— Лейтенант, — обратился к нему Сидорф, — мы и вас проверяли. И я рад сообщить вам… — он сбивался на риторику, — мы решили, что вы человек достойный нашего уважения и полного доверия. Теперь начинается ваша настоящая миссия. В следующий вторник вы встречаетесь с мисс Реннер. Она поведет вас в дом одного нашего друга. Он передаст вам пакет. Вы отнесете его по адресу, данному вам мисс Реннер. Не скрою, что это дело связано с определенной опасностью для вас. В пакете будет завернут часовой механизм, который взорвет первую бомбу в новой нашей войне против союзников здесь, в Берлине…
Гарбрехту в эту минуту показалось, что Сидорф находится где-то далеко-далеко от него, и его искаженный голос пробивается к нему через громадное расстояние. «Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой, — размышлял он, словно в тумане, — эта легкая, приятная, безопасная жизнь мальчика, доставлявшего донесения, — жизнь, которую он вел до этого времени. Оказывается, все это хитроумная, коварная игра, ее придумал этот Сидорф, подвергая его испытанию».
— Капитан… — прошептал он. — Капитан… но я не могу… не могу…
— Это только начало, — продолжал, словно в трансе, Сидорф, словно вовсе и не слыхал слов, перебивших его продолжительное выступление. — В конечном итоге взрывы станут раздаваться постоянно, и днем и ночью, по всей стране. Американцы во всем будут обвинять русских, а русские — американцев; все будут испытывать все больший страх и все сильнее не доверять друг другу. Тогда они тайно установят с нами связь, явятся к нам, начнут торговаться с нами, делая все более крупные ставки — кто кого перещеголяет!
«Этого никогда не будет! — все еще пребывая в густом тумане, твердил про себя Гарбрехт. — Никогда! Это все старые песни… И во время войны нам об этом говорили. Американцы поссорятся с англичанами, англичане порвут с русскими… И вот с чем они теперь остались в своем Берлине: англичане, разговаривающие на кокни, этой тарабарщине; татары, пригнанные из Сибири; негры, доставленные с берегов Миссисипи… Такие люди, как Сидорф, стали жертвами собственной пропаганды, — в конечном итоге уповали только на собственные надежды, прислушивались только к собственной лжи.
И он, Гарбрехт, на следующей неделе должен прогуливаться среди праздношатающихся американских военных полицейских с этим сложным, тикающим часовым механизмом под мышкой только ради больных галлюцинаций Сидорфа. Можно убедить любую другую нацию — достаточно людям посмотреть на жалкие руины, оставшиеся от некогда красивых городов, на бесконечно тянущиеся к горизонту кладбища с крестами, на марширующие в сердце столицы вражеские войска, и они скажут: „Нет, все это ничего не дало“. Но только не немцы. Геринг только что умер в Нюрнбергской тюрьме, а вот перед ним другой толстяк убийца, с такой же слащавой улыбкой, как у Геринга, потирая от удовольствия руки, кричит — этот день никогда не забудут, потому что взорвана первая бомба!»
Гарбрехт, сидя на жестком деревянном стуле, чувствовал себя таким потерянным, таким безнадежным; наблюдал, как этот толстяк нервно, радостно дергается за своим стулом, слышал его грубоватый, добродушный голос:
— В последний раз для этого нам понадобилось целых четырнадцать лет! Гарбрехт, поверьте мне, на сей раз мы затратим на все не более четырех! К пятидесятому году вы получите звание полковника, и неважно, сколько у вас рук, одна или две, и все такое прочее…
Гарбрехт хотел протестовать, сказать что-то убедительное — такие слова, которые остановят этого кривляющегося, веселого, кровожадного, обманутого сумасшедшего, — но из его сомкнутых губ не вырвалось ни единого звука. Возможно, позже, когда он останется один, он сможет что-то придумать, чтобы выбраться из этого готового вот-вот захлопнуться, вызывающего головокружение капкана. Но только не здесь, не в этой темной, с высоким потолком комнате, где беснуется жирный капитан, с разбитым зеркалом, с мрачным, неуместным здесь портретом мыслителя Ленина, висящим на треснувшей стене, — жуткая, издевательская шутка Сидорфа.
— Но вместе с этим, — увлеченно продолжал Сидорф, — вы продолжите свою обычную, постоянную работу. Господи помилуй! — засмеялся он. — Да вы станете самым богатым человеком в Берлине после того, как и те и другие выплатят вам все, что полагается! — Голос у него вдруг изменился — стал низким, заговорщическим. — Вы знаете таких людей — фамилии Клейбер и Макевски, работают в конторе Михайлова? — Он сверлил его своими хитрыми глазами.
— Мне кажется, нет, — подумав несколько секунд, ответил Гарбрехт.
Конечно, он их знает. Оба значатся в платежной ведомости Михайлова и работают в Американской зоне, но какой смысл говорить об этом Сидорфу?
— Неважно, — засмеялся Сидорф после почти незаметной, слишком короткой паузы. — Вы передадите их имена и вот этот адрес американскому майору. — Вытащил клочок бумаги из кармана и положил его на стол перед ним. — Вы скажете майору, что они русские шпионы и их можно найти вот по этому адресу. — Он постучал пальцем по бумаге. — Это весьма ценный улов для майора, — с явной иронией пояснил Сидорф, — и он, конечно, щедро вознаградит вас за такую важную информацию. После этого у него непременно появится вполне объяснимое желание доверять вам более трудные задания.
— Слушаюсь, — отозвался Гарбрехт.
— Вы уверены, — Сидорф улыбался, продолжая сверлить его взглядом, — в самом деле уверены, что не знаете этих людей?
В это мгновение Гарбрехт понял: Сидорф знает, что он ему лжет; но теперь уже поздно что-то предпринимать.
— Нет, я их не знаю, — твердо повторил он.
— Могу поклясться… Ну да ладно, — пожал плечами Сидорф, — неважно. — Обогнул, с бумажкой в руке, стол, подошел к стулу, на котором сидел Гарбрехт. — Когда-нибудь, — он положил твердую руку ему на плечо, — вы поймете, что и мне можно в полной мере доверять. Так что это вопрос… — он засмеялся, — вопрос дисциплины. — И передал ему клочок бумаги с адресом.
Гарбрехт, отправив его в карман, встал со стула.
— Я доверяю вам, — покорно сказал он. — А как же иначе…
Сидорф громко расхохотался.
— Я люблю удачные ответы! — закричал он. — В самом деле люблю меткие ответы! — И по-братски обнял Гарбрехта за плечи. — Не забывайте, однако, — продолжал поучать он, — мой первый и единственный урок, его нужно обязательно усвоить: главный принцип для наемного информатора — говорить тому, кто ему платит, только то, что тому хочется слышать. Любая передаваемая информация должна точно согласовываться с давно им выработанными теориями. Тогда он оказывает вам доверие и считает вас все более ценным сотрудником. Однако, — он снова засмеялся, — не пытайтесь испробовать все это на мне. Я совершенно другой работодатель. Я вам не плачу… и поэтому рассчитываю, что вы всегда будете правдивы и откровенны со мной. Вы не забудете этих моих слов? — И, повернувшись к Гарбрехту, нагло, грубо уставился ему в глаза — он уже не улыбался.
— Да, герр, — ответил Гарбрехт, — я их никогда не забуду.
— Вот и отлично! — Сидорф подталкивал его к двери. — А теперь идите вниз, к мисс Реннер. Она сделает все, что нужно. — И мягко вытолкнул Гарбрехта за дверь, резко захлопнув ее за ним.
Гарбрехт постоял с минуту, глядя на дверь, потом медленно стал спускаться по лестнице вниз, к мисс Реннер.
Позже, по дороге к конторе Михайлова, он старался не думать о беседе, состоявшейся у него с Сидорфом, и об этом хитроумном смертоносном приспособлении, в данную минуту ожидающем его где-то на другом краю города.
Ему захотелось вдруг остановиться и, прислонив лоб к холодной, потрескавшейся каменной стене пустого, разграбленного дома, мимо которого он сейчас шел, заплакать — и плакать, плакать на этом завывающем, обжигающем холодном ветру… После всего пережитого, после стольких смертей, увиденных собственными глазами, после операционной в госпитале на пивзаводе в Сталинграде человек имеет право на что-то рассчитывать — на мир, покой, на безопасность. А вместо этого нб тебе — вновь наседает на тебя дилемма, этот никому не нужный флирт со смертью на следующей неделе. Его жизнь и без того натыкается на каждый острый выступ каждого прожитого последнее время года; ее безжалостно вышвыривает на берег любой девятый вал, прокатывающийся по всей Германии. Даже немеющее оцепенение уже не помогало.
Шаркал подошвами, как в тумане, не разбирая, куда идет. Споткнулся о булыжник, кем-то бездумно вытолкнутый из тротуара; резко выбросил вперед руку, чтобы не потерять равновесия, но поздно — со всего маху свалился в сточную канаву. Ударился головой о бетонную плиту, почувствовал на ладони теплую кровь, вытекающую из раны, нанесенной острым осколком разбитого камня.
С трудом сел, глядя на свою руку при тусклом свете. Кровь струилась из грязных, рваных ран, а в голове словно гремел набат… Так и сидел на тротуаре, опустив голову, ожидая, когда в ней снова все прояснится и он сможет встать на ноги.
С трудом сел, глядя на свою руку при тусклом свете. Кровь струилась из грязных, рваных ран, а в голове словно гремел набат… Так и сидел на тротуаре, опустив голову, ожидая, когда в ней снова все прояснится и он сможет встать на ноги.
«Нет, выхода нет, — думал он, превозмогая головную боль, — и никогда не будет. Глупо надеяться на это». Ему все же удалось медленно подняться, и он упрямо поплелся по намеченному маршруту — к офису Михайлова.
Михайлов низко согнулся над своим столом, и при свете одной-единственной лампочки походил на отвратительную зеленую лягушку. Он даже не взглянул на Гарбрехта. «Говорить тому, кто платит, только то, что тому хочется слышать…» Гарбрехт сейчас почти физически слышал насмешливый, дружеский голос Сидорфа. Может, этот Сидорф знал, что говорил? Русские в самом деле настолько глупы, американцы слишком подозрительны… Вдруг Гарбрехт сообразил, что скажет Михайлову.
— Ну? — наконец произнес Михайлов, все еще упершись взглядом в крышку стола. — Что-нибудь важное? Вам удалось разузнать что-нибудь об этом новом человеке, которого используют американцы?
На прошлой неделе Михайлов просил его разузнать все, что можно, о Добелмейере, но Гарбрехт решил про себя помалкивать о том, что ему известно об американце. Вымолвит хоть слово, хоть раз поскользнется, проговорится, — это вызовет серьезные подозрения у Михайлова, начнут допытываться, установят слежку… Заговорил громким, ровным голосом:
— Да. Он представитель второго немецко-американского поколения. На гражданке был адвокатом в штате Милуоки. В самом начале войны попал под следствие, ибо, как утверждают, в тридцать девятом и сороковом годах вносил свои средства в дело вооружения Германии.
Гарбрехт видел — Михайлов медленно поднимает голову, все внимательнее смотрит на него, глаза его загораются неподдельным интересом.
«Сработало! — подумал он. — И впрямь сработало».
— До настоящего разбирательства так и не дошло, — вдохновенно выкладывал он свою выдуманную историю, — в самом конце войны он сразу получил офицерское звание и был направлен в Германию по секретному приказу. Некоторые члены его семьи живы и в настоящее время проживают в Английской зоне, в Гамбурге. Его кузен был командиром подводной лодки в немецком флоте; лодка затонула в сорок третьем году в районе Азорских островов.
— Конечно, конечно! — сразу оживился Михайлов; голос его звучал торжественно — явно доволен такой информацией. — Очень типично… — Он не объяснил, что имеет в виду под этим словом, но глядел теперь на Гарбрехта с выражением безграничного обожания на лице.
— В течение нескольких следующих недель, — начал Михайлов, — вам придется поработать над двумя задачами. Мы попросили всех наших сотрудников оказать нам в этом посильное содействие. Мы уверены, что американцы морем доставили в Англию несколько атомных бомб. У нас есть основания предполагать, что они будут размещены на территории Шотландии, неподалеку от аэродрома в Престуике. Из Престуика сюда осуществляются ежедневные полеты, и экипажи, как говорят, не очень бдительны. Постарайтесь разузнать, не проводится ли там подготовка, пусть даже на первоначальном, подготовительном этапе, для базирования где-то в этом районе нескольких американских самолетов Б-29. Каркасы ремонтных мастерских, новые резервуары для хранения топлива, новые радарные станции предварительного освещения, ну и так далее. Постарайтесь что-нибудь разузнать. Сможете?
— Да, товарищ. — Гарбрехт заранее знал, что для Михайлова разузнает все на свете.
— Очень хорошо! — Михайлов отпер замочек в ящике стола, вытащил деньги. — Тут для вас премия, — объявил он с механической, безжизненной улыбкой.
— Благодарю вас, сэр. — Гарбрехт запихнул деньги в карман.
— Итак, до следующей недели.
— До следующей недели, — повторил Гарбрехт. На сей раз он отдал честь Михайлову.
Тот козырнул ему в ответ, и Гарбрехт направился к двери.
Хотя на улице темно и холодно, а в голове еще стоял звон от падения и удара, он шел легко, широко улыбаясь себе самому. Он шел в Американскую зону.
С Добелмейером он встретился на следующее утро.
— Вас наверняка могут заинтересовать вот эти люди. — И выложил на стол перед ним клочок бумажки с фамилиями тех людей, которых Сидорф поручил ему выдать. — Платные тайные агенты русских; ниже указан их адрес.
Добелмейер смотрел на имена, и его тяжелое, дородное лицо медленно расплывалось в широкой улыбке.
— Очень, очень интересно! Просто замечательно! — Большой рукой он аккуратно разглаживал скомканный клочок, словно равнодушно ласкал его. — Я получил несколько запросов на более полную информацию о профессоре, о котором я вас просил кое-что разузнать. Кажется, Киттлингер. Вам что-нибудь удалось раздобыть?
Гарбрехт разузнал, скорее по чистой случайности, совсем ненамеренно, что профессор, очень старый, никому не известный учитель физики в Берлинском медицинском училище, убит в концентрационном лагере в 1944 году; он был также уверен, что о смерти его не сохранилось никаких документов.
— Профессор Киттлингер, — бойко, вдохновенно начал врать Гарбрехт, — с 1934 года и до окончания войны работал над проблемой ядерного распада. Десять дней спустя после вступления русских в Берлин его арестовали и отправили в Москву. С тех пор о нем ничего не было слышно.
— Конечно, конечно, — ворковал Добелмейер.
«Этот атом, — думал с охватывающим его легким возбуждением Гарбрехт, — просто чудесная вещь: действует как волшебное заклинание, открывает все двери. Только упомяни об атоме — и они искренне начнут верить любой чепухе, которой вы станете их пичкать. Может, — он улыбнулся про себя, — я когда-нибудь и стану специалистом в этой области? Подумать только: „Гарбрехт, атомные секреты, лимитед“. Какое щедрое, простое для возделывания, сулящее богатый урожай поле!»
Добелмейер тем временем старательно записывал весьма сомнительную историю профессора Киттлингера, ядерщика-экспериментатора. Впервые за все время своей работы на американцев Гарбрехт вдруг осознал, что, по сути дела, ему это нравится.
— Вас также может заинтересовать, — продолжал он тихо, — то, о чем мне удалось узнать вчера вечером.
Добелмейер, выпрямившись за столом, весь превратился во внимание.
— Конечно, — ласково поощрил он.
— Возможно, по существу, эта информация сама по себе ничего не значит — так, пьяный, безответственный треп, не больше…
— Что же это? — Добелмейер подался вперед всем телом.
— Три дня назад генерал Брянский, ну, из русского Генерального штаба…
— Знаю, знаю! — нетерпеливо перебил Добелмейер. — Я знаю его. Он в Берлине уже неделю.
— Ну… — неторопливо произнес Гарбрехт, намеренно разжигая еще больше охватившее майора нетерпение. — Ну так вот. Он произнес речь перед небольшой группой офицеров в офицерском клубе, и потом, когда надрался, начали циркулировать некоторые слухи о том, чту он болтал в пьяном виде. Честно говоря, даже не знаю, стоит ли сообщать вам об этом… Все так эфемерно… расплывчато… В общем, как я уже сказал, слухи…
— Давайте, давайте! — глядя на него жадными глазами, подначивал Добелмейер. — Я хочу знать об этом!
— В общем, по слухам, он сказал, что через шестьдесят дней начнется война. Атомная бомба — вещь абсолютно ненужная и бессмысленная, сказал он. Красная армия пройдет быстрым маршем с берегов Эльбы до берега Английского канала за двадцать пять дней. Тогда пусть американцы бросают на них свою атомную бомбу. Они уже будут в Париже, в Брюсселе, в Амстердаме, и американцы даже не посмеют их тронуть… Само собой, я не могу поручиться за его слова, но…
— Конечно, он так сказал! — охотно подтвердил Добелмейер. — Но даже если не он, так другие. — И устало откинулся на спинку стула. — Я включу ваше сообщение в свой отчет. Может, хоть это пробудит кое-кого от спячки там, в Вашингтоне. Мне наплевать — слухи, не слухи… Я сообщаю обо всем, и точка. Подчас получаешь гораздо больше надежной информации от слухов, чем от самых тщательно документированных свидетельских показаний.
— Да, сэр, — Гарбрехт поддакнул.
— Не знаю, — продолжал майор, — слышали ли вы что-нибудь о бомбе, взорвавшейся в Штутгарте?
— Да, сэр, слышал.
— У меня своя теория на сей счет. Это не единственный случай. За этим взрывом последуют другие, помяните мое слово. Мне кажется, что если тщательнее во всем покопаться, дойти до самого, так сказать, дна, — там можно обнаружить наших дорогих друзей — русских. Я хочу, чтобы вы над этим как следует поработали. Посмотрим, что вам удастся разузнать… на этой неделе.
— Да, сэр.
«Какой все же замечательный человек этот Сидорф, — подумал он. — Как хитер, насколько верна его интуиция! Нет, он вполне достоин доверия». Гарбрехт встал.