С одной датой Валя все-таки напутала. Вопрос касался раздела Польши, и то ли в пособие вкралась опечатка, то ли она не туда подглядела, но по Валиному получалось, что Екатерина II, не успев взяться за дело, передоверила его своим потомкам.
На этот раз Маша-Мария ждала за дверью. Услыхав о четверке, она кивнула и предложила пройтись по Невскому. Шагая вдоль канала, Валя оглядывалась по сторонам и думала о том, что осталось всего ничего, последний экзамен, и эта красота, поглядеть на которую приезжают со всех концов страны, станет принадлежать ей по праву, как этой ленинградской девочке.
"Я слушала твой ответ..." - Валя замолчала, стесняясь продолжить, но Маша-Мария поняла. "А, ерунда! Просто я готовилась на исторический", - Маша-Мария глядела в сторону, на выгнутую колоннаду Казанского. "И что, передумала?" - Валин взгляд коснулся креста. "Можно сказать и так. Что-то вроде", - Маша-Мария ответила отчужденно. "А я... я как-то боюсь истории", - Валя призналась вдруг. "Конечно, материала много, с наскоку выучить трудно, но рано или поздно, когда начинаешь понимать взаимосвязи..." - "Нет, - Валя прервала на полуслове, торопясь договорить о своем, - не экзамена, я не знаю, как сказать, я боюсь самой..." - не поднимая глаз, она рассказала о страшном эсэсовце, идущем с тросточкой по тщательно выметенному плацу.
Маша-Мария выслушала, не перебивая. "Странно, - она сказала, - иногда я тоже об этом думаю, не совсем такими словами... Этому нельзя поддаваться", - она закончила с напором. "Я понимаю, - Валя откликнулась, - это - вульгарный идеализм". Маша-Мария оглянулась изумленно: "Кто-кто?" И Валя сникла. "Знаешь, здесь в институте есть какая-то специальность, "Экономическая кибернетика" кажется, на "Промышленном". - Она заговорила о другом, лишь бы переменить тему. - Говорят, туда одних медалистов или по блату, но ты, я слышала, как ты отвечала, и на математике, и сегодня... Это какая-то особенная специальность, так вот, я думаю, ты - могла бы".
Они стояли у перехода, и красный светофор, преграждавший путь, горел, пробиваясь сквозь марево. "Во-первых, не вижу разницы, - Маша-Мария закрылась рукой от палящего света, бившего ей в лицо, - а, во-вторых, этот твой эсэсовец с тросточкой... Странная история, но оказалось так, что он выбрал меня..." - "Что?" - Валя переспросила растерянно. "В "Лягушатнике" бывала?" - Маша-Мария перебила и, не дожидаясь ответа, потянула Валю за собой. Они перешли на другую сторону, и Маша-Мария принялась рассказывать о том, как после каждого школьного экзамена они с девчонками ходили в "Лягушатник", и странная фраза об эсэсовском выборе вылетела из Валиной головы.
Оглядевшись в зеленоватом полумраке, Маша-Мария направилась к дальнему столику. Валя взялась за бархатный складень, но спутница махнула рукой и подозвала официантку. Она распорядилась толково и быстро. На стеклянной поверхности выросли две металлические вазочки и запотевший сифон. "Ты сюда часто ходишь?" - Валя начала с розового шарика. "В детстве я много болела, и родители не рассказывали мне про мороженое, скрывали... А мама очень любила, - Маша-Мария начала с коричневатого, - тайком от меня ходила сюда и всегда заказывала сливочное, потому что раньше, после войны, когда она сама была маленькая, цветных еще не было: все шарики одинаковые... А потом, как-то раз мы пошли в ДЛТ - я, мама и папа - и мама попросила, чтобы папа пока погулял со мной в скверике у Казанского. А я очень плакала, и он не выдержал - привел меня. Мама сидела вот там, - ложечкой она указала в дальний угол, - и я подбежала к маме и стала просить это, я не знала слова, а мама сказала: картошка, ты же не любишь холодную картошку, но я все равно просила, и она дала мне попробовать", - Маша-Мария направила острый носик сифона и нажала на крючок.
