Николай Дежнев Читая Гоголя
Двадцать пятого марта, впрочем, дата неточна да и приведена, надо признаться, не к месту, Платон Кузьмич Ковалев проснулся довольно рано и по своей давешней привычке долго еще лежал, глядя в требовавший побелки потолок. Человек не то, чтобы молодой, но и не старый, Платон Кузьмич во всем любил порядок, чем и славился в своем министерстве. Злые языки утверждали, будто бы и продвижение по службе Ковалев получил исключительно благодаря усердию и умению слушать людей, стоящих выше него самого по служебной лестнице, но никто в этом мире не гарантирован от сплетен и ни одна страховая компания не оградит вас от домыслов и пересудов. К тому же, разве есть в том плохое, что уважают людей по жизни опытных и мудрых и того не скрывают? Служил же Платон Кузьмич по ведомству культуры и развлечений, а может быть и в Министерстве печати или, как его прозвали зубоскалы, печати и штемпельной подушки. Да это и неважно, все мы где-то служим, главное человек был дельный и порядочный…
А потолок-то надо бы побелить, — прикидывал в уме Ковалев, наслаждаясь ленивым покоем и приятной тишиной своей уютной двухкомнатной квартирки. Платон Кузьмич мог себе позволить никуда не спешить и даже припоздниться в министерство, поскольку все вплоть до швейцара знали, как много сил и времени отдает он работе в неурочные вечерние часы, когда присутствие пустеет и так славно бывает пошелестеть бумагами, чувствуя свою нужность и значимость. Вчера, правда, традицию засиживаться допоздна Ковалев нарушил, но ведь не каждый день случается мальчишник, когда можно посидеть с приятелями, пропустить под хорошую закуску рюмочку-другую. Говорили, помнится, обо всем подряд, о том кто чего в жизни достиг и как бы расположились они, будь теперь в обиходе табель о рангах. Ковалева ставили высоко, аж на восьмую ступень, а Колька, человек между нами говоря никчемный, но давешний приятель и знаток всяческой старины, еще и утверждал, что лет сто тому быть бы Платону Кузьмичу коллежским асессором и потомственным дворянином…
Вспоминать было приятно, перебирать этак в памяти подробности и изгибы разговора… только вдруг и совершенно неожиданно до Ковалева донесся странный звук. То ли чашку поставили на блюдце, то ли тарелку в мойку, но только в квартире явно кто-то присутствовал. Странно, — подумал живший один Ковалев, — может я Кольку ночевать приволок? Ну конечно, перепился вчера до поросячьего визга, ехать ему далеко… однако проблема заключалась в том, что Платон Кузьмич помнил прошедший вечер прекрасно. Животный страх сдавил его грудь и в животе, не при дамах будь сказано, возникло предательское чувство послабления. Газовый пистолет, соображал лихорадочно Ковалев, в левой тумбочке стола, да разве теперь он поможет… Стараясь не шуметь, Платон Кузьмич, как был босой и в пижаме, подкрался к двери и заглянул в едва заметную щелку как раз во время, чтобы увидеть выходившего из квартиры мужчину. Тот был в лучшем его костюме и праздничном галстуке, надеваемом только по особым случаям, в руке держал новый ковалевский плащ и большой английский зонт, особую гордость Платона Кузьмича, приобретенный в Лондоне, в магазине тростей, что напротив Британского музея. Но самое страшное мужчину этого Ковалев узнал! Узнал шестым чувством, узнал, как узнают нечто тебе испокон веков принадлежащее. Да, да, узнал и весь разом похолодел! Рука сама собой скользнула в пижамные штаны, волосы были на месте… но и только. Само же, с позволения сказать, место, поражало, если не считать кудряшек, своей ровной гладкостью. Между тем входная дверь хлопнула, как бы подтверждая этим факт случившегося и где-то даже ставя в судьбе Платона Кузьмича жирную точку.
Кстати о точках и прочих знаках препинания!.. Вам, уважаемый читатель, всё уже ясно и со словами: да как он посмел покуситься на Николая Васильевича! — Вы готовы с негодованием отложить книжку в сторону. Да нет, не отложить, — зачем же смягчать? — отбросить или даже отшвырнуть! Позаимствовать литературный прием и у кого! Ступить на скользкий путь пошлятины и поощрения низменных интересов! Да, согласен с Вами, — это чересчур! Я бы и сам поступил точно так же и не читал бы, да и не стал бы писать, но… «Кто что ни говори, — заметил в самом конце повести Николай Васильевич, — а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают.» Поэтому, если я, очевидец и старинный приятель Платона Кузьмича, об одном из таковых не расскажу, то может случиться, что и никто не расскажет, чем будет попрано исконное право моих сограждан знать без утайки всю правду. Ну а пошлости и излишнего натурализма, не обещаю, но, по мере возможного, попробую избежать.
