Итак, в рулевой рубке находились трое: капитан Ича, рулевой Ефим Цыганов и Мартин. В машинном отделении — Шурыга, Лепик, Володя Говоров и Харитон.
Медленно вошел Иннокентий и, обведя глазами кают-компанию, сел возле меня. Он был бледен: только что видел, как «Ассоль» неудержимо влекло на скалы.
— Ну, вот и все, — шепотом сказал он и, взяв мою руку, нежно сжал ее в своих. Это было так непохоже на него, что у меня стиснуло горло от нестерпимой жалости к нему, ко всем нам.
В кают-компанию быстро вошел Сережа. Он мельком взглянул на меня, но искал он начальника экспедиции.
— Иннокентий Сергеевич, — сказал он резко и ухватился за привинченный к полу стол — так сильно накренилось судно. — Я предлагал капитану послать сигнал бедствия, но он сказал: поздно. Надо, однако же, объяснить, что произошло с «Ассоль». Вы сами составите радиограмму или мне от вашего имени послать?
— Сам, — сказал Иннокентий, и они ушли в радиорубку. Примерно через час в кают-компанию заглянул Сережа,
сообщил, что он дал все радиограммы. И что снова будет пытаться найти связь с «Дельфином». Иннокентий вернулся и снова сел рядом со мной.
В три часа ночи мы были измучены вконец. Нас так бросало, что каждый хватался за что мог, лишь бы удержаться. Иннокентий поддерживал меня, когда судно так кренилось, что стена становилась полом, а пол стеной.
Время от времени я спрашивала у окружающих:
— Неужели нельзя ничего сделать?
Никто мне не отвечал на столь глупый вопрос. Пришел Харитон, сел у стола и ждал с таким видом, словно собирался страховать кого-то. Бедная искалеченная «Ассоль» все еще держалась. Я касалась рукой опалового ожерелья, которое снимала, только ложась спать.
Я ждала, как и все, но я ждала не смерти. Не могла поверить. И снова касалась ожерелья, как будто оно могло спасти нас. Ведь мне подарили его, как эстафету в будущее, а будущее не могло кончиться так быстро.
И еще — как я могла поверить в смерть, если я теперь уже знала, что Иннокентий любит меня. Не без горечи я подумала, что он видит смерть где-то рядом, если, изменив своей обычной выдержке, уже не скрывает больше своей любви.
Конец пришел вскоре после трех часов ночи. Судно вдруг стало падать — это падение в бездну было ужасно. В то же мгновение Иннокентия швырнуло на стену, меня с силой ударило обо что-то, и сразу стало очень тихо. В полной тишине медленно погас свет.
Дальше я ничего не помню.
Пришла я в себя — словно спала и меня разбудили — от громких мужских рыданий. В испуге хотела подняться, но было совсем темно, и я испугалась еще больше.
— Не бойся, Марфенька, — услышала я рядом с собой голос Иннокентия и почувствовала, как его руки помогают мне сесть. Я лежала на одном из диванов кают-компании, а когда села, у меня закружилась голова.
— Сейчас будет свет. Электрик с боцманом ищут повреждение. Как ты себя чувствуешь?
— Что случилось? Кто это плачет? Валерий?
— Случилось чудо, Марфенька. Приливная волна вместе со штормовым ветром перенесли нас через камни. Похоже, мы далеко от берега. Нас всех спас Ича. Не отпустил штурвал даже в такой момент. Скоро рассветет, и мы сориентируемся.
— Иннокентий! — Я поднялась на ноги, держась от слабости за его плечо. — Все ли живы? Где дядя?
— Дядя с больными…
В этот момент застучал движок, и лампы стали медленно разгораться. Какой разгром!.. Стулья и столы поломаны. На диване рядом со мной полулежал, закрыв глаза, Барабаш с перебинтованной головой. На полу неподвижно лежала Лена Ломако — руки ее уже были сложены на груди. А рядом сидел согнувшись Валерий Бычков и судорожно рыдал.
— Были жертвы, — тихо сказал мне Иннокентии. — Погибла Лена Ломако.
Я бросилась к Лене. Лицо ее было красивее, чем при жизни. Такое спокойное, умиротворенное. На виске свернулась кровь. Я опустилась возле нее на пол и горько-прегорько заплакала.
Ах, Лена, Лена Ломако! А как же Костик?
Кто-то ласково обвился руками вокруг моей шеи — то была Миэль, заплаканная, измученная.
— Мы уже на твердой земле, — прошептала она, — а Лены нет. Я так испугалась, что и ты умрешь.
— Где все остальные? — воскликнула я в ужасе. — Миэль! Больше нет жертв? А как дядя? Где он?
— Дядя в каюте капитана. Возле Настасьи Акимовны. Она в очень тяжелом состоянии… Потеряла много крови.
Меня стало трясти. Как пусто и тихо было в ярко освещенной кают-компании.
Когда я зашла в свою каюту, увидела, что разбит запасной приемник. (А вроде хорошо закрепила!) Накинув на себя пальто и платок, я поднялась на палубу. Вот где были все остальные. Им что-то громко рассказывал Мартин… Над бурным еще океаном поднимался рассвет. Тучи угнало на юг — они еще толпились над горизонтом. А там, где должно было взойти солнце, уже розовели «циррусы» с коготочками, похожие на гигантские — в полнеба — страусовые перья.
«Ассоль» стояла на каменистой террасе у высокой каменной стены — словно в сухом доке, приготовленная для ремонта. Вершина острова над гранитным обрывом была совершенно неприступна. Там гнездились птицы, которые уже просыпались. Остров еще был полускрыт в утреннем тумане. Впереди, разбиваясь о рифы, гремел прибой. Но шторм уже кончался.
— Как же мы здесь очутились? — тихонько спросила я, ни к кому не обращаясь.
Ответил мне Мартин Калве. Обычно молчаливый, он был сейчас чрезмерно говорлив и возбужден. Его лихорадило. Сломанная рука его, уложенная в гипс, висела на перевязи.
Морщась от боли, он стал рассказывать мне снова, а стоявшие на палубе придвинулись к нам и слушали его, как я поняла, в третий или четвертый раз. Сережа Козырев, ссутулившись, сидел на рундуке рядом с рулевым Цыгановым.
— Получился парадокс, — громко говорил Мартин. — В более спокойную погоду наше судно просто-напросто разбилось бы о рифы. Течение здесь сумасшедшее и прибой не умолкает ни на минуту. Но ураган перенес «Ассоль», как щепку, через все скалы. Нагонные волны были не менее десяти метров. Как я могу определить «на глазок», нас выбросило не менее чем на километр от берега, к тому же подняло на эту террасу. Была еще одна страшная опасность: судно могло разбиться об эту гранитную скалу — видите, она тянется, как высокая стена… — Голос его заметно дрожал. — Но волны уже теряли свою силу и, обессилев, опустили
«Ассоль» на каменистую почву, почти не повредив корабль. Больше того, не будь этой скалы, мы могли бы опрокинуться…
Остойчивость свою «Ассоль» сохранила. И еще одно мы не должны никогда забыть: мы спасены благодаря капитану Иче… В самый страшный час я был в рубке рядом с капитаном и рулевым. Вот Ефим здесь, может подтвердить. Помочь я не мог со сломанной рукой, я только стоял рядом, потому что в этот час место штурмана рядом с капитаном. Так вот, когда десятиметровая (может, и большая) волна переносила «Ассоль» через острые скалы и я ухватился здоровой рукой за штормовые поручни и повис, я… Я ждал: сейчас опрокинемся. Но я не зажмурил глаза и видел, как Ича и Ефим повисли на штурвале и переложили руль до предела вправо. Ича сумел поставить «телеграф» на «полный вперед». Никогда я не был так близок к смерти!
На палубу вышли Иннокентий, Харитон и электрик Говоров. Мартин повторил свой рассказ. И опять все слушали, будто он рассказывал первый раз.
Все больше и больше светало. Проявилась круглая большая бухта, где синела почти спокойная вода.
— Не верится, что мы на твердой земле и отделались так дешево! — вскликнул Мартин.
— Кто поможет мне сколотить гроб дл" я Лены? — сурово спросил Харитон.
— Лягте, Мартин, вы совсем больны, — сказала я штурману. — У вас температура. Перелом руки не шуточная вещь.
— Пожалуй, лягу, — упавшим голосом подтвердил Мартин, густо покраснев.
Харитон пошел подобрать доски, с ним ушли Ваня Трифонов и Миша, который когда-то плотничал.
Я долго плакала. Потом спустилась вниз, проститься с Леной Ломако.
Тело Лены перенесли в лабораторию. Она лежала на большом столе, накрытом белой простыней. Около нее сидели Валерий и Миэль.
Подошли матросы, с ними Яша Протасов без очков — они разбились во время шторма, — и вид у него был растерянный и беззащитный. Валера уже больше не плакал. Он не отрываясь смотрел на девушку. Он любил ее, хотел на ней жениться еще в Бакланах. И не сердился на нее за то, что не он был ей нужен.
В лабораторию зашел Сережа.
— Надо радировать скорее, — напомнил он мне, — а то в Бакланах теперь с ума сходят от беспокойства. Может, установим антенны?
— Да, нужно установить антенны, — сказала я подавленно и вышла следом за ним.
Провозились довольно долго, но поставили. Потом можно будет укрепить получше.
Миэль сама, никто ее не посылал, пошла на камбуз и приготовила завтрак, а затем вместе с Валерием стали готовить обед.
Потом я пошла в рубку. Никто мне не давал никаких радиограмм. Надо было что-то составить самой, но меня охватила глубокая апатия, и я радировала о нашем положении в двух словах: «Мы приземлились». Сообщить о том, что имеются жертвы, я побоялась. Известие сразу разнесется по Бакланам, и кто-нибудь ляпнет Костику без всякой подготовки. Еще успеет узнать о гибели сестры.
Потом я пошла в рубку. Никто мне не давал никаких радиограмм. Надо было что-то составить самой, но меня охватила глубокая апатия, и я радировала о нашем положении в двух словах: «Мы приземлились». Сообщить о том, что имеются жертвы, я побоялась. Известие сразу разнесется по Бакланам, и кто-нибудь ляпнет Костику без всякой подготовки. Еще успеет узнать о гибели сестры.
Когда я вышла из рубки, Иннокентий с матросами спускали с откидной площадки забортный трап (при помощи талей). Трап не доставал земли, и ребята наскоро сколотили небольшую площадку и еще штормтрап с деревянными ступенями.
Надо было сойти на землю и подыскать место для могилы. Мы с Иннокентием спустились по трапу первыми. Я невольно удивилась, как обросла «Ассоль» ракушками и водорослями, а давно ли мы ее скребли и чистили в сухом доке.
Уже был день, и солнце довольно высоко поднялось над пустынным горизонтом. Океан продолжал волноваться, а небо над ним безмятежно синело, и подобны снегу были мощные кучевые облака. «Циррусы» уже исчезли, их унес ветер, и завтра они выпадут где-нибудь дождем. Я подумала, что мы сегодня не делали никаких наблюдений.
Всех нас подавила смерть Лены Ломако…
Нам преградил путь широко разлившийся ручей. По камням мы перешли его, почти не замочив ног. Иннокентий обернулся и внимательно поглядел на ручей.
— Пожалуй, мы его используем, — сказал он, не объясняя, как и для чего.
Терраса заворачивала, отдаляясь от берега. Здесь начинался пологий подъем.
— След лавового потока, — заметил Иннокентий.
Может, и текла здесь лава, но с тех пор за столетия нанесло достаточно земли.
Искривленные свирепыми океанскими ветрами, здесь упорно держались корнями и жили пихта, ель, белая японская береза, ясень, а по берегам ручьев — ива, ольха. Правда, деревья росли редко, жизненное пространство захватил кустарник: кедровый стланик, можжевельник, жимолость. Возле них пробивалась бурая трава, а по камням и скалам расползался серебристый мох.
Странно было после четырехмесячного плавания идти по надежной, неподвижной земле, и все представлялась качающаяся палуба, опадающие и взмывающие волны и как зарывалось в воду легкое суденышко. И вдруг начинало казаться, что остров плывет, как корабль среди пустынных просторов Великого океана. И уже не поймешь, рельеф ли это острова, или обводы и оснастка корабля. А рядом со мной шел худощавый, стройный, нервный человек — незнакомый человек, — которого я любила беззаветно, но почему-то не ждала от него ни любви, ни радости для себя.
Иннокентий вдруг остановился и повернул меня за плечи к себе, заглянул мне в глаза.
— Ты любишь меня?
— Сейчас не надо об этом…
Я мягко отстранила его и пошла быстрее: не прогулка была у нас, мы искали место для могилы. Теперь мы шли узкой долиной, справа ее ограничивали каменистые горы, заросшие в распадках кустарником, слева — обрыв. Ниже тянулись другие террасы, а в самом низу полоса пляжа, омываемого пенистым прибоем.
— Смотри, Марфенька, а ведь это та пирамидка из камней, о которой рассказывал Яланов, — первым заметил Иннокентий.
Действительно, в конце долины на фоне синего неба высилась каменная пирамидка, но рядом с ней четко выделялся крест.
— Там уже чья-то могила! — воскликнула я.
— Яланов о ней не говорил, — удивился Иннокентий.
Да, это оказалась могила. Железная дощечка, прикрепленная к ясеневому кресту, коротко сообщала на английском языке — мне прочел и перевел Иннокентий:
Устли Фланаган. Матрос с корабля «Джон Биско»,
род. в 1941 г. в Дублине. Ум. в 1973 г. на острове Мун.
Покойся с миром, моряк!
— «Джон Биско»… это судно английской антарктической экспедиции, — вспомнил Иннокентий, — как они сюда попали? Как погиб этот бедняга?.. Они назвали остров — Мун.
— Что это значит по-русски? — спросила я.
— Мун — это Луна.
— Смотри, Иннокентий, а ведь остров похож на молодую Луну. Посмотри отсюда — полумесяц!
— Я уже заметил это. Могилу будем рыть здесь.
…И я еще раз проделала этот путь, уже за гробом Лены Ломако.
Кроме Настасьи Акимовны, которая не могла встать, все проводили Лену в ее последний путь.
Кричали чайки, как плакали, шумел океан, солнце зашло за тучи, похолодало. Быстро вырыли могилу, сменяясь поочередно, взглянули последний раз на Лену — она словно спала, — заколотили крышку и опустили в могилу гроб. Бросил каждый по горсти земли, и этот стук о крышку гроба больно отозвался в сердце.
— Спи, бедная девочка, — тихо произнес дядя, держа в руках шляпу. Ветер развевал его седые волосы.
— Прощай, Лена. Прости, — сказал Харитон угрюмо.
— Не беспокойся о братике, я буду Костику старшей сестрой, — обещала я и подумала, что хотя умерла она рано, но уже успела изведать темные стороны жизни. В тот грустный час я поклялась себе сделать жизнь Костика умной и светлой.
Мужчины засыпали могилу, оформили лопатами холмик, а мы с Миэль положили на него ветви пихты, ели и можжевельника.
Капитан Ича, постаревший почти до неузнаваемости, отвернувшись, вытер глаза.
Я подняла несколько упавших хвойных веток и положила их на могилу ирландца.
Постояли с обнаженными головами, затем подошли к каменному обелиску, на котором было четко выведено:
В марте 1950 г.
здесь побывали советские рыбаки
с судна «Зима».
Остров объявляется советским.
— Цела! — вскричал потрясенный Анвер Яланов. — Простояла четверть века. А судна того уже нет. И людей многих уже нет в живых.
Медленно двинулись мы в обратный путь.
Обросшая ракушками и водорослями «Ассоль» прочно стояла на земле, ждала нас, как родной дом.
Миэль и я пошли на камбуз, помочь Валерке приготовить ужин.
Поужинали, помянули добрым словом Лену Ломако и рано разошлись по своим каютам спать. Измучены все были до крайности. Утром нам дали поспать до девяти часов, вместо обычного подъема в семь. Половина десятого в кают-компанию был подан завтрак, а на десять в той же кают-компании назначено общее собрание.
Перед собранием я забежала на минутку к Настасье Акимовне и расцеловала ее. Но когда я разглядела ее; сердце у меня екнуло. Она была в тяжелом состоянии, более тяжелом, чем я думала… Лежала слабенькая, исхудавшая. У нее всегда были такие веселые голубые глаза, круглое полное румяное лицо, а теперь черты лица заострились, глаза запали и потемнели, и эта бледность, когда бледно не только лицо, а и шея и руки…
— Наверное, я не поднимусь, — проговорила она с горечью, — Ича так страдает…
Она нерешительно посмотрела на меня, и глаза ее наполнились слезами. Лицо искривилось. Ее тошнило. Я вытерла ей лицо, дала воды.
— Я позову дядю, — сказала я, испугавшись.
— Он был… зайдет еще. Это все ураган наделал. Когда судно тряхнуло и меня сбросило на пол, внутри у меня что-то лопнуло… Доктор-то делает все, что можно, да только… Слышь, Марфенька… по-моему, умру я!
— Да что вы, милая, хорошая! Не думайте так! Вы поправитесь. Пройдет время, и силы восстановятся. Все будет хорошо.
Мы все вас так любим. А сейчас я позову дядю. Если я вам буду нужна, велите меня позвать. Я буду за вами ухаживать.
Я еще раз поцеловала ее… и стремглав побежала за дядей. Но дядя уже шел к ней.
Собрание открыл Барабаш и предоставил слово начальнику экспедиции. Капитан сел в сторонке и смотрел в пол. Выглядел он мрачным и угнетенным. Похоже, что он не спал и эту ночь, чувствуя себя виноватым во всем: и в болезни жены, и в смерти матроса Лены Ломако, и даже в том, что случилось с «Ассоль». Неловко чувствовал он себя: капитан судна, пожизненно отведенного в «сухой док», который никогда не заполнить водой, разве что повторится роковое стечение обстоятельств, но тогда корабль безусловно погибнет.
Как его убедить, что в разыгравшейся трагедии он совсем не виновен?
Иннокентий был предельно краток. Напомнив нам задачи экспедиции — научный поиск Течения и подробное изучение его, к которому мы едва приступили, он сказал:
— Поскольку нет никакой возможности вывести «Ассоль» на воду, то будем изучать течение с острова Мун.
Иннокентий коротко, но доходчиво обрисовал конкретные научные задачи, которые мы можем решить, находясь на острове. Работы будет много, так что надо всем подтянуться. К работе приступим немедленно. Затем слово взял капитан Ича. Меня вдруг бросило в жар: я подумала, что все эти месяцы в океане на любом собрании первым, естественно, всегда выступал капитан. А сегодня власть как бы перешла к Иннокентию, как будто капитан «Ассоль» уже не был больше капитаном. Но ведь его никто еще не снимал, и «Ассоль» существовала. Нехорошо, что и Барабаш и Щеглов забыли об этом.
Не знаю, задело ли это Ичу, по-моему, он был и выше этого да и не до самолюбия ему было.