— Как понимать все это? — спросил Андриан.
«Чародей» ответил не сразу.
— Скажи, Андриан, о чем ты сейчас думаешь?
— Я думаю о своей дочке…
— Вот, вот. Ты думал о ней и при нашем знакомстве у третьего пульта.
— Нет, тогда я не думал о ней.
— Думал, но не замечал этого. Ты все время думаешь о Татьяне… Вы живете не вместе…
— Не вместе. Я дочку не видел уже…
— Ты такой плохой отец?
Андриан почувствовал, веки потяжелели, а в глазах как песку насыпали. Нахлынули воспоминания…
…Когда они разошлись, Татьянке было семь лет… А сейчас уже семнадцать… А в тот вечер… Почему-то именно тот вечер запомнился особенно остро… День рождения Татьянки. Прошло чуть больше года после развода… Он выехал из Киева неожиданно даже для самого себя, сорвался из аспирантского общежития, не в силах больше каждую ночь видеть во сне дочь, ходить с нею по улицам неведомого фантастического города, беседовать с ней, советоваться… Во сне… Когда самолет приземлился в Виннице, уже вечерело. Взял такси и поехал «домой». После развода Андриан ни разу не приезжал к Людмиле и дочери. Поначалу часто звонил, Людмила, лишь только услышав его голос, бросала трубку. Потом, когда поднималось в душе что-то еще живое, недотравленное, принимался писать письма… Ответов не было. Кроме алиментов, часто посылал деньги — к ним Людмила относилась более терпимо, не возвращала…
А когда поднимался по лестнице на третий этаж, подумалось, а вдруг еще смогут найти общий язык… «Ведь оба мы за этот год поумнели. По крайней мере, повзрослели. И, возможно, именно этой частицы мудрости и не хватало нам тогдашним, молодым, вспыльчивым и ужасно самостоятельным». Он остановился на знакомой площадке и позвонил. Долго никто не открывал. Наконец дверь скрипнула… Людмила выглядела помолодевшей, была в новом голубом халате, волосы покрашены, уложены в новой прическе… Людмила будто и не удивилась вовсе и сказала точно так, как прежде, спокойно и равнодушно:
— А-а… Это ты… Что тебе нужно?
— Сегодня у Татьянки день рождения…
— Я помню это. Что тебе нужно?
Он не хотел замечать унизительность создавшейся ситуации, пытался сделать вид, что не слышит, не понимает ни ее слов, ни ее взгляда… Из комнаты донесся приглушенный мужской голос… Или, может, это лишь показалось?
— Таня дома?
Людмила с притворным спокойствием зевнула:
— А почему это тебя интересует?
В комнате включили музыку на полную громкость, запись оркестра Кемпферта, пластинку, подаренную кем-то из однокурсников Андриану в день рождения.
— Я хочу повидаться с дочкой…
— За семь лет не насмотрелся? — сказано это без малейшего волнения в голосе.
— Не насмотрелся… — Андриан попытался улыбнуться.
— Зачем ты приехал?
Он протянул Людмиле сверток (в нем было пальто для Татьянки), она взяла его и с безразличным видом положила позади себя. Не поблагодарила, вообще ничего не сказала.
Андриан стоял и смотрел на женщину, с которой прожил восемь лет и которую по-настоящему любил… Любил? Да, прежде было…
Почувствовал, как последняя натянутая струна оборвалась в нем. Взялся рукой за дверную ручку… Людмиле показалось, что он вздумал все-таки войти, вся напряглась…
Долго стоял на полутемной площадке, приходя в себя. И потом пошел вниз…
— Ты плохой отец? — повторил «Чародей».
— Не знаю.
— Не знаю — оттого что не хочешь знать?
— Оттого что не хочу знать… — выдавил он из себя.
Объектив телекамеры не сводил с него взгляда.
— Ты так ничего и не понял? — с удивлением спросил «Чародей».
— Что я должен понять? — бросил Андриан раздраженно.
— Ты хочешь все забыть. Но еще не забыл и не охладел, хотя и стараешься уже несколько лет… Некоторые считают равнодушие надежной защитой, но для окружающих — сильнейший яд… Профессор, которого вы только что видели на экране, тоже стал равнодушным… Тебе известно, почему умерла Надя Стригаль? — спросил «Чародей» так, будто Надя была не его собственной выдумкой, а настоящим живым человеком.
— Она умерла? — воскликнул Андриан.
— Ты все еще никак не желаешь понять… И в то же время хочешь изменить природу человека к лучшему, мечтаешь вмешаться в генотип… Собственную болезнь стремишься лечить у вполне здоровых… Но должен тебя заверить, что равнодушие не является чертой характера или наследственным комплексом. Это одна из реакций самозащиты. Самозащита за счет других. Можешь, Андриан, воспользоваться мыслью о преимуществах людей, которые не рубят сплеча, которые каждый свой шаг подчиняют требованиям среды. Можешь оставить эту мысль как своеобразную программу для внутреннего пользования. Но, уважаемый Андриан, ты сам к этому типу людей не принадлежишь. Ты такой же, как тот профессор, что был на экране. Правда, пока отличаешься от него? Ты еще переживаешь, ты еще не стал равнодушным, а он уже защитился панцирем от всех трагедий. Тебя, Андриан, в последнее время что-то мучает. Не так ли? И ты хочешь избавиться от этого, защититься панцирем равнодушия. Это черствеет твоя душа. Ты становишься черепахой, Андриан.
И решай сам — хорошо это или плохо. Только не утешай себя мыслью, что черепахи долго живут… Все больше ничего не могу сказать… Я истощился с вами, — оставьте меня… Надолго оставьте… Эти сутки я не буду работать, Михаил…
За окнами занимался серый рассвет.
— И не забудь купить яйца, — тихо добавил он после паузы. — Жена просила напомнить…
Авторизованный перевод с украинского Е. ЦВЕТКОВАСергей ПАВЛОВ МЯГКИЕ ЗЕРКАЛА[1] Фантастический роман
ЧАСТЬ II
1. ЖИВ-ЗДОРОВЫ
Меф Аганн изнемогал в борьбе с глухотой. Отчаянно отбивал первые натиски Мертвой Тишины, сопротивлялся ей, теряя силы. Все тело участвовало в этом сопротивлении — каждая мышца, каждый нерв…
Тобольский наверняка заметил его усилия и был, должно быть, напуган. Мальчик не из пугливых, но как этот смелый мальчик смотрел, когда уходил!.. Ничего, пусть теперь смотрит. И пусть не питает никаких иллюзий.
Еще немного продержаться — увидеть старт «Казаранга». Знал: если накатит Мертвая Тишина — с глазами начнет происходить какая-то чертовщина и он ничего не увидит, кроме глянцево поблескивающего пространства и отвратительно-желтой пены…
— Не возьмешь!.. — процедил он сквозь сжатые зубы и отработанным многолетней практикой своеобразным усилием воли отогнал очередные приступы глухоты. Его корежило и трясло.
Почти бессознательно он отшвырнул куда-то надувное кресло, с хрипом набрал полные легкие воздуха и едва не захлебнулся в надсадном крике. Противно, мерзко. Но помогает, если нужна отсрочка. Уже помогло… Хорошо, что здесь некому слушать.
Он немного расслабился. Сердце стучало где-то возле самого горла, но в целом… Ничего. Сносно. Тяжесть в затылке осталась. Наплевать. Все равно не отпустит, пока это не кончится… Он вытер ладонью лоб. Ладонь блестела. И в холодильник не надо. Сегодня все пойдет как по маслу. С блеском… Сегодня это ведет себя слишком напористо. Налетает как шквал. Ну, естественно. Близость Пятна. Предгурмие… «Вот и еще один термин, — подумал Аганн. — Не закипел бы там на Япете этот проклятый котел раньше времени. Предгурмие…» Он обвел командную рубку воспалившимися глазами. В ушах стоял гул. Даже воздух, казалось, пропитан гулом и блеском.
