Я должен бы был сказать несколько слов о „Дворце Справедливости“ (Palais de Fustice) в Лионе, где нас держали десять дней во время суда над нами. Но при этом пришлось бы коснуться таких отвратительных подробностей, что я предпочитаю перейти к другому предмету. Достаточно упомянуть, что комнаты, в которых арестованные ожидают своей очереди явиться пред судебным следователем, бывают покрыты лужами всяких скверных жидкостей, и что в Лионском „Дворце“ есть несколько темных камер, имеющих попеременно двоякое назначение: иногда они служат ватерклозетом, а вслед затем, после самой непритязательной очистки, в них снова помещают арестованных. Никогда в моей жизни я не видал ничего столь грязного, как этот „Дворец“, который навсегда останется в моих воспоминаниех, как дворец всевозможной грязи. С чувством истинного облегчение вернулся я из него в мою пистолю, где и прожил еще два месяца, покуда мои товарищи ходили в апелляционный суд. Последний, как и следовало ожидать, подтвердил приговоры, произнесенные по указке правительства судом исправительной полиции, и несколько дней спустя, т.е. 17 марта 1883 года, ночью, с большой таинственностью, и с комическим по своей величине кортежем полиции, мы были отправлены на железнодорожную станцию. Здесь нас закупорили в одиночные вогоны для отправки в Maison Centrale в Клэрво.
Приходится только удивляться, как все усовершенствование тюремной системы, несомненно придуманные с целью уменьшить какое-либо существующее зло, в свою очередь, сами создают новое зло и являются источником новых мучений для арестантов. Таким размышлением я предавался, когда меня заперли в конуре одиночного вогона, медленно катившегося по направлению в Клэрво. Чтобы сделать такой вогон, берут обыкновенный, и в нем строят из легких перегородок два ряда шкафиков, с проходом по середине. Я говорю „два ряда шкафиков“, потому что иначе нельзя назвать эти чуланы, в которых человек должен сидеть на узкой скамейке, касаясь своими коленями двери, а своими локтями – боковых стен. Не нужно быть особенно толстым человеком, чтобы найти затруднительным какое-либо движение в этом тесном пространстве, а дышать в нем положительно нечем. Хотя в дверях и прорезаны небольшие оконца, заделанные железной решеткой, но для того, чтобы заключенные не могли видеть друг друга имеется маленькое орудие пытки в виде заслонки, которую сторожа и закрывают, как только они заперли кого-нибудь в чулане. Другим инструментом мучительства служит железная печь, помещающаяся в проходе между шкафиками, особенно когда сторожа ее топят во всю, чтобы варить на ней свой обед. Мои товарищи по заключению – почти все рабочие большого города, привычные к недостатку свежого воздуха в тесных мастерских, еще кое-как могли терпеть; но двое из нас избежали обморока, лишь благодаря разрешению выйти из наших шкафов и стоять в проходе. К счастью, наше путешествие продолжалось всего пятнадцать часов; но некоторым из моих русских друзей, изгнанным из Франции, пришлось провести более 48 часов в одиночном вогоне во время путешествия из Парижа до Швейцарской границы, так как вогоны отцепляли на целую ночь на некоторых станциях, когда надзирателям надо было посетить Маконскую и другие попутные тюрьмы.
Наиболее неприятным, однако, является то обстоятельство, что арестанты предоставлены вполне благоусмотрению двух надзирателей; если надзиратели пожелают, они могут надеть наручни арестантам, уже запертым в шкафы и они часто делают это без всякой разумной причины; мало того, они могут сковать ноги арестанта при помощи цепей, прикрепленных к полу шкафов. Все зависит от хорошего или скверного настроение надзирателей и от глубины их психологических выводов. В общем, 15 часов, которые мне пришлось провести в одиночном вогоне, являются одним из наихудших воспоминаний, как моих лично, так и моих товарищей, и мы все были рады очутиться, наконец, в одиночных камерах тюрьмы Клэрво.
Центральная тюрьма в Клэрво стоит на месте, где когда-то возвышалось Сен-Бернадское аббатство. Великий монах двенадцатого века, которого статуя, высеченная из камня, до сих пор виднеется на одном из окрестных холмов, с руками, простертыми по направлению к тюрьме, хорошо выбрал место для монастыря; он стоял в прекрасной маленькой долине, снабженной превосходной ключевой водой, при выходе долины на равнину, орошаемую рекою Aube. Громадные леса до сих пор покрывают низкие склоны холмов, из которых добывают хороший строевой камень. Несколько известковых печей и кузнечных заводов разбросаны вокруг, и железная дорога из Парижа в Бельфор проходит теперь в двух верстах от тюрьмы.
Во время великой революции аббатство было конфисковано государством, и его обширные и солидные здание были обращены, в первые годы девятнадцатого века, в Депо для нищих. Позднее они получили другое назначение и, наконец, теперь бывшее аббатство превращено в „Дом заключение и исправление“ („Maison de Détention et de Correction“), вмещающий около 1400, а иногда даже 2000 арестантов. Это – одна из самых больших тюрем во Франции. Ея внешняя ограда (mur d'enceinte), громадная каменная постройка около 20 футов высоты, тянется на пять верст. Внутри её помещаются не только тюремные здание и дома, занятые администрацией, но также и казармы для солдат, огороды и даже хлебные поля. Здание, собственно тюрьмы, с её многочисленными мастерскими занимают квадрат в 1200 фут по каждой стороне и окружены другой, еще более высокой, двойной стеной (mur de roude), внутри которой стоят караульные часовые.
Высокие трубы, из которых днем и ночью вылетают клубы дыма, ритмический шум машин, который слышится до поздней ночи, придают тюрьме вид маленького мануфактурного городка. И действительно, за тюремными стенами находится больше мастерских, чем во многих маленьких городах. Так, в тюрьме имеется громадная мастерская для изготовление железных кроватей и железной мебели, освещаемая электричеством, и в которой работает более 400 человек; имеются мастерские для выделки бархата, сукон и холста; для выделки картинных рам, зеркал, и деревянных метров; для гранение стекла и выделки всякого рода дамских безделушек из перламутра; каменотесный двор, паровая мельница и множество мелких мастерских; вся одежда арестантов выделывается ими самими. Механизмы приводятся в движение четырьмя могучими паровыми машинами и турбиной. Громадный огород и хлебное поле, а также маленькие огороды, даваемые каждому надзирателю и служащим тюрьмы, находятся внутри её стен и обрабатываются заключенными.
Не видавши самому, трудно вообразить, какая масса подготовлений и расходов необходимы для помещение и занятия работой 1400 арестантов. Несомненно, что государство никогда бы не решилось на такие огромные расходы, если бы не нашло готовых зданий в старых аббатствах, в Клэрво, Сен-Мишеле и других местах. Но все же едва ли ему удалось бы организовать такую обширную систему продуктивного труда, если бы оно не привлекло частных подрядчиков, сдавая им арестантский труд по очень низкой цене, в ущерб свободной частной промышленности. И при всем том текущие расходы государства по содержанию Клэрвской и других тюрем этого рода – должны быть очень высоки. Многочисленная и дорогая администрация (70 надзирателей, которые получают пищу и квартиру, с жалованьем от 450 до 560 руб. в год; кроме того, при тюрьме всегда находится рота солдат), которая должна ложиться тяжелым бременем на тюремный бюджет, не говоря уже о расходах на центральную администрацию, по перевозке арестантов, на госпитали и т. д. Очевидно, что упомянутый выше вычет известной доли из заработка арестантов, который, в общем, не превышает копеек тридцати в день на человека, едва ли покрывает все эти громадные расходы.
Не касаясь политических, которых изредка посылают в Клэрво, здесь имеются две различные категории заключенных. Большинство состоит из уголовных, осужденных более, чем на один год тюремного заключение, но без каторжных работ (присужденные к последним посылаются в Новую Каледонию); но кроме уголовных, в Клэрво обыкновенно содержится несколько десятков солдат, так наз. détentionnaires, осужденных военными судами. Эти арестанты – печальный продукт нашей системы военщины. Солдат, оскорбивший унтер-офицера или офицера, присуждается обыкновенно к смертной казни. Но если будет доказано, что он был вызван на это оскорбление, как это бывает в большинстве случаев, смертную казнь заменяют двадцати-летним тюремным заключением, и его посылают в Клэрво. Я не знаю, как это случается, но имеются такие détentionnaires, которым приходится отсиживать двойные и тройные сроки наказание, вероятно за оскорбление, нанесенные начальству уже во время нахождение их в тюрьме. Во время нашего пребывание в Клэрво, много говорили об одном таком арестанте, которому было около сорока лет от роду, и которому, в общем, приходилось отсидеть еще 65 лет; ему нужно было дожить до ста слишком лет, чтобы отбыть весь срок наказание. В день национального праздника, 14-го июля, ему было сбавлено сразу 25 лет наказание, по декрету президента республики; но все же ему оставалось еще около сорока лет заключение. Это может показаться невероятным, но это – факт.
Не касаясь политических, которых изредка посылают в Клэрво, здесь имеются две различные категории заключенных. Большинство состоит из уголовных, осужденных более, чем на один год тюремного заключение, но без каторжных работ (присужденные к последним посылаются в Новую Каледонию); но кроме уголовных, в Клэрво обыкновенно содержится несколько десятков солдат, так наз. détentionnaires, осужденных военными судами. Эти арестанты – печальный продукт нашей системы военщины. Солдат, оскорбивший унтер-офицера или офицера, присуждается обыкновенно к смертной казни. Но если будет доказано, что он был вызван на это оскорбление, как это бывает в большинстве случаев, смертную казнь заменяют двадцати-летним тюремным заключением, и его посылают в Клэрво. Я не знаю, как это случается, но имеются такие détentionnaires, которым приходится отсиживать двойные и тройные сроки наказание, вероятно за оскорбление, нанесенные начальству уже во время нахождение их в тюрьме. Во время нашего пребывание в Клэрво, много говорили об одном таком арестанте, которому было около сорока лет от роду, и которому, в общем, приходилось отсидеть еще 65 лет; ему нужно было дожить до ста слишком лет, чтобы отбыть весь срок наказание. В день национального праздника, 14-го июля, ему было сбавлено сразу 25 лет наказание, по декрету президента республики; но все же ему оставалось еще около сорока лет заключение. Это может показаться невероятным, но это – факт.
Всякому понятна нелепость подобных приговоров, и поэтому военные заключенные избавлены от тех суровостей, которым подвергаются прочие заключенные. Они свободны от обязательного труда и работают в мастерских только в том случае, если сами желают этого. Им дают лучшую, по сравнению с другими арестантами, серую одежду и позволяют покупать вино из тюремного склада. Те из них, кто не ходит на работы, занимают отдельное помещение и проводят целые годы в совершенной бездеятельности. Легко можно себе представить, чем могут заниматься человек тридцать солдат, проведших несколько лет в казармах и запертых теперь лет на двадцать в тюрьму, где они не заняты никаким умственным или физическим трудом. Их помещение пользуется, поэтому, такой репутацией, что тюремное начальство было бы радо, если бы его постигла „небесная кара“, в роде той, которая уничтожила библейские города.
Что же касается уголовных, то они подчинены системе принудительной работы и абсолютного молчание. Последнее, впрочем, настолько не свойственно человеческой природе, что от него пришлось более или менее отказаться. Совершенно предупредить разговоры заключенных между собою, во время работ в мастерских, – фактически невозможно. А если бы администрация пожелала не допускать разговоров во время отдыха от работ, или болтовни в спальнях, ей пришлось бы устроить штаты надзирателей и прибегнуть к самым суровым наказанием. Поэтому, во время нашего пребывание в Клэрво, система абсолютного молчание приходила в упадок, и в настоящее время арестантам, сколько мне известно, запрещаются лишь громкие разговоры и ссоры.
Рано утром – в пять часов летом и в шесть зимою – раздается звон колокола. Заключенные должны немедленно подняться с постелей, свернуть свои тюфяки и сойти вниз во двор, где они выстраиваются рядами, разбиваясь на отряды по мастерским, с надзирателем во главе каждого отряда. По приказанию надзирателя, они маршируют гуськом, медленными шагами, по направлению к мастерским; надзиратель громко выкрикивает: „раз, два! раз, два!“ и топот тяжелых, деревянных башмаков мерно звучит в согласии с командой. Несколько минут спустя раздаются свистки паровых машин, и в мастерских начинается работа. В девять часов (летом – в половине девятого) работа приостанавливается на час, и заключенные маршируют в столовые. Здесь они усаживаются на скамейки, расположенные так, чтобы арестанты могли видеть лишь спины сидящих впереди, и получают завтрак. В десять часов они возвращаются в мастерские и работают до двенадцати часов, когда дается десятиминутный отдых; потом опять работают до половины третьяго, когда все арестанты, моложе 35 лет и не получившие никакого образование, посылаются на один час в школу.
В четыре часа заключенные получают обед; он занимает полчаса, после чего начинается прогулка по двору. Арестантов опять выстраивают гуськом и они медленно маршируют кругом двора, под неизменный крик надзирателя: „раз, два!“ Эти прогулки называют на тюремном языке: „faire la gucue de saucissons“. В 5 часов опять начинается работа и продолжается до 8 часов вечера летом, и до наступление ночи в другие времена года.
Как только машины останавливают – обыкновенно в шесть часов вечера, и даже раньше, от сентября до марта, – арестантов запирают в спальни. Им приходится тогда лежать в кроватях от половины седьмого вечером до шести часов утра и я думаю, что эти часы насильственного отдыха являются для арестанта наиболее тяжелым временем. Правда, им позволяется читать в кроватях до двух часов, но этим позволением могут пользоваться лишь те, которых кровати стоят вблизи газовых рожков. В девять часов вечера свет уменьшается. В течение ночи каждая спальня остается под наблюдением privôts, назначаемых из числа самих арестантов и получающих тем больше красных нашивок на рукава курток, чем усерднее они шпионят и доносят на своих товарищей.
