– О чем задумалась? – Вика слегка ткнула ее в бок.
– Как к ней попасть, не знаешь?
– К Ядвиге? На третий этаж и прямо по коридору до конца.
– Спасибо, – Ксюша поднялась с кровати, на которой сидела, поджав под себя ноги.
– Не на чем. Ты, главное, не пугайся ее. Она, как бы тебе сказать, несколько необычная тетка.
– Я ничего не боюсь, – голос у Ксюши был спокойным.
– Храбрый, маленький утенок…, – пропела Соня, но, заметив Ксюшин взгляд, осеклась.
– Девочка не так проста, – протянула Соня, когда за Ксюшей закрылась дверь.
– Обломается, – небрежно бросила Вика, доставая из сумки сигареты, – Покурим?
– Не хочется, – Софья подумала, что проблемы у нее будут не с наглой дурочкой Викой, а с тихой, умной Ксюшей.
Глава 25
Ей не исполнилось еще и восемнадцати, когда произошли три события: Агнесса окончила школу, поступила в институт и влюбилась. Как произошло последнее, заметила не она, а Мария. Однажды старенькая уже гувернантка, подавая чай Агнессе, пролила на ее пышную юбку чуть не все содержимое чашки, а та и не заметила. Мария испуганно посмотрела на свою воспитанницу, которая широко раскрытыми глазами смотрела в окно, тронула ее за плечо и, получив в ответ бессмысленное «А?», поковыляла за отцом. Они смотрели на Агнессу уже вдвоем, грустно и понимающе. Мария первой спросила, кто он? Увидев зардевшуюся дочь, Лазарь глубоко вздохнул и убыл к себе в кабинет. Мария выспросила все. Она вытягивала из Агнессы данные на избранника с дотошностью следователя НКВД. И Агнесса не выдержала. Пообещав привести Эдика на чай, Агнесса убежала к себе в комнату менять мокрую юбку. Эдика она привела. Обаял он сразу и Марию и отца. Безумно счастливая в своем девичьем неведении Агнесса, получив одобрение самых близких ей людей, вся открылась навстречу новым ощущениям. Десятилетняя разница в возрасте ею не замечалась, то, что Эдик нигде не работает, тоже. Главным были букеты, шоколад в красивой коробке и ночные поцелуи под луной. Отец насторожился первым. Не работать было не принято. Странным казалось и то, что у парня есть деньги. Он долго корил себя за вмешательство в жизнь дочери, но осторожность опытного партийца взяла верх: он стал наводить о нем справки. Когда его друг положил перед ним прописанный мелким почерком лист, Лазарь не ждал ничего дурного. Ну, мелкие прегрешения, безалаберность молодости. Хотя, какая уж тут молодость! Эдуард Барковский был карточным шулером. Поймать этого математически гениального игрока было не под силу даже вездесущим органам. За ним просто следили, надеясь на нечаянный прокол. В разработке была и дочь Лазаря.
В гневе Лазарь был страшен. Агнесса, холодея от страха, слушала шипящий голос отца, а в голове билась одна мысль: предупредить Эдика. Но предупреждать было некого: Эдик пропал. Ей казалось, что она состарилась за те пять лет, что ждала от него весточку. Умерла Мария, нанятая домработница все делала не так, уютная некогда квартира превратилась в пыльный склад старых вещей, отец все время что – то писал, отрываясь от письменного стола только для принятия пищи. Да и то, если ему напоминала об этом Агнесса.
Эдик появился неожиданно. Одарив Агнессу белоснежной улыбкой, он протянул ей коробочку, обитую бархатом. «Ты мне врал!», – выкрикнула она ему в лицо, отодвигая от себя его ладонь. «Когда, радость моя?» – рассмеялся он бархатно. «Уходи!» – уже зло зыркнула на него студентка – комсомолка Агнесса. Он изменился в лице. Она с удивлением смотрела на волчий оскал своего бывшего возлюбленного и трезвела на глазах. Трезвела в мыслях, в оценке. Но – продолжала любить и желать. И она сдалась.
А через неделю арестовали отца. Еще через месяц она распрощалась с институтом и беззаботной жизнью. А еще через неделю пришли и за ней. Тот самый друг отца, который рассказала ему об Эдике, показал ей и доносы, написанные его почерком. И подписанные – Э. Барковский. Так Эдик покупал себе свободу…
Агнесса Лазаревна Бауман вспоминала об этом редко. Черты человеческого лица Эдика совсем стерлись из памяти, а вот звериный оскал остался. Вот и сейчас, сидя на заднем сиденье джипа, который вез ее к самому близкому ей некогда человеку, подруге, скорее даже сестре, она вдруг вспомнила причину ее знакомства с ней. И этой причиной был Барковский. Не попади она в Сибирь в лагерь, а потом на поселение в Гурьино, не встретилась бы она с Кирой Ларцевой.
– Гордей, останови у магазина. Мне нужно газировку и плитку горького шоколада.
– Пепси, Спрайт? А шоколад какой марки?
– Нет, Гордей, обыкновенную газировку. А шоколадка чтоб без всяких добавок, горькая и черная.
– Я понял, Агнесса Лазаревна.
В дверь она звонила с сильно колотящимся сердцем и с таблеткой валидола под языком.
Не открывали так долго, что Агнесса успела немного успокоиться.
Она не видела сухонькой старушки, стоявшей перед ней и пытавшейся что – то сказать. Она видела ту Киру, с которой рассталась десятки лет назад. С пшеничной косой вокруг головы и яркими карими глазами. И россыпью нежных веснушек на щеках. Киру, которая хотя и была младше на три года, стала для нее, Агнессы, опорой и утешением. И нянькой, сиделкой, когда Агнесса, истекающая кровью после выкидыша, валялась в лагерном лазарете и выла в голос от боли и унижения. Слезы сутками текли из воспаленных глаз, Кира терпеливо промокала ей лицо, кормила с ложки жидкой кашей и отпаивала теплым чаем с сахаром. Где ей тогда удавалось раздобыть эту сладость, Кира потом так и не рассказала. Все отшучивалась, глядя на Агнессу грустно и любяще. Эти любящие глаза и смотрели на нее сейчас.
Гордей смотрел на них, замерев от непонятно откуда взявшегося страха. Он боялся, что сердца этих двух хрупких женщин не выдержат, и случится страшное. Он, словно вратарь на воротах, широко расставил руки, чтобы вовремя подхватить падающую Агнессу: почему – то в том, что она упадет, он был уверен. Косящим глазом он одновременно держал в поле зрения и ее подругу, готовый подхватить их обеих. Он четко почувствовал момент, когда опасность миновала, и расслабился.
– Агнесса Лазаревна, я посижу в машине, – сказал он успокоено и, получив в ответ кивок, стал спускаться по лестнице. Оглянувшись на нижней ступеньке пролета, он увидел, как Агнесса закрывает дверь.
Агнесса помогла Кире дойти до кресла и сама опустилась в другое с немалым облегчением. Дрожали ноги, и она никак не хотела, чтобы это заметила Кира, и так переволновавшаяся без меры. Низкий журнальный столик был уставлен чайным сервизом и вазочками с вареньем. А в самом центре на тарелке лежала плитка бабаевского черного шоколада.
– А лимонад в холодильнике, – рассмеялась Кира, глядя, как Агнесса достает из пластикового пакета точно такой же набор.
– Я так и знала, что ты не оставила своего любимого занятия: запивать куски шоколада газировкой.
– Что ты, Агуша, ни за что. Мои домашние четко следят за тем, чтобы у меня не переводилось ни то, ни другое. Помнишь, как – то на прилавках ничего не было, кроме заморских шипучек? Так вот дочка где – то доставала «Колокольчик». А потом и вовсе купила сифон с газовым баллончиком и добавляла в самодельную газировку сироп. А у соседки покупала шоколадные «головы»: та работала на фабрике и приносила домой брак и наплывы с котлов. Вкуснотища!
– Кирочка, ты похожа на ребенка!
– Конечно! Только в научных кругах это почему – то называют старческим маразмом, – рассмеялась Кира.
Сколько было – столько и вспомнилось. И слезы вперемешку со смехом, и радостное прикосновение: не сон ли? «Не сон, живая Кирочка, живая!» – билась у Агнессы радостная мысль.
– Ну, расскажи, как все было! – потребовала она у подруги.
На фронт они ушли вместе, в один день, осенью сорок первого. Агнесса – бухгалтером. Вот так прозаично. А Кира – санитаркой. А через несколько месяцев Агнесса узнала, что санитарный поезд попал под обстрел. И в живых – единицы, но Киры среди них не было.
– Да рассказывать нечего. Меня подобрали местные жители. Пока везли на телеге в деревню, я совсем ослабла, подумали даже, что везут труп. Меня выходила старая цыганка, осевшая в этой деревне еще до войны. Про себя я знала только то, что выжила в бомбежке. Ни имени, ни города, где родилась.
– А как же потом?
– Я стала учительствовать. А однажды в родной Ленинград попала на экскурсию со школьниками. Пошла по Невскому, ноги вдруг свернули на боковую улочку, потом – во двор. Стою посреди двора и вдруг – как холодной водой, до дрожи – мой двор, мой дом. В подъезд вбежала, на второй этаж – а квартира опечатана. Крест на крест. Соседка тут выглянула, расплакалась и рассказала: тот, кто моих родителей и меня в лагеря справил, в квартире нашей обосновался. И тут его и убили: кто, за что – понятно, продукты на ценности в блокаду менял. Вот она, расплата. Я тебя, Агуша, после войны искала. Только без толку.
– Я фамилию сменила. На время, – невесело усмехнулась Агнесса, – Замуж по глупости захотелось. Не получилось ничего. Впрочем, не совсем так. Но, я потом расскажу. Давай про себя дальше.
– Я фамилию сменила. На время, – невесело усмехнулась Агнесса, – Замуж по глупости захотелось. Не получилось ничего. Впрочем, не совсем так. Но, я потом расскажу. Давай про себя дальше.
– А дальше я родила без мужа дочку. И дочка родила без мужа дочку. Вот такая у нас судьба, – помрачнела Кира. И все мы Ларцевы, как и я.
– Знать бы, что ты была жива…А в Самару ты как попала?
– Дочь по распределению после института сюда направили. Ну, а как она Анютку родила, и я к ней переехала. А как же ты нас нашла? – запоздало спохватилась Кира.
– Да вот, несчастье помогло… Я школу для трудных девочек держу. За городом. Одна моя воспитанница, прежде, чем ко мне попасть, и избила твою Анечку, – тяжело вздохнула Агнесса.
Глава 26
Он в три прыжка преодолел ступеньки, вдохнул воздуха на межэтажной площадке и еще в три прыжка добрался до нужного этажа. И остановился перед закрытой дверью. Толкнул ее одним пальцем, она поддалась. Сердце радостно гукнуло и забилось быстрее. Уже по – хозяйски Шляхтин шагнул из прихожей в длинный коридор и растерялся. Дверей много и все закрыты. Только в конце коридора через арку виднелся кухонный стол. Шляхтин направился прямо туда.
Светлана ставила на плиту белый эмалированный чайник. Щляхтин уже и не помнил, что бывают такие, без кнопочки и шнура. И, что на носик чайника надевается свисток. Но, бегло осмотрев кухню, понял – а другой чайник здесь будет не к месту. Буфет, круглый стол, венские стулья и – полка с самоваром! Чайный сервиз за стеклом буфета из тех, что добывались боем в посудных магазинах еще в семидесятые, эмалированный же бидон с цветочком на боку и сколом возле ручки и, о Боже, вязаные из старых капроновых чулок подстилки на сиденьях стульев. "Лавка старьевщика. Нет, она не может здесь жить!" – решил он. Словно укоряя его за такие мысли, Светлана обернулась и строго посмотрела на него. Шляхтин сжался. "Дурак, о чем думаю!" – пронеслось в голове.
– Ты не передумал, – утвердительно и как – то печально сказала она.
– Не надейся.
– Ты видишь, как я живу. Это здесь, в городе. А в деревне…, – кивнула она неопределенно, но без стыда.
– Мне все равно.
– Ты ничего обо мне не знаешь.
– Ты тоже обо мне ничего не знаешь, – возразил он и вдруг усомнился, глядя, как она отводит глаза, – Или? Света, да?
Вот об этом он не подумал. А ведь так просто! Только кому это было нужно – подставлять ее ему? И почему она даже не отрицает, что знает его? И о нем? И что она знает? Нет, главное – зачем и кому это нужно? Кто такой гениальный просчитал, что он, Шляхтин поведется, да как, именно на эту женщину? Кто его так хорошо знает, что уверен, что он, пресыщенный отношениями с красотками, словно телок пойдет именно за ней? И что дальше? Кто из близких? Лерка, жена – не жена? Или Зинка, любовница – не любовница? Нет, исключено. Они только его потеряют. Тогда кто же?
– И что дальше? Миссия твоя какова? – спросил равнодушно, устало.
– Миссия? – искреннее удивление на спокойном лице.
Он облегченно вздохнул. "Паранойя, паранойя!" – пропел он про себя и подошел к Светлане ближе. Опять дохнуло покоем и простотой.
– Ты что – то не то подумал, да, Дима? Про меня?
Он только кивнул, не скрывая облегчения.
Светлана прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке. От этого немудреного движения у Шляхтина вдруг защипало глаза. Стиснув руки у нее за спиной, он уткнулся носом в пахнущие сухой травой волосы. Он знал, что ей трудно дышать, но, как эгоист, радовался, потому, что он не дышал вовсе. Ком, застрявший в горле, мешал ему сделать вздох и Шляхтин открыл рот, чтобы впустить в себя хоть немного воздуха. Наконец вдохнув, он слегка отодвинул ее от себя, заглянул в глаза и, прочитав там ответ, впился жадным поцелуем в полуоткрытые губы. Чудом было уже то, что он не думал о постели. Он, как подарок, смаковал этот длинный поцелуй, робко и нежно гладя ее напряженную спину. Он чувствовал ее ладони в своих волосах, и ему казалось, что кожа головы под ее пальцами становится прохладней. Теперь его оттолкнула она. Просто уперлась на миг ладонями в его грудь и отодвинулась на расстояние вытянутой руки. Полоснула по его влажным глазам вопросительным взглядом и, удовлетворенно вздохнув, согнула руки в локтях. Он сразу же воспользовался этой слабостью, поймал горячими губами ее дыхание и снова потерялся в бесконечном поцелуе. Только тогда, когда он был уже на грани помешательства, боясь, что в этом буйстве сделает что – то не то, он взял ее руки и понес. Он не знал, куда идти, только смотрел на нее и, когда она кивнула на какую – то дверь, пнул эту дверь ногой…
Светлана спала, а он думал только о том, что теперь верит в Бога неистово. Потому, что, кроме Него никто никогда не сделал бы ему такой подарок. Он даже не молил, он просто грезил, сам смутно представляя о чем. А Бог знал, что ему, Шляхтину, нужно. И послал ему эту женщину, загадочную и нежную в страсти, стыдливую, но открытую. Он не занимался сейчас сексом, он любил. Он словно пил любовь из чаши, но не мог утолить жажду. Шляхтин посмотрел на Светлану и еле сдержался, чтобы не застонать в голос – до того захотелось поцеловать ее приоткрытые во сне губы. Губы, алые от его поцелуев, губы, которые только что шептали ему на ухо всякую бессмыслицу. Или он не понял ничего? Ему вдруг захотелось разбудить ее, чтобы задать вопрос, что она ему нашептывала? Он уж и потянулся, но она проснулась сама.
– Ты меня ждешь? – спросила непонятно, сонно.
– Я не хотел тебя будить.
– Я сама вернулась, просто сон закончился, пора.
Он опять ничего не понял.
– Тебе что – то снилось? Хорошее? Со мной?
