— Сначала сдадим все анализы, — продолжал Арнольд Аскольдович, когда уже одетый Ковалев подсел к его рабочему столу, — проведем с коллегами необходимые замеры, созовем, если надо, консилиум…
— Да на… мне ваш консилиум! — взорвался вдруг Платон Кузьмич, но тут же понял, что погрешил против правды. Продолжал уже просительно, понимая свою нетактичность. — Жить-то мне как, Арнольд Аскольдович? Должно же у вас быть хоть какое-то элементарное объяснение?..
— Ну, объяснение-то всегда найдется… — задумчиво заключил профессор, — если бы в объяснении было дело… Вполне возможно, произошел некий сбой и природа ошибочно заключила, что исчезнувший орган следует считать атавизмом и от него избавилась. Вероятно, вы, как бы это сказать, недоиспользовали возможности утраченного…
— Да вроде нет, профессор, — пожал плечами Ковалев. — В этом тоже проблема, что я теперь скажу Полине Францевне…
Арнольд Аскольдович бросил в рот очередной леденец и продолжал рассуждать:
— Опять же ящерицы в опасных ситуациях сбрасывают свой хвост, а потом он у них отрастает…
— Вы считаете есть шанс? — спросил Ковалев с надеждой.
— Гарантию дать не могу, но в природе ничего не бывает случайного, так что будем наