– Почему же вы не подошли ко мне на кафедре и не договорились о времени зачета? Я, как правило, дома ни зачетов, ни экзаменов не принимаю.
Не раздеваясь (а дело было зимой) бородатый студент вынул зачетку, положил ее на стол, вынул пистолет и сказал:
– Товарищ профессор, к зачету я не готов, но мне нужна положительная оценка.
– Я надеюсь, молодой человек, что оценка «отлично» вас устроит? – спросил спокойно Дмитрий Александрович, поставил в зачетной книжке жирную пятерку, расписался, взял зачетку двумя пальцами, подошел к окну, открыл форточку и выбросил ее на улицу. – А теперь попрошу вас покинуть мой кабинет.
– Премного благодарен, – воскликнул студент, спрятал пистолет за пояс, выскочил из квартиры и бегом помчался по лестнице вниз.
Возвращаясь к нашей военной кафедре, я должен сказать, что скромное звание младших лейтенантов мы зарабатывали честным пятилетним трудом.
Уже потом, много лет спустя, когда я со своим семейством перебрался в квартиру на улицу Щорса, меня вызвали в мой новый районный военкомат. Поскольку каждые три-четыре года нас вызывали на переподготовку, я был готов к тому, что меня пошлют опять на две недели на Западынку, слушать одни и те же лекции, спускать понтоны, стрелять на стрельбище из пистолета и марать карты на занятиях по тактике. Занятия эти проводились зимой в понтонном полку, в здании клуба, которое не топилось. Температура в аудитории была минусовая, но бравые офицеры полка приходили на занятия и снимали шинели, оставаясь в одних кителях. Правда, к концу занятия лица их приобретали синий оттенок, и указка дрожала в руках. Мы, отправляясь на эти занятия, напяливали на себя все, что только могли. Чтобы попасть на Западынку, спускались на фуникулере на Подол и потом трусились около часа на двух трамваях. От последнего трамвая бежали к проходной понтонного полка бегом, чтобы не опоздать. В первый день нас предупреждали, что за три опоздания пойдет бумага в районный военкомат, и виновный будет направлен на повторную переподготовку.
И, тем не менее, там было весело. Встречались старые знакомые, с которыми не виделись с институтских времен. Капитан, преподававший тактику, всегда разыгрывал одно и то же шоу. В конце лекции он говорил:
– Вот мы с вами часок позанимались, а сейчас я покажу вам кино. Какое кино вы хотели бы посмотреть?
Все знали, что у него только два кинофильма: «Стрелковая рота в обороне» и «Стрелковая рота в наступлении». Но тут поднимался длительный невообразимый шум. Заказы были самые неожиданные: «Девушка моей мечты», «Два бойца», «Джордж из динки джаза», «Багдадский вор», «Тарзан», «Сестра его дворецкого», «Подкидыш», «Огни большого города», «Серенада солнечной долины» и т. д., кто во что горазд.
Капитан стоял молча и улыбался. Потом он поднимал руку и говорил:
– Мы учтем в дальнейшем все ваши пожелания, а сегодня лучше посмотрим не менее увлекательный фильм «Стрелковая рота в обороне».
После кино к трамваю бежали тоже бегом, на сей раз чтобы согреться.
Вот и сейчас я шел в военкомат, обдумывая, стоит ли мне сейчас идти на переподготовку, или попросить перенести на месяц, пока не сдам проект моей многострадальной экспериментальной школы в Демидове. Один раз у меня такой вариант прошел с помощью слезного письма нашего директора. Однако разговор принял совсем другой оборот. Я зашел в двенадцатую комнату, как было указано в повестке. За столом сидел пожилой капитан и жевал бутерброд. Я отрапортавал:
– Товарищ капитан, младший лейтенант Штейнберг по вашему приказанию прибыл.
– Ну садись, если прибыл, – сказал он миролюбиво, отложил газетку с бутербродом, покопался в шкафу, вытащил папку с моим личным делом и открыл ее.
– Так, так. Что же это у вас получается? Очень слабо продвигаетесь по службе, товарищ младший лейтенант. Это никуда не годится.
– Не было прецедента.
– Чего, чего?
– Служить не приходилось.
– Ну, это не страшно. Это мы быстро поправим. С этим вопросом мы можем вам помочь. Как раз в саперах у нас сейчас есть потребность. Хотите сейчас пойти служить, – сказал он улыбаясь, – или повремените?
– Большое спасибо за предложение. Но пока повременим. Мне достаточно сборов раз в три года на Западынке.
– Не хотите, не надо. Я не настаиваю. Но продвигаться по службе вы должны.
Я спорить не стал, хотя слабо себе представлял мою воинскую карьеру и особенно продвижение по этой линии при моей сугубо мирной работе. Однако, независимо от меня, моя карьера развивалась с головокружительной быстротой. Через месяц я получил повестку в военкомат, где в торжественной обстановке объявили, что мне присвоено звание лейтенанта. Еще через два месяца мне пришла новая повестка, и я стал старшим лейтенантом. Через два месяца после этого мне опять пришла повестка, но я уже не пошел в военкомат, так как испугался, что с такими темпами я скоро смогу стать генералом, а это опасно – потом могут расследовать это дело и разжаловать меня в рядовые.
Вообще, чересчур пристальное внимание военкомата было чревато малоприятными последствиями. Особенно мне не понравился намек капитана, что он может мне помочь с прохождением срочной службы. Некоторые мои знакомые влипали в это дело, и выбраться из него было очень трудно. Могли заставить служить все 25 лет, как это случилось с моим приятелем Саней Гальпериным.
Первым из знакомых архитекторов, мобилизованным после института оказался Юрий Иванович Химич – аспирант моего отца, талантливый архитектор-художник. Попал он в воинскую часть, расквартированную в Крыму. Он приложил все усилия, чтобы избавиться от воинской службы, то-есть, несмотря на многочисленные взыскания, мало занимался прямыми обязанностями, а все свое время тратил на написание этюдов. Он не просто рисовал ежедневно, а делал по два-три этюда каждый день. Когда его уволили в запас, он позвонил своему учителю – моему дяде Михаилу Ароновичу и попросил о встрече, чтобы показать свои этюды. Дальше разговор со слов Михаила Ароновича проходил так:
– Приезжайте, Юра, и привозите этюды. Можно прямо сейчас. Я с удовольствием их посмотрю.
– Это не получится. Я хочу пригласить вас к себе.
– Вы, Юра, намного моложе меня, и вам значительно легче выбраться ко мне. Тем более вы у меня давно не были и сможете увидеть мои новые картины.
– К сожалению, мне будет тяжело это сделать. Дело в том, что этюды, написанные мною за время службы, весят более сорока килограмм. Мне даже пришлось брать на вокзале грузчика специально, чтобы дотащить мои этюды до такси.
Для Химича это начало стало большой ступенькой в мир искусства. Он стал одним из сильнейших мастеров акварельной и темперной живописи, одним из немногих архитекторов, принятых в Союз художников, и заслуженным деятелем искусств Украины.
Вторым моим знакомым, попавшим на срочную службу был архитектор Меляницкий. Он служил в Киеве в том самом полку на Западынке, где мы проходили сборы. Он тоже бросил все свои силы на этюды. В редкие свободные от службы часы он ходил по приемным своих начальников, расставлял в них свои этюды и доказывал, что его место не в армии, а среди архитекторов и художников. Как он говорил мне впоследствии, ему удалось взять их измором. Его часто наказывали за нарушение субординации, его не любили профессиональные военные, но в конце концов все-таки отпустили.
Саня Гальперин вырваться не мог, так как попал на службу в Байконур. Но к этому мы еще вернемся. А пока я находился в скромном звании рядового, прошедшего лагерные сборы с большой перспективой получить через два года звание младшего лейтенанта.
БЫЛО ДЕЛО ПОД ПОЛТАВОЙ
Вернувшись после лагерных сборов домой, я никого не застал. На столе лежала записка от отца, в которой он сообщал мне, что его аспирантка из Полтавы Вера Васильевна порекомендовала ему для отдыха живописное село под Полтавой, где она обычно отдыхает с семьей, и что они с мамой и Ириной поехали туда, что адрес и рекомендации, как туда добраться, он пришлет в письме. Действительно, в почтовом ящике было два письма с подробным описанием маршрута и даже рисунком. Из этих писем я понял, что смогу провести с ними где-то дней десять. Но я не спешил. Я с удовольствием завалился с книгой на диван. После деревянного настила в палатке в Кальном, где я спал три недели прижавшись к Виктору, который дышал мне в ухо, и Жене, которому я дышал в ухо, этот родной диван показался мне раем. Я решил побыть дома денька два и после этого отправиться к родителям. Я чувствовал себя свободной птицей, так как моя привередливая подруга Кира уехала на практику.
В Полтаву я ехал на поезде, из Полтавы в село добирался автобусом. В селе я нашел их довольно быстро. Там информация распространяется мгновенно. Все встречные знали, где отдыхает профессор из Киева. Мой вид вызвал у родственников удивление. Я загорел в лагерях, отпустил усы, которые оказались почему-то рыжими. Волосы были густыми и всклокоченными (тогда я еще был волосатым). В общем, как поется в песне: «на побывку едет молодой солдат».
В Полтаву я ехал на поезде, из Полтавы в село добирался автобусом. В селе я нашел их довольно быстро. Там информация распространяется мгновенно. Все встречные знали, где отдыхает профессор из Киева. Мой вид вызвал у родственников удивление. Я загорел в лагерях, отпустил усы, которые оказались почему-то рыжими. Волосы были густыми и всклокоченными (тогда я еще был волосатым). В общем, как поется в песне: «на побывку едет молодой солдат».
Началась вольная беззаботная жизнь – сон на сеновале, купание в озере, загорание на маленьком пляже и бурный кратковременный роман.
С Галей я познакомился на пляже возле озера. Она пришла с несколькими сельскими девочками. Галя командовала своими приятельницами, так как она была самой старшей и кроме того, считала себя городской. Она, действительно, жила в Полтаве, куда приехала из села. Это чувствовалось по говору. Она говорила по-русски, но при этом очень мягко, по-полтавски, произносила букву «л».
– Я вобще польтавськая, а в сельо приехальа навестить дядьев.
Загорая на песке, я выслушал сентиментальную историю неопытной девушки, попавшей в коварные сети города, полного всяческих соблазнов.
– Я приехальа в город к родственникам после школьы, к двоюродной сестре с мужем. Они там работали на кагатах, ну разбирали да паковали овощи. Они меня и устроили присльугой к одним людям – там были муж, жена и сын-студент. Хорошие люди. Вот говорят, все евреи плохие, даже в газетах весь прошлый год писали, моль предатели да изверги, так ты этому не верь. И среди евреев есть хорошие люди.
Я спорить не стал.
– Да. Добрые были они. С их сыном у меня однажды случилось. Дело молодое. Так они и врача оплатили и в медицинское училище устроили. Так что я теперь учуся, и на будущий год кончать буду. Обещали на работу в Польтаве оставить.
Галя оказалась намного опытнее меня, так что роман развивался стремительно. На третий день моего пребывания в селе произошло колоритное событие, которое надолго остается в памяти.
– Ты чего дельаешь завтра? – спросила Галя, когда я пришел на пляж.
– Да вот писать этюд собрался.
– Приходи завтра часам к пяти до крайней хаты на нашей улице. Видел там ставили стропильа и крыли дах сольомой? Там у дяди Кирильа завтра хату мазать будут, так всех пригльашали. Как ты мазать не умеешь, так приходи попозжее. Я там обязательно буду. Тетя Клава два ведра самогона ставит и закуски бабы готовят.
Мазать хату – это, оказывается, был традиционный ритуал. Плотники готовили каркас стен, обшивали шалевкой и ставили крышу. Накануне умельцы замешивали в корытах глину с соломой. Рано утром в пять часов собиралось все работоспособное население, перемешивали раствор, давали еще какие-то добавки и делали («мазали») стены, то-есть возводили набивные стены дома. Часам к четырем все было готово. К этому времени хозяева выставили из погреба два ведра самогона на импровизированный стол и приготовили нехитрую закуску (домашние соления, овощи, рыбу, домашнюю колбасу…). Пиршество продолжалось полночи. Я вернулся к себе на сеновал к четырем часам. Благо родители спали внизу в комнате, так что оправдываться мне не пришлось.
Через несколько дней я покидал гостеприимное село. Галя взяла мой телефон, а своего адреса и телефона не дала.
– У меня в Польтаве жених, так что ты меня не разыскивай, а твой телефон на всякий сльучай у меня есть.
В чем заключается этот всякий случай я не понял. Я взял с собой в Полтаву три планшета для этюдов, но написал только один, и то не оконченный, на берегу озера.
В Киеве нужно было нагонять пропущенное время и писать этюды. К сожалению, никого из моих ребят в городе не было. Ходить на этюды всегда приятнее в компании. Обычно ходили мы втроем с Юрой Паскевичем и Толиком (Батей). Ходили мы осенью и даже зимой. Толик был афишей нашей компании – пышная борода и яркое пончо. С собой брали чекушку «Московской» за 14 рублей 90 копеек для того, чтобы добавлять в воду, если она замерзнет. Но так как до этого никогда не доходило, то эту чекушку мы после завершения этюда выпивали.
Мы тогда для каждого этюда наклеивали лист бумаги на деревянный подрамник, предварительно намочив бумагу и намазав края мучным или крахмальным клеем. Когда она высыхала, то натягивалась как струна. На ненаклеенной бумаге рисовать было невозможно – она коробилась. Ученик отца – архитектор Лебединский, приехавший из Германии, рассказывал, что там выпускают такую бумагу, которая не коробится, и ее можно не наклеивать на подрамник. Мы в это не очень верили. В Москве в архитектурном институте столяра освоили изготовление респираторов (по-моему это название они взяли для солидности – респираторы предназначались для других целей). Это были такие двойные рамки, между которыми зажималась мокрая бумага, и высыхая, натягивалась. Я попросил одного приятеля, ехавшего в Москву, купить мне такую штуку. Респиратор мне не понравился: во-первых, на него расходовалось много бумаги, во-вторых, они изготовлялись малого формата.
Я показал этот респиратор отцу, он взял его и сказал, что покажет Тышко – может быть тот освоит изготовление этих респираторов размером 40х60. Тышко – макетчик Академии отличался тем, что у него были золотые руки и весьма упрямый характер. Его золотые руки использовали все архитекторы, которым он делал великолепные рейсшины и угольники из груши и других крепких пород дерева. Упрямый характер привел к совершенно непредсказуемым результатам. Однажды Академия устроила воскресную экскурсию в зоопарк. Все сотрудники толпились у клеток обезьян, пернатых и прочей приятной живности и подкармливали их разными сладостями. Он же пошел к гиенам и шакалам. Когда он протянул шакалу кусок бутерброда, тот отхватил ему полпальца. В больнице, когда ему сделали местный наркоз и хирург сказал, что следует забрать косточку из второй фаланги, он категорически отказал. Пришлось натягивать мясо и зашивать.
После этого у него начались боли в этом пальце. А так как он признавал лишь один метод лечения болей с применением горячительных напитков, то он постоянно испытывал недостаток в материальных средствах. Поэтому он и взялся за изготовления лекал из черного пластика, рейсшин и угольников из дерева (прозрачного плексиглаза тогда еще не было). Отец считал, что респираторы он сможет изготовить тоже.
А пока я изобрел простой метод подготовки к этюдам. Я брал рижский резиновый клей и наклеивал по контуру лист бумаги на подрамник, не увлажняя его. Во время работы с акварелью, бумага немного коробилась, но после высыхания натягивалась. Я спешил поделиться новой находкой с приятелями, но в Киеве в это время никого из них не было.
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
О наших походах на этюды на Днепр, на Труханов остров, в Лавру, в Софию я с удовольствием и грустью вспоминал в эмиграции. Кое-какие этюды мне удалось привезти с собой. Когда я отсылал в Штаты папки с ватманом, я вкладывал среди листов бумаги пару этюдов. Приемщице было лень просматривать все листы, и этюды уходили с посылками. В Америке я с утра до шести работал, дабы снискать хлеб насущный. В семь приезжал домой, обедал, и усаживался за свой рабочий стол. С восьми вечера до часу ночи – это было мое время. Я писал на бумаге и на холсте с большим удовольствием. В это время я не зависел от капризов хозяев и заказчиков – я делал то, что мне хотелось.
На первых порах я работал исключительно акварелью. Вот тут я пожалел, что в свое время не пристраивался к сильнейшим акварелистам, с большинством из которых я был хорошо знаком: с Зарецким, Скугаревым, Ежовым, Химичем. Виктор Осипович Зарецкий (не путать с известным художником Виктором Ивановичем Зарецким, жившим с ним в одно время) обладал многочисленными талантами. Он великолепно играл на рояле известные мелодии и собственные импровизации. Как-то к нам в гости пришел композитор Илья Катаев. В это время у нас был Виктор. Он сидел за пианино и музицировал. И сколько потом мы не уговаривали Илью, что Виктор не знает ни одной ноты и музицирует по слуху, он так и не поверил. Он сказал нам, что так играть может только профессиональный композитор, и что мы его обманываем. И в акварельной живописи Виктор был так же талантлив. Писал он легко и очень сочно. После выставок он свои картины дарил, а когда появилась возможность продавать – продавал. Жаль, что большую часть своего таланта он растратил на отчеты в научных отделениях разных институтов. Он был частым гостем в нашем доме, но я так и не выбрался с ним на этюды ни разу, а жалко. Мой приятель Женя Соболев пристроился к Вадиму Скугареву, и его этюды сразу стали классом выше.
Юрий Химич, Вадим Скугарев, Валентин Ежов – великолепные акварелисты были старше меня. Они закончили КИСИ еще до моего поступления. Но я, тем не менее, был с ними хорошо знаком и мог поработать вместе с ними. Я тогда не представлял себе, что живопись может стать одним из основных моих занятий. Когда я бывал у своего дяди профессора живописи Михаила Штейнберга, я с большим сочувствием смотрел на него. После увольнения из института и исключения из Союза художников он остался фактически один и целые дни работал над натюрмортами и пейзажами. Я думал, как тяжело живется художникам, которые работают в одиночку, и насколько интереснее быть архитектором, который всегда работает в коллективе. Однако судьба подготовила мне этот путь тоже – путь художника-одиночки. Я очень благодарен судьбе, что она дала мне возможность поработать с такими талантливыми архитекторами-художниками как Паскевич и Оловянников, которые блестяще владели акварелью, гуашью и темперой.