По воскресеньям работа прекращается. Арестанты проводят весь день во дворах тюрьмы, если позволяет погода, или в мастерских, где они могут читать и разговаривать – только не громко, – или в школьных комнатах, где они пишут письма. Оркестр, составленный из тридцати человек, играет во дворе и на полчаса выходит из-за тюремной ограды в cour d'honneur, т.е. двор, занятый зданиеми администрации; в это же время пожарная команда производит учение. В 6 часов все должны быть в кровати.
Помимо заключенных, занятых работами в мастерских, имеется еще так наз. вольная бригада, т.е. арестанты, производящие различные работы за стенами самой тюрьмы, но все же внутри главного ограждение; они занимаются починками, малярной работой, пилкой дров и т. д. Они же обрабатывают огороды тюрьмы и надзирателей, получая за это плату, не превышающую франка в день. Некоторых из них посылают также в лес для рубки дров, или же на очистку канала и тому подобные работы. В этих случаях не опасаются побегов, так как во внешнюю бригаду назначают только тех, кому остается пробыть в Клэрво всего один или два месяца.
Такова обычная жизнь тюрьмы, тянущаяся годами, без малейшего изменение и действующая удручающе на заключенных, именно своей монотонностью и отсутствием новых впечатлений; жизнь, которую человек может выносить целые годы, но которая, если у него нет другой цели, кроме самого процесса жизни, превращает его в покорную машину, лишенную своей воли; жизнь, которая заканчивается притуплением лучших качеств человеческой природы и развитием наихудших её сторон; жизнь, которая, если она продлится долгие годы, делает бывшего заключенного совершенно неспособным к сожительству в обществе вольных людей.
Что же касается нас, политических, то мы были подчинены специальным правилам: мы были поставлены в положение арестантов, находящихся в предварительном заключении, и с тех пор этот порядок применялся к попадавшим в Клерво анархистам из процесса тридцати, Герцогу Орлеанскому и социалистам, приговоренным за противувоенную пропаганду. Мы ходили в собственной одежде; нас не принуждали бриться, и нам разрешено было курить. Нам было отведено три поместительных залы и одна отдельная комната, поменьше, для меня; в наше распоряжение был также предоставлен маленький садик, сажен в двадцать длины и сажени четыре ширины, в котором мы занимались огородничеством на узкой полоске земли вдоль стены и, на собственном опыте, могли убедиться в благодеяниех усиленной обработки почвы. Если бы я перечислил все количество овощей, которые мы выращивали из года в год, в нашем огороде, занимавшем менее 60-ти квадратных аршин, меня, вероятно, упрекнули бы в преувеличении.
Нас не заставляли работать, но мои товарищи – все рабочие, оставившие дома семьи без всяких средств, очень рады были всякой ручной работе. Они пробовали шить дамские корсеты, для одного подрядчика в Клэрво, но вскоре бросили эту работу, видя, что, за вычетом 3/10 из их заработка в пользу казны, они не смогут зарабатывать более десяти-двенадцати копеек в день. Вслед за тем они принялись за работы из перламутра, хотя они оплачивались немногим лучше предыдущей, но заказы были случайные, и их обыкновенно хватало всего на несколько дней – в неделю. Перепроизводство вызвало затишье в этом ремесле, а другими работами нельзя было заниматься в наших камерах, так как какое-либо сношение с уголовными было строго запрещено.
Таким образом, главными занятиями моих товарищей было чтение и изучение иностранных языков. Рабочие могут учиться лишь тогда, когда они попадают в тюрьму, и мои товарищи учились очень серьезно. Изучение языков сопровождалось большим успехом, и я с радостью убедился в Клэрво на практическом примере, в справедливости моего утверждение, основанного ранее на теоретических выводах, – а именно, что русские вовсе не являются единственным народом, который с легкостью может научиться иностранным языкам. Мои французские товарищи с большой легкостью изучали английский, немецкий, итальянский и испанский языки; некоторые из них успели овладеть во время двухлетнего заключение в Клэрво двумя иностранными языками. Переплетничество было нашим любимым занятием. В начале мы употребляли инструменты, сделанные нами самими из кусков железа и дерева, а вместо прессов пользовались тяжелыми камнями и маленькими столярными зажимами. Когда же, в конце второго года заключение, мы позволили наконец завести настоящие инструменты, все товарищи научились переплету с той легкостью, с какой вообще интеллигентные рабочие обучаются новому ремеслу, и большинство из нас достигло совершенства в этом искусстве.