И так… держась одной рукой за стену, Ковалев прошел на кухню и накапал себе в стаканчик валокордину. Сердцем он никогда не страдал, но, как человек обстоятельный и аккуратный, кое-какие лекарства дома держал. Подкрепив таким образом пошатнувшееся здоровье, Платон Кузьмич отправился в ванную комнату, где обнажился и долго стоял перед зеркалом разглядывая в задумчивости то, что было не так давно причинным местом. То есть местом-то оно и осталось, однако способность что-либо в этой жизни причинять, похоже, была утрачена навсегда. Странно это, — думал Ковалев, напоминает плохой анекдот, но факт оставался фактом и с этим надо было срочно что-то делать. Платон Кузьмич еще в детстве прочел всё необходимое и хотя больше к этому не возвращался, — нужды по работе не было, — прекрасно помнил раздел учебника посвященный Гоголю, но то была литература, а в стекле напротив отражалась голая правда. Майору Ковалеву, было, пожалуй, труднее, — рассуждал Платон Кузьмич, не слишком однако уверенный, что не бредит, — нос вещь заметная, но десять раз еще подумаешь, что лучше!
В таком подавленном состоянии он и позвонил своему приятелю. Представьте себя на месте несчастного и вы поймете, что ничего другого ему не оставалось и дело тут не только в острой потребности человеческого тепла и участия. Разбуженный ни свет, ни заря Колька не выразил большой радости от общения с Ковалевым, но выслушал его внимательно и, как показалось Платону Кузьмичу, сочувственно.
— Говоришь, утратился? — пробормотал он наконец, зевая. — Нашел время шутить!
— Да какие могут быть шутки! — взвился не ожидавший такой черствости Ковалев.
На другом конце провода довольно долго молчали.
— Ты что, спишь там что ли? — недовольно поинтересовался Платон Кузьмич.
— Думаю! — огрызнулся Колька. — Значит, так! Сейчас пойдешь в милицию и сделаешь заявление по полной форме…
— Ну да, хочешь выставить меня на посмешище? — обиженно хмыкнул Ковалев.
— Ты лучше проверь где у тебя вторые ключи от квартиры, — холодно ответствовал Колька, чувствовал, видно, гад, свое превосходство. Тем не менее был прав: запасных ключей на месте не оказалось. — Ну во, а кто этот тип и чего он хочет пусть уголовный розыск разбирается…
— Как «кто»? Я же тебе сказал! Узнал его по манере держаться, по повороту головы… Тьфу! — сплюнул Ковалев, — короче, узнал и всё тут!
Колька только тяжело вздохнул, но близко к сердцу слова приятеля не принял.
— Ну, допустим… После милиции прямиком к моему знакомому врачу на освидетельствование…
— А это-то зачем? — изумился Ковалев.
— А затем, что в нашей любимой стране всё, что не засвидетельствовано на бумаге как бы и не существует. Никто не знает в какую сторону повернется дело и очень может случиться, что тебе понадобится документ. Кроме того, Арнольд Аскольдович блестящий диагност и очень приличный человек…
— Ты хочешь сказать, — переспросил Ковалев, — что врачебная тайна…
— О чем ты говоришь! — обиделся за Арнольда Аскольдовича Колька. — А я пока наведу справки и посмотрю не было ли чего подобного в Интернете…
Хоть и без царя в голове, думал Ковалев поспешно бреясь и одеваясь, а настоящий друг, совет дал дельный. Когда так вот припечет, невольно теряешься, тут то и опереться на надежного человечка. Застегивая на брюках молнию, Платон Кузьмич испытал какое-то странное ощущение пустоты и только горько ухмыльнулся, прежде чем позвонить собственному начальству и сказаться больным.
В отделении милиции на счастье никого, кроме дежурного и сержанта с автоматом не было. Какие-то смурные типы дремали в обезьяннике за решеткой да радио стращало народ последними отечественными известиями. Капитан был в возрасте, хмур и к задушевной беседе не расположен. Он глядел на гражданина печальными, знающими в подробностях жизнь глазами и думал о своем.
— Ну и чего вы от нас хотите? — вздохнул офицер, нисколько истории Ковалева не удивившись. — Вас, гражданин, пока не убили и не ограбили, а родственничек ваш может еще и вернется… — Капитан закурил сигаретку без фильтра и сплюнул табачные крошки на пол. — У нас норма три дня, только по прошествии объявляем в розыск…
— Но… — обиженный таким невниманием Ковалев не нашелся сразу что ответить. — Мне кажется, случай не совсем обыкновенный, здесь надо принимать экстренные меры…
— Примем и экстренные, — охотно согласился капитан и провел ладонью по прокуренным усам, — пусть только выйдет срок! А необыкновенного в вашем деле я лично ничего не усматриваю. Между нами говоря, случай где-то даже типичный, по моим наблюдениям половина мужского населения страны ничего из себя не представляет, кроме как… — капитан привычно согнул в локте руку, после чего ею же махнул, — да и те по большей части спились. Ну а вы, пока суть да дело, приготовьте словесный портрет утраченного, фотографии, если есть, можно обзвонить всех, кто знал его лично… — Желтыми от табака пальцами милиционер затушил сигаретку в пепельнице и поднял на Ковалева глаза. — Приметы особые имеются?..
Платон Кузьмич в растерянности пожал плечами.
— Ну, тогда дело дохлое, — вздохнул капитан и без энтузиазма добавил. — Приходите через три дня, тогда заявление и примем…
Но оставим капитана исполнять его нелегкую службу, у дежурного по отделению и без нас дел невпроворот, и обратимся к судьбе второго героя нашей истории, которого, признаюсь, испытываю затруднение как-либо обозвать. Хотел было, как в оперетке, «мистером Х», но после зрелых размышлений пришел к выводу, что получается довольно двусмысленно.
Как потом стало известно, герой этот… — хотя почему «герой», что в нем такого героического? — короче, в новом ковалевском плаще прогуливался он по Тверской и оглядывал с некоторым даже высокомерием встречных женщин, пока не вышел на Триумфальную площадь имени Владимира Владимировича Маяковского. Как раз об эту пору там случился вялотекущий митинг в поддержку то ли партии, то ли какого-то движения, которые в преддверии выборов плодятся будто кролики. Тут надо сказать, что время на дворе было самое для таких мероприятий подходящее, все примелькавшиеся по телевизору личности рвались со страшной силой в Думу, чтобы и дальше без устали шебаршиться в своих норках и мелькать, а посему созывали митинги и обещали на них народу золотые горы. Героя нашего, — если задуматься, есть, все-таки, в его поступке что-то героическое, — так вот, героя нашего народное бдение заинтересовало и тихой сапой он внедрился в скромную толпу, мерзнувших у ног бронзового поэта людей.
Точно неизвестно как, но очень скоро этот настырный прощелыга оказался на трибуне. Возможно, организаторы заранее готовили выступление «человека из народа», а он по нахалке занял его место, а может быть и, пользуясь природной наглостью и привычкой совать повсюду нос, протырился этот тип к микрофону и обратился к собравшимся с речью. И что удивительно, вроде бы ничего нового и интересного не сказал, а люди слушали будто завороженные и не только те, кто явился на площадь по партийной необходимости, но и обычные прохожие, прогуливавшиеся как ни в чем не бывало по центру города с целью совершения променада. Толпа всё росла и росла так что гаишники вынуждены были перекрыть по Тверской движение, а в переулках замелькали пластиковые щиты и каски ОМОНа.
Кто это? — спрашивали друг друга люди, смутно чувствуя в чертах оратора нечто до боли знакомое и невольно проникаясь к нему доверием. — Как глубоко он знает жизнь! А тот всё заводил и заводил толпу и уже бросал в нее лозунги, призывал взяться за руки, теснее сомкнуть ряды и не бояться всё ускоряющегося ритма событий…
Впоследствии, когда к делу подключились компетентные органы и журналисты всех мастей выискивали и допрашивали с пристрастием свидетелей этого выступления, большинство из них не смогли вспомнить ни слова, но признавались, что испытывали огромное, граничащее с экстазом воодушевление.
Что было потом?.. Газеты об этом писали, но как-то неотчетливо, полунамеками. Вроде бы сразу же после митинга к оратору бросились с цветами женщины, но их оттеснили какие-то люди, которые и увезли его в неизвестном направлении. Впрочем, и направление было известно, и что происходило дальше не стало по большому счету ни для кого секретом. Знающие люди утверждали, что буквально через час где-то в центре города состоялась встреча этого, о котором идет речь, с лидером митинговавшей партии, срочно вызванным помощниками по телефону. Стенограммы беседы, естественно, не существует, но один из ее участников пересказал о чем шла речь своим знакомым, а те уже себя не сдерживали и, как водится, пустили, приукрасив деталями, байку в народ. Если верить циркулировавшим по столице слухам, привыкший к публичным речам лидер обрисовал в очередной раз бедственное положение страны и, ничтоже сумняшеся, предложил гостю пополнить собой ряды возглавляемой им партии.
