякое и разное бывает в этой жизни, даже и такое — адский акт возмездия, волновавший Эврипида; не промазал духовидец отец Таврион. Сказано — сделано. Увидеть-то детей Юра увидел, но (увы!) уже мертвыми. Марина под каким-то предлогом на ночь загнала всю шумную ораву на кухню, а когда дети уснули, под снотворным сон глубок и крепок, она смело, гордо отвергла, отринула статус брошенной жены, гори всё синем пламенем, себе сыпанула горсть люминала, жадно заглотила, запила молоком, автоматизм, отметила, не пропадать же добру, допила остаток молока, эх, дар напрасный, дар случайный, позыв к полной гибели всерьез, сильный позыв, просты наши законы, написаны в крови, метнулась к газовой плите, знакомый, явственный голос за спиной (неотступный, женский, старческий, убедительный, она этот голос не раз слышала, когда подходила к чаше с причастием) произнес знакомую формулу: — Не бзди, ё..ная в рот! Без малейшего колебания, деловито, спокойно открыла газ; адский голос восторженно сказал, как бы поздравляя ее: — П..дец! Вот он, праздник последней, предельной свободы, рука ее бескомпромиссна, надежна, не дрожала, молодцом держалась, хочется! хочется! камнем бултыхнулась в сон без снов (Фрейд полагает, что воля к смерти — по ту сторону принципа удовольствия, высшее)…
На мертвом лице ее цвела самодовольная, торжествующая улыбка. Что она узрела за стеной смерти? На эту тему и думать жутко, не хочется. Даже злобной записки не оставила, да зачем записка, никакой жутковатой мистерии самоуничтожения и небытия в могилу она не унесла, и так понятно, что подвигло ее на выходку, разборчиво и очевидно, всякая записка излишня, писулька только затемнила, замутила бы суть: имеем дело с невостребованной мужем, озлобленной, оскорбленной женщиной. Немеет язык, кровь леденеет, волосы дыбом встают. Преступление века!
Москву трудно чем-либо по-настоящему удивить, видала виды, но такое не на каждом шагу и каждый день случается, в голове не умещается, все ахнули, потрясены, столбняк прошиб. Медея, злобная, отвратительная, баснословно иступленная, страшная Медея! Была б жива — содрать бы заживо кожу. Мало кожу содрать, мало! Детей жалко. К жизни их не вернуть никому.
Что тут будешь делать? Тяжко вздохнув, покачали головами, шухер пошел о неблагополучных, вредных, загрязненных генах, о загадочной и интересной шизофрении, притом наследственной, вся в мать, одержима, еще похлеще, из ряда вон, тот еще изверг, клинический случай. Всё же очень любопытно, как передается из поколения в поколение вредная бацилла безумия, как ее цепляют — неужто действуют имманентные, внутренние законы, самоосуществляющееся проклятие? а что если проклятие прапрабабки поразило пресловутые гены? мысль эта ужас наводит, что если это гнев небесной канцелярии, ну тогда дело швах!
2. ЧудоС Марины взятки гладки — копыта отбросила, самоубийство. Удалось спасти младшего, голубоглазого и недоразвитого идиотика Пашу; впрочем, никто не спасал, всё само, словно Смерть оплошала, промахнулась непогрешимая коса, не преступила кем-то очерченный магический круг: жив, невредим, притом у мальчика даже голова не болела, ни в одном глазу, что просто поразительно. Заносчивые медицинские авторитеты смущены, растеряны, сбиты с толка, хвост поджали, наводят тень на плетень, пытаются ничего не заметить, глаза в сторону отводят, в лучшем случае разводят руками, ничего, мол, не понимаем (шатко наше представление о мире, о так называемой объективной реальности — неприятная западня для нормального материалистического, рационального ума, что-то на уровне воскрешения Лазаря, такого быть не может, потому что не может быть никогда); абсолютно необъяснимо с научной, медицинской точки зрения (показан кукиш науке, еще какой кукиш!) — как же этот рыхлый, дегенеративный ребенок смог выжить, как смерть обошла его, не заметила? Если называть вещи собственными именами, то эту непонятную науке игру природы следует квалифицировать как самое фантастическое чудо, а чудо всегда впечатляет (не будем с порога отвергать тезис, что спасли мальчика заступничество и всегдашние горячие проникновенные молитвы его крестного отца Феликса Карелина, мужа со сверхъестественными мистическими способностями и телескопическим духовным зрением, оставившим след во множестве душ; Кузьма, правда, почему-то слабо верил в таланты Карелина, издевался над нами, пошляк ваш Феликс, мышей совсем не ловит и не может ловить), выдалось чудо чистейшей, прозрачнейшей воды! Другого слова под случай не подберешь.