Светлана вдруг вздрогнула. Она вспомнила весь сон от начала и до конца. Так было всегда: сны не ускользали насовсем, они возвращались к ней яркими картинками почти сразу после пробуждения. А потом сбывались. В реальной жизни. Светлана посмотрела на любимого уже мужчину, и от пронзившей ее боли у нее перехватило дыхание. Сбылось то, о чем говорила Агафья. О нем, единственном в жизни Светланы, мужчине. Агафья тогда с точностью фотографа описала его внешность, назвала имя. И Светлана через столько лет сразу же узнала его в толпе пассажиров самолета. "Ты не устоишь, дочка!" – уверенно качала головой Агафья. И Светлана ей верила. Потому, что предсказания ведуньи сбывались всегда. "Но ты должна быть одинокой, от потери не уйти", – сказала та твердо. "Ну, хоть кусочек счастья", – просила Светлана робко. "Горе – то посильнее будет. Оправишься ли?" – сомневалась Агафья. "Бог поможет", – тогда ответила Светлана. "Тебе – поможет", – уверила Агафья. Она передавала свое умение Светлане год за годом, готовя ее к нелегкому пути целителя.
Глава 27
Кира с самого начала отказалась от денег Агнессы. Не из ложной гордости, нет. Кто – то оплачивал лечение Ани с самого первого дня. Поступления были анонимными, но Агнессе не составило труда просчитать благодетеля. Вернее, благодетелей. Одним был Риттер, отец Сони. Когда Гордей положил перед Агнессой листок с именем второго, она не поверила. Кроме того, что он – отец Ани, Агнесса предположить ничего не смогла. Леночка, Кирина дочь, даже не отпиралась, не называла отношения с ним грехом молодости, она просто молча кивнула головой. Но, рассказать, почему не сложилось, не захотела. Только просила ничего про отца не говорить Ане. Пока.
Она просто поехала к нему в клинику, ничего не сказав ни Кире, ни Елене. Приемная была пуста, и Агнесса, постучав, вошла в кабинет своего сына.
– Мамуль, здравствуй, – Сергей сгреб ее в охапку, прижал к себе и зарылся носом в волосы. У нее сразу потеплело на душе.
– Здравствуй, дорогой, – она отстранилась и устало опустилась на стул. Пока Гордей вез ее в кардиоцентр, она готовилась к этому нелегкому разговору.
…Этого мальчика с испуганными глазенками она увидела рядом с горящим жилым домом. Деревянное строение уже догорало, вокруг суетились взрослые люди, а он молча стоял и размазывал по щекам слезы. Агнесса просто схватила его на руки и отнесла подальше, к кучке осторожных зевак, издали смотрящих на пожар.
– Это сынок ейный, – проскрипел рядом старушечий голос.
– Чей? – спросила Агнесса, прижимая к себе мальчика.
– Нинки – пропойцы. Дом – то хахаль поджег, никак. Сам – то убег, а Нинка сгорела. Сирота теперь мальчонка, отца – то и в помине не было.
Она даже не думала. Ни минуты. Вскоре пятилетний Сергей Михайлович Герасимов стал ее сыном…
– Мамуль, а я тебе звонить хотел. А ты, прямо, как по волшебству – уже тут.
– Случилось что? Ну, хоть хорошее?
– Все хорошее у меня в жизни уже случилось, – помрачнел он, – А сейчас я просто работаю.
…У него не сложилась семья. Агнесса часто ругала себя за то, что пошла на поводу у сына и приняла в дом эту женщину. То, что ее сын был слеп, бесило ее тогда чрезвычайно. Ладно бы любил мерзавку! Нет! Он выбрал ее "за красоту и простоту", так и сказал. " А жить – то с куклой как будешь?" – только и спросила Агнесса. "Мам, она красива и глупа. Она будет мне в рот смотреть. Но, самое главное, не будет ни на что претендовать. К тому же, говорят, что от деревенских девок такие здоровые дети родятся! Хочешь внучку, мам?" – отшутился он. Она смирилась. А после начался ад. Агнесса смотрела на сына, заглядывала в его потухшие глаза и страдала. Он замкнулся и ничего ей не рассказывал. Он почти не приезжал к ней, ссылаясь на занятость. И пил. Об этом, смущаясь, сказал ей профессор Лыков, в отделении у которого хирургом работал Сергей. "Голубушка, у него уже руки трясутся" – жалеючи произнес он, – "А я на него так надеялся". Тогда Агнесса обозлилась. И все устроила по – своему. Выгнала девку взашей, договорилась с Лыковым об отпуске для Сергея и забрала его к себе. Лечила, кормила, баловала, как маленького. Он оттаял. Жену свою прошлую больше не вспоминал, женщин пользовал, но близко к себе не подпускал…