"И что?" - Валя подняла шипящий стакан. Пенистый холод ударил в нёбо, и она засмеялась. "Я попробовала и поняла: есть такие места, райские, где холодная картошка совершенно другого вкуса, не такого, как наша". - "Но потом-то, после, мама сказала тебе, что это не картошка?" - Улыбаясь, Валя запивала мелкими глотками. "Сказала, но потом уже неважно, ничего не меняет", - снова она ответила непонятно. Валя вспомнила о своей маме и решила ничего не рассказывать ей о сегодняшнем празднике. Мама не одобрит развлечений посреди экзаменов.
Географию сдали легко. Дядька из комиссии предупредил сразу, едва расселись: волноваться не о чем, заваливать никого не будут. Тем, кто отвечал неуверенно, экзаменаторы даже подсказывали, так что ниже четверки не получил никто.
Проходной балл объявили на следующее утро, и ранним вечером Валя обрадовала маму: на "Финансовый" - 21, с пятерочным аттестатом у нее получалось 23, с лихвой. Мама восхищенно ахала и просила передать поздравления и подружке: Валя не удержалась и похвасталась тем, что подружилась с хорошей ленинградской девочкой, у которой и балл наивысший - 25. "С таким - даже на "Кибернетику". У них 24,5". Мама, конечно, не поняла.
Возвращаясь в общежитие, Валя вспомнила: завтра она идет в гости к Маше-Марии, родители передали приглашение - отметить начало новой институтской жизни. Оно получалось странным. От первой встречи, когда Маша-Мария стояла над решетчатым люком, до слов про эсэсовца, которым невозможно верить, Валя припоминала подробности. В них было что-то тревожащее. Единственное, что Валя поняла ясно: больше никогда она не вернется в свой родной город, где нет и не будет зеленоватого "Лягушатника", в котором ставят на стол райскую картошку, совсем не похожую на обыкновенную.
2Маша-Мария ждала у ограды. "В первый раз лучше ехать вместе, мало ли, заблудишься". Так она сказала вчера вечером, когда, вернувшись в общежитие, Валя позвонила ей снизу, с вахты. Двадцать второй автобус довез быстро. "Смотри и запоминай. - Они сошли, и Маша-Мария указала на Дворец работников связи. - Отсюда идешь назад полквартала, до Дома композиторов, потом под арку и направо - в дальний угол. А тут, напротив, Дом архитекторов". - "Надо же! - Валя восхитилась: в этом городе у каждой профессии свой дом или дворец. - А Дом экономистов есть?" - заходя под арку, она спросила мечтательно. Маша-Мария нахмурилась и не ответила.
После двухкомнатной ульяновской квартиры эта показалась роскошной. Прихожая - больше, чем их зал, нет, кажется, такая же, просто в зале - мамина кровать с металлическими шариками, тахта, шкаф и два кресла. Потолки высокие, Валя озиралась. В прихожую никто не вышел, наверное, не услышали: Маша-Мария открыла своим ключом. "Сумку не оставляй", - она бросила коротко. Особенно не задумываясь, Валя послушно кивнула.
В первой комнате стоял накрытый стол. От края до края он был уставлен салатниками и вазочками, как будто ждали уйму гостей. Навстречу, однако, поднялись трое: высокий худощавый мужчина, одетый в строгий костюм с галстуком, светловолосая полная женщина и еще один мужчина, молодой и остроносый, лет тридцати пяти. Маша-Мария вошла следом: "Вот, прошу любить и жаловать", - она представила Валю. Улыбаясь, родители назвали свои имена: "Антонина Ивановна, Михаил Шендерович". Валя взглянула, и, словно опережая ее удивление, высокий мужчина повторил свое отчество по складам. "А это мой брат, двоюродный, Иосиф. - Маша-Мария весело подмигнула остроносому. - Краса и гордость многочисленного семейства". Валя улыбнулась, и брат весело закивал.
"Во-первых, можно просто Ося, со студентками мы без церемоний, а во-вторых, семейство, действительно, многочисленное, но здесь, - широким жестом он обвел присутствующих, - несомненно, лучшие представители, особенно Тонечка, - он поклонился Антонине Ивановне, - ну и я, скажем прямо, в Европе человек не последний". - "Тебя бы на конкурс хвастунов..." - Маша-Мария прервала поток красноречия. "Меня бы на другой конкурс, не хочется при дамах..." - Иосиф ответил, усмехаясь.
"Садитесь, садитесь, Маша, ждем только вас, заждались", - Антонина Ивановна приглашала к столу. Валя села. Что-то странное беспокоило ее сердце. Поочередно она оглядывала сидящих и машинально благодарила Антонину Ивановну, предлагавшую ей то рыбу, то салат. Первым взял слово Иосиф. "Что ни говори, а экзамены - дело нешуточное, не очень приятное, иногда и вовсе противное. Поскольку Таточки нет, а остальные выросли, приведу рискованное сравнение. Что в первобытном обществе делало девушку полноценным человеком? - Он воздел палец. - Правильно: дефлорация. А в нашем обществе?.. Вот именно: высшее образование!" - "Ну, ты и трепач!" - Маша-Мария смяла бумажную салфетку. Валя слушала недоуменно. По правде сказать, она не совсем поняла, но про себя решила - балагур. Теперь, весело поглядывая на сестру, Иосиф заговорил о каком-то ноу-хау, который она обязательно должна запатентовать. "Господи, ну какое-такое хау? - Михаил Шендерович нахмурился и поднял рюмку. - Добросовестность - вот универсальный рецепт". - "Не скажи, дядя Миша, на хитрую лопасть и клин с винтом", - снова Иосиф говорил непонятно. "Ты, может быть, помолчишь?" - Маша-Мария прервала, и Валя удивилась злости, плеснувшей в ее голосе. Возможно, все дело было именно в этой злости, но, коснувшись губами полной рюмки, Валя вдруг поняла, что эти мужчины, сидящие за столом, - евреи. Это открытие поразило ее.
Нет, о евреях Валя не думала плохо. То есть об этом - до сегодняшнего дня - она, вообще, не думала всерьез. В городе, где она выросла, встречались и евреи, и татары, и башкиры, но жили они в стороне от Вали, какой-то своей далекой семейной жизнью. Их дети, конечно, ходили в школу, в ее собственном классе тоже учился Левка, в третьем классе они даже сидели за одной партой, но Валя узнала о Левке только в пятом, когда однажды несла из учительской классный журнал и подглядела на последнюю страницу: не специально, просто из любопытства. На этой странице стояли имена, фамилии и отчества родителей, а рядом - их национальность. Она писалась сокращенно, в самой узкой графе. Напротив Левкиных было написано: "евр.". Тогда, на ходу, Валя все-таки успела прочитать. Сокращений было довольно много, но "евр." - только напротив Левкиных. Там были еще и "тат.", и "башк.", но тогда, на пути к своему классу, Валя впервые заметила: "евр." выглядит как-то по-особенному. А еще она заметила, что все сокращения стоят в журнале парами: "рус." с "рус.", "тат." с "тат.", "башк." с "башк.". Этим открытием Валя не стала ни с кем делиться, но однажды, когда Левка хвастался про своего отца, она вдруг подумала о том, что напротив ее родителей в классном журнале стоит "рус." и "рус.", и этот факт - по какой-то не очень понятной причине - дает ей преимущество, обесценивает Левкино хвастовство. Ее папа ушел давно, когда Валя была маленькой, но она чувствовала, что этим она могла бы ответить Левке, если б захотела.
Валя была пионеркой и твердо знала, что так отвечать нельзя. Она запомнила это с тех пор, как однажды, когда Рафка Губайдулин сказал Ольге Антоновне, что у татар - собственная гордость, учительница строго выговорила ему. Ольга Антоновна сказала, что все они - советские люди, одна большая семья: и русские, и татары, и башкиры, но про евреев ничего не сказала, и Валя догадывалась - почему. Про татар и башкиров об этом было можно, а про евреев - нельзя, нельзя говорить прямо, как будто это слово, в отличие от других, подобных ему, было не то чтобы ругательным - не совсем приличным. Воспитанные люди говорили иначе. Валя помнила: однажды мама и тетя Галя разговаривали об учительнице физики, Розе Наумовне, и мама сказала: "Знающая женщина, прекрасный, требовательный педагог, евреечка..." Так следовало говорить. Теперь, сидя за праздничным столом, Валя ясно вспомнила мамину интонацию, словно мама и тетя Галя разговаривали где-то рядом. Это слово мама произнесла стеснительным шепотом, выговорила как будто украдкой, потому что была воспитанным человеком.
Мысли промелькнули мгновенно, и, застыдившись, Валя обернулась к Антонине Ивановне: "Очень вкусно, особенно пирог с капустой, большое спасибо". - "Жалко, что Таточка в лагере, вот бы за вас порадовалась... В воскресенье поедем". - "Таточка - это кто?" - Валя спросила, цепляясь за новое имя, уводившее от неприятного. "Таточка - это Танька, моя младшая сестра", - Маша-Мария объяснила, и все закивали. "У тебя есть сестренка!" - Валя обрадовалась, потому что всегда мечтала о сестре или братике, но сестра - лучше. У Розы Наумовны - тоже двое, она снова вспомнила.
"Как вам показались экзамены?" - Михаил Шендерович обращался к Вале. "Показались, в смысле - понравились?" - Иосиф снова встрял ехидно. "Ну, конечно, волновалась, но, в общем... Нет, ничего, думала, будет страшнее". - "Спрашивали объективно?" - Михаил Шендерович продолжил настойчиво. "Господи, ну, а как же может быть иначе в нашей отдельно взятой, но объективной стране!" - двоюродный брат и тут не смолчал. "Знаете, если бы они ставили объективно, ваша Маша должна была получить пятерки с плюсом! Я слышала ее ответы", - Валя воскликнула с жаром, и щеки отца залил счастливый румянец. Так же жарко, словно сейчас она боролась с какой-то несправедливостью, Валя вдруг сказала: "Моя мама, она просила передать вам большой привет и поздравления". Родители улыбнулись разом и просили передавать поздравления и маме, и, глядя на улыбчивые лица, Валя совершенно успокоилась. Неприятные мысли исчезли сами собой, и весь остаток праздничного вечера Валя больше не вспоминала об этих сокращениях, оставшихся в ее прежней жизни, на самой последней странице классного журнала. Только возвратившись в общежитие, Валя вдруг подумала о том, что Антонина Ивановна, напротив которой, доведись Маше-Марии учиться в их классе, стояло бы "рус.", тоже не придала значения этим сокращениям, потому что когда-то, много лет назад, вышла замуж за Михаила Шендеровича, напротив которого стояло другое.
3После Валиного ухода Мария уединилась с братом, и между ними начался разговор, в котором Валя не поняла бы ни единого слова. Наблюдательная девочка, она непременно заметила бы разительную перемену: веселость, весь вечер красившая их лица, исчезла, уступив место тягостной озабоченности. Они сидели за низким столиком друг напротив друга и разговаривали в полголоса, приглушенно.