Мальчик был одутловатым увальнем, видно, что ненормален, язык сосет, а сестры — кровь с молоком, крепконогие, писаные красавицы, одна ярче, лучше другой, княжны голубоглазые, а как талантливы, как музыкальны, на фортепьянах шпарили, на скрипке, пели сочными, проникновенными голосами, заслушаешься, Сирены (когда приходили гости, им всякий раз демонстрировали дрессированных девочек, а мальчика, неприличие сплошное, полное, прятали). Чудные девочки погибли, а недоносок, ублюдок чудесным образом остался жив, как огурчик, газ не только не убил его, напротив, подействовал как целительное лекарство, как Камский неукоснительный кумыс, панацея от многих бед. Из глубокого нокаута, в котором он находился со дня рождения, он выплыл на свет Божий совершенно другим — так сказать, сменил личность. Бывает, бывает, но не часто, ущипните себя, чтобы проснуться; нет, не сон, всё наяву, корректно, чудо есть чудо, и чудо есть Бог; те, кто предрасположен к мистическому восприятию окружающего мира, усмотрели, разглядели во всем этом Замысел.
После фантастического спасения, а иначе как объяснишь, сестры, мать погибли, а на него газ никак не подействовал, ему тьфу и хоть бы хны, мальчик, уже говорилось, повторяем и еще раз повторяем, переменился, словно подменили, — второе рождение, не помнил, что было до этого, отбита память, затерлась, нервная встряска; шоковая терапия модна в наше тревожное, шалое время, широко используется в медицине и даже в экономике, хорошо подействовала, пошло на пользу, отменный результат. Сразу, на другой день, как невидимой рукой сняло всякую хворь, ушли гаймориты, гнойники, корчи спинного мозга, ушла эта нежизнеспособность, перестал мастурбировать, даже голос переменился, пропала, словно вовсе не бывала, безнадежная гугнивость, не узнать, исчезла сразу, вмиг, как ведьмы у Шекспира (Макбет), оставив в памяти окружающих нечто неприятное, у многих возникли всякие дурные предчувствия. Представляете, голос уже не писклявый, детский, даже не петушиный, юношеский, ломающийся, а сразу бас развился, иерихонская труба, словно грома рокотанье, аппетит самый что ни на есть волчий проснулся, уплетает манную кашу, ненавидимую всеми детьми, за ушами трещит — перед нами варан дикий и голодающий. Сразу, прямо на глазах, стал расти, как опарыши во рту бабки, как на дрожжах, как в сказке Пушкина, не по дням, а по часам, верзила эдакий, вымахал амбалисто, знатно (загляденье!) окреп, геркулесовое сложение, лось, здоровый лоб; вымахал, накачал бицепсы, теленка за хвост удержит, куда вся недоразвитость, отсталость подевались? в мать, в бабку — нескисающий темперамент, полное перевоплощение, не узнать. У этого охломона был какой-то громадный пупок, как у Будды, некрасивый, уродливый, омрачавший бабушку пупок; всё живое растет пупком, пупок — символ роста! — эволюционировал сразу, заметно до чрезвычайности. Говорилось, шепотом, с оглядкой, больше полунамеками, мол, и признаки пола, первичные, сделались раблезиански внушительны, смущают, пугают, до моржового, устрашающего неприличия вымахали эти самые, витальная мощь налицо, подобна (пусть не равна) герою русского эпоса, чертей глушить в самый раз, у Паши не будет огрехов, как у его несчастного, злополучного, запутавшегося, завравшегося отца-математика; допускали даже, что Паша запросто удержит девочку, впечатляющая мощь, конская, волнующая.