— Нам нужен человек, способный повести за собой массы, — сказал он твердо. — Последний харизматик часть своей харизмы пропил, а часть взял деньгами, других же нет и в ближайшее время не предвидится. У вас же…
Слушавший его наглец счел возможным уважаемого человека перебить:
— С харизмой у меня всё в полном порядке! — заявил он безапелляционно. — Но быть в вашей компашке простым членом?..
— Нет проблем! — поторопился заверить его лидер, на которого скрытое обаяние наглеца уже возымело свое действие. — Поставим ваше имя в первом десятке партийного списка…
Затем, по сведениям источников, близких к осведомленным, стороны перешли непосредственно к торговле, в ходе которой называли всё своими именами и этому всему определяли цену в рублях и в свободно конвертируемой валюте…
Тут, уважаемый читатель, я должен прервать своё повествование и просить у Вас прощения! Нет, не за то, что, пересказывая содержание беседы, подрываю веру в человеческую порядочность и бескорыстие, — к этому мы давно привыкли, — а за наметившуюся фрагментарность моего рассказа. Как вы, наверное, уже заметили, всё случившееся с господином Ковалевым я знаю из первых рук, и описать способен едва ли не документально, в то время как о похождениях того, второго, могу судить лишь по рассказам общих знакомых да по газетам, а они, как известно, и соврут недорого возьмут. Поэтому, ежели я что-то от себя и домыслил, то не из желания прихвастнуть своей осведомленностью, а от потребности представить Вашему просвещенному вниманию картину случившегося в живых красках и во всей её полноте.
Что ж до несчастного Ковалева, мы, помнится, оставили его в районном отделении милиции в состоянии прострации. К незавидному положению Платона Кузьмича следует добавить, что и Арнольд Аскольдович сразу его не принял, день профессора был расписан буквально по минутам, и бедняге пришлось маяться до вечера, меряя шагами замкнутое пространство своей квартиры. О чем все это время думал Платон Кузьмич? Наверное, не трудно догадаться. В тяжелые минуты человек обращает свои мысли к Создателю, а умный человек еще и пытается переосмыслить свою жизнь, и это вовсе не предмет для досужих шуточек и хихиканья, которые в создавшейся ситуации совершенно неуместны.
Почему именно я? — думал Ковалев, глядя себе под ноги и круто разворачиваясь, стоило ему пройти из угла в угол восемь шагов. — А может и не я один такой, может остальные потерю скрывают? Может имя нам легион? Рождаемость в стране опять же падает… Но что-то внутри подсказывало Платону Кузьмичу, что догадка его неверна. Тогда в чем причина? Словом этим в быту злоупотреблял и тем накликал на себя беду? — мысль заставила Ковалева замереть на месте. — Опять нет! — продолжил он шагать. — Будь такое предположение правдой, русский народ вымер бы сразу же по выходу из татаро-монгольского ига, а то и до того… Но тогда что?
В таком взвинченном состоянии Ковалев и предстал пред светлые очи медицинского светилы. Арнольд Аскольдович оказался человеком относительно молодым, едва перевалившим за пятьдесят, с усталыми, но живыми глазами и привычкой сосать леденцы.
— Звонил, Колька, звонил… — басил он дружелюбно, провожая пациента за ширму, — давайте, батенька, раздевайтесь, посмотрим что там стряслось…
Однако профессионально бодряческий тон его как-то разом увял, стоило Платону Кузьмичу появиться перед профессором в виде пригодном для осмотра. Арнольд Аскольдович хмурился, надевал и тут же снимал блеские, в золотой оправе очки и наконец озадаченно протянул:
— Мда-а… странны дела твои, Господи! — потом, как будто спохватившись, поправился и даже ободряюще похлопал Ковалева по плечу. — Будем думать, случай интереснейший…
И хотя, в отличие от капитана милиции, уникальность Платона Кузьмича профессор признал, пациенту от этого легче не стало.
— Сначала сдадим все анализы, — продолжал Арнольд Аскольдович, когда уже одетый Ковалев подсел к его рабочему столу, — проведем с коллегами необходимые замеры, созовем, если надо, консилиум…
— Да на… мне ваш консилиум! — взорвался вдруг Платон Кузьмич, но тут же понял, что погрешил против правды. Продолжал уже просительно, понимая свою нетактичность. — Жить-то мне как, Арнольд Аскольдович? Должно же у вас быть хоть какое-то элементарное объяснение?..