"Видишь, я говорил, все получится", - в голосе Иосифа звучало упорство. Оглянувшись, не слушают ли родители, он повторил пословицу про лопасть и клин, но по-другому, грубо, так что Мария сморщилась, и эта мелькнувшая гримаска показалась бы Вале страдальческой. "Не знаю, а вдруг - вскроется, там тоже - не идиоты. А потом, все-таки..." - она замялась, не договаривая. "Ну, что? Морально-этический кодекс? - Брат закончил раздраженно: - Брось! В этой грязи выискивать этику и мораль - занятие бессмысленное: жемчуг в навозе. А что до ума - нет, не станут они доискиваться. В их головах такое не родится, привыкли: верноподданные приходят и - на блюдечке - доносят сами на себя". - "Да разве - перед ними? Я - о папе, - Мария сказала жалобно, - если узнает...". - "Может, вспомнишь еще про десять заповедей: как там, почитай отца своего и мать свою, не произноси ложного свидетельства? Да, вот еще: не убий. Звучит заманчиво, однако, я вспоминаю, Моисей получил их после египетского плена. После. Заметь, не в процессе. Ладно, все это шутки...- Иосиф помолчал. - Знаешь, Маша, тебя послушать... Разве были другие варианты?"
"Ты пойми правильно, я не боюсь, - Мария заговорила шепотом, - но если они - подлые, разве мы должны уподобляться? - Она смотрела искательно, как будто ясное слово брата могло и должно было успокоить. - Я хочу одного - понять".
"Что тут понимать? - Иосиф мотнул головой, - Они нападают, мы защищаемся. Нормальные военные действия, партизанская война. Партизаны, насколько я знаю, тоже не выбирали средств". - "Да нет, ты не думай, я не жалею, но все это, как бы сказать, унизительно..." - "Странно. - Иосиф помедлил. - С твоей-то пятеркой по русскому... Унизительно?! Это не ты - тебя унижают. Скажешь - нет? Да. Система. Граждане второго сорта. И, что характерно, никто ни в чем не виноват". - "Но - за что?" - Мария глядела беззащитно. "Брось! Не ломай голову. Много умов, почище наших, билось над этой задачкой, - снова заиграла усмешка, - эта - потруднее физических, бином своего рода. Чем больше ломаю голову, тем решительней убеждаюсь в том, что правильнее всего - валить. В этом смысле я - сподвижник Моисея. Если бы не допуск... " - он махнул рукой обреченно. "Перестань!" - Маша прервала. Разговоры об отъезде, которые Иосиф заводил последнее время, пугали ее. Михаил Шендерович заглянул в комнату и предложил чаю. Брат отказался: "Все. Пора и честь знать".
Проводив Иосифа, Мария толкнулась было в ванную, но дверь оказалась запертой - Панька снова взялась стирать на ночь глядя. "Прасковья Матвеевна, вам еще долго?" - приникнув к щели, она спросила вежливо. Из-за двери буркнуло, и, не расслышав, Маша отошла.
В этой квартире, восхитившей провинциальную гостью, Машиной семье принадлежали две комнаты. Они располагались анфиладой, одна за другой. Первая - гостиная и родительская спальня, вторая, в которой они разговаривали с братом, называлась наша комната: здесь они жили с сестрой. Из прихожей начинался коридор, уходивший на кухню. Слева, рядом с ванной, обитали две старухи, Ефросиния Захаровна и Прасковья Матвеевна: мать и дочь. Подслеповатую соседскую комнату, единственным окошком выходящую во второй двор, Иосиф величал людской, за что Маша, фыркая, обзывала его графом.
Комнаты их семья получила давно, еще до Машиного рождения, отцу дали от института, где он работал главным инженером, и уже тогда, лет двадцать назад, старухи-соседки казались древними. По сравнению с Машиной семьей они были старожилами, поскольку въехали во время войны. Раньше всю квартиру занимала одна семья, Панька говорила, немцы. В начале войны они куда-то исчезли, а в дом, где жили Фрося с Панькой, попала бомба. Панька говорила, случилось прямое попадание, поэтому им и дали ордер. В те времена, когда соседки еще разговаривали с мамой, Панька рассказала, что им с матерью дали ордер в эту парадную: на любую свободную, управдом так и сказал - идите, выбирайте. Свободных комнат было много, но "эта - хоть и поменьше, а похожа на нашу, прежнюю...". А еще Панька говорила маме, что этим немцам, которые здесь раньше, так и надо - поделом.