Он посмотрел на темный Япет и увидел фиолетовую струю тормозного импульса «Казаранга». Придерживая гирю-затылок рукой, боясь наклониться, он коленом придвинул кресло к штурманскому ротопульту, сел и включил информавтоматику.
— Отлично, парень, отлично… По всем параметрам оптимально выйдешь к Пятну. Мягкой тебе посадки!
Он попробовал вызвать борт «Казаранга» на связь. Андрей не ответил. Полная радионепроходимость.
Меф вздрогнул. Представилось, будто со стороны кто-то отчетливо произнес: «Ты зачем отпустил его туда одного?»
Ощутив внезапную нехватку воздуха и толчки большого, тяжелого сердца, Меф рванул застежку у горла. «Одного. Без связи. На старой машине. И это Пятно!..»
Он вскочил, покачнулся. Ноги слушались плохо. Знакомое онемение в бедрах. Затылок… О-о, черт, затылок! Плечи, спина. Отковылял к пилот-ложементу, опустил себя на сиденье, упираясь в желоба подлокотников немеющими руками. Словно оправдываясь, быстро забормотал:
— Я не смог бы его удержать. И никто не смог бы. Не было смысла и пробовать. Все обойдется… Он смел и умен, этот мальчик, первый пилот роскошного сверхкорабля, внимателен и осторожен. Расчетливо осторожен. И знает, что такое гурм. Теоретически, правда, но… не беда. Элдер и остальные заплатили жизнью, чтобы о гурме знали только теоретически. Одно плохо: Андрей ушел в десант без напарника… Не беда. Сутки продержится — а там подоспеют профессионалы.
Горизонт Япета охватила тонкая золотистая линия. Вспыхнул и тут же увяз в защитных слоях светофильтров первый луч Солнца.
Судорожно цепляясь за подлокотники, он поднялся и с трудом отковылял на ватных ногах от пилот-ложемента, чтобы в припадке не поломать чего-нибудь на ротопультах. Голова была чужая. Не голова — набитая льдом и снегом подушка. В груди тяжело просыпался вулкан. Тело все еще рефлекторно сопротивлялось, однако Меф знал, что теперь, даже если бы он захотел, ничто не поможет — хоть влипни в какой угодно экран двумя ладонями сразу. Он с тревогой прислушивался к непонятной ему самому буйной мобилизации скрытых сил организма. Сердце — бурлящий котел. Десять бурлящих котлов. Сотни раз проходил через это, а привыкнуть не может. В такие минуты ему всегда было страшно. Сегодня — особенно. Чувствовал: сегодня пружина натянута до отказа.
Что-то холодное налетело шквалистым ветром и, оглушив тишиной, умчалось куда-то. Возвращаясь, плеснуло в глаза жидким стеклом. Снова умчалось с тем, чтобы вернуться обратно уже заметно быстрее. Как циклопический маятник с затухающими колебаниями. Сердце бешено колотилось, мозг словно бы проносился туда и обратно сквозь глянцево-студенистую звуконепроницаемую среду. Со всех сторон повалила громадными хлопьями отвратительная желтая пена. Не самое страшное. Вот сейчас… «Маятник» замер — ледяные пальцы удушья и ужаса грубо сдавили горло, что-то вязкое мягким ударом заставило сердце остановиться на полном ходу. И откуда-то из невообразимого далека распространилась, заполняя собой весь космический мир, всеохватная Мертвая Тишина…
Плотно увязнув в удушливой глубине волны вселенского безмолвия, он разглядывал призрачный мир, наполненный необъяснимо прозрачными блеском и пеной, и чувствовал, что умирает, и какая-то крохотная частица ясности в замутненном, но не желающем умирать сознании тщетно силилась воссоздать в полуугасшей памяти хотя бы какой-нибудь звуковой образ. Нет, звуковая память ампутирована полностью, и это почему-то ужасало больше, чем просто смерть…
Мертвая Тишина сменилась звонкой многоголосицей, и это привело его в чувство. Меф приоткрыл глаз (второй почему-то не открывался). Розовая пелена… Он лежал на чем-то жестком животом вниз, уткнувшись правой щекой во что-то мягкое, розовое. В измученном теле засела тупая боль, как бывает после чрезмерной физической перегрузки. Он пытался сообразить, где он и что с ним. В ушах стоял звон. Тусклый розовый свет (или цвет?) казался знакомым… А, ну конечно — кресло! Значит, просто шлепнулся на пол. Голова — на спинке опрокинутого надувного кресла. «Трудно сегодня ты из меня выходишь, Жив-здоров…» — подумал Меф, опуская веки. Двигаться не хотелось, но подмывало узнать, кто именно сегодняшний «новорожденный». Хорошо, если бы это был Юс. В последнее время почему-то чаще других наведывался Мстислав.
Неимоверным усилием Аганн поднял голову. В ложементе спарки сидел Юс.
У Элдера была привычка, сидя вот так — локти в колени, глядеть исподлобья и потирать запястья. Юс любил точность во времени и для страховки носил на обеих руках часы на браслетах. Это в прошлом. Теперь у него вместо браслетов — манжеты сверкающего костюма. Странный костюм. Собственно, и не костюм, а… так, будто от шеи до пят Элдер облеплен тонкими переливающимися слоями зеркального блеска — где гуще, где реже. При малейшем движении блеск, занятно играя, имитировал складки и прочие детали натурального костюма, в покое — опять оплывал и, растекаясь гладью, прорисовывал рельеф великолепной мускулатуры. Меф вспомнил, как там, на борту «Лунной радуги», ночью, в каюте, впервые соприкоснувшись с Элдером в качестве Жив-здорова, когда на его совершенно естественный возглас: «Юс, ты жив и здоров, дружище!» — Элдер совершенно естественно улыбнулся и совершенно непринужденно кивнул, он в первый момент был уверен, что просто свихнулся под действием омертвляющей тишины и прочих штучек того же пошиба, а минуту спустя был убежден, что Юс каким-то чудесным образом и, судя по неземному костюму, с чьей-то, видимо, помощью выбрался из оберонской губительной передряги. Позже он понял, что все это, к сожалению, вздор. Ни сумасшествие, ни чудесное спасение были здесь ни при чем. Ни то, ни другое… Это было что-то третье, но что именно — трудно было даже вообразить. Тут логика и воображение отказывались повиноваться. Здорово сбивало с толку то, что призраки погибших были призраками во плоти. Их можно было пощупать, от них чувствительно веяло теплыми живозапахами, как веет от всего живого.
Меф привстал на руках, подтянул непослушные ноги и, преодолев дурноту, устроился полусидя на мягкой спинке опрокинутого кресла. Чтоб лицом к Жив-здорову. Звон распирал черепную коробку, на глаза то и дело падали темные шторки — точь-в-точь как у куклы с электроморгалками. Омерзительное самочувствие. Отменно выжат. Как прошедший через соковыжималку лимон…
Юс Элдер сидел в ложементе штурмана, откуда недавно поднялся Андрей. Привычно потирая запястья, смотрел другу в глаза. Спокойный, доброжелательный взгляд. Будто бы это самая заурядная штука — являться после того, как тебя уже нет, садиться в кресло на час-полтора и спокойно смотреть… «Может, действительно я редкостный психопат? — подумал Аганн. — С небывало феноменальной способностью к зрительным галлюцинациям?..»
Старая мысль. Старая и бесплодная, как пустой орех.
Ну до чего же они все-таки внешне похожи — десантник «Лунной радуги» и пилот «Байкала»! Сходство на уровне мистики, жуть берет. Правда, Юс выглядит старше. А в остальном — одинаковая комплекция, одинаковые волосы, даже прическа… не говоря уже об одинаковых чертах лица. Тобольский — портрет тридцатилетнего Элдера. И что интересно, у обоих в лицах симпатично отсутствуют выражения гипертрофированной мужественности и бычьего упрямства, зачастую свойственные людям сильной воли и атлетического сложения. Нестандартную мягкость весьма очевидной мужской красоте Элдера и Тобольского придавали, должно быть, ямочки на щеках и приятная линия подбородка. И шрамы на левых щеках почти одинаковые… А по характеру это разные люди. Тобольский спокойнее Элдера, более рационален, более самолюбив и, пожалуй, с признаками замкнутости и высокомерия.
— Салют, Юс, — прошептал Меф в звенящую тишину.
Ответный кивок.
— Мне приятно смотреть на тебя, — сказал Меф чуть громче (отменная была сегодня встряска, голос сел). — Ты замечательно выглядишь. Цвет лица и… в общем…
Визитер странно взглянул куда-то поверх его головы и не ответил ни улыбкой, ни жестом. Сегодня на удивление все не так, как прежде… «А почему я, собственно, решил, что его развлекает моя болтовня?» — впервые пришло Мефу в голову. И еще он подумал, что, беседуя с Жив-здоровом, с одной стороны, терзает себя, с другой — защищается от молчания, которое при таких экзотических обстоятельствах куда тяжелее словесной пытки. Впрочем, терзать себя он привык.
— Ты не меняешься, Юс. И я почти не старею, но меня и «Анарду» сняли с межпланетных линий… Ты мне простил?
По напряженному взгляду и поджатым губам визитера он понял, что этого никак не следовало говорить.
— Нет-нет, — заторопился он, — я не ищу сочувствия. Просто минутная слабость. Наболело. Годы идут, а привыкнуть… когда ты приходишь вот так и молчишь… Впрочем, нет, не о том я хотел… Не знаю, может, для меня настало время подводить кое-какие итоги? Перед собой, перед людьми. Перед вами…
— Не надо, дружище, — тихо сказал Жив-здоров.
Меф замер с открытым ртом. Послышалось? Проклятый звон!
— Ты не виноват ни в чем, — внятно добавил Элдер. — Это скажут и все остальные. Я пришел не один.
Рискуя свалиться, Меф встал и в полуобморочном состоянии поднял кресло, отодвинул в сторону. В глазах потемнело. Он ощупью опустился, вернее, рухнул в чашу надутого воздухом сиденья и некоторое время ничего не видел и ничего, кроме звона, не слышал. Потом дурнота немного развеялась, и он увидел всех. Рамон Джанелла, Николай Асеев, Аб Накаяма, Леонид Михайлов, Мстислав Бакулин… Невеселое это было зрелище.
Наверное, они поздоровались с ним раньше и теперь стояли и смотрели на него (лишь Мстислав сидел в пилот-ложементе — нога на ногу, кулаки на колене). Все в блестящих псевдокостюмах и абсолютно одинакового роста… Прежнему своему облику полностью соответствовал только Аб Накаяма. Поджарые Мстислав и Рамон были заметно короче прежних себя. В этом смысле хуже всего обстояли дела у Асеева, Михайлова и Элдера. Меф с трудом проглотил что-то мешавшее в горле. Изощренно шаржированные экс-гиганты, карманные Геркулесы… Он впервые видел их вот так — всех сразу — и чувствовал, как в глазах накипает жгучая слеза жалости, стыда, унижения. И ненависти. Не колеблясь растоптал бы производителей этого жуткого и в то же время утонченного издевательства над людьми — живыми и мертвыми. Незлобивый по сути своей, он десять лет вынашивал идею мщения зеркальноголовым (производители жестоких чудес представлялись ему почему-то зеркальноголовыми), и ради этой идеи готов был на все. Но годы шли, и надежду встретить в Пространстве воображаемых зеркальноголовых сменило в конце концов подозрение, что он наивно одухотворяет какой-то замысловатый природный процесс. Другими словами, ненависть его была безадресной, нелепой. Мстить было некому. И вот сегодня опять накатило. До жгучей мути в глазах, до обессиливающего бешенства. Но снова безадресно и нелепо… Будь оно проклято, это аморфное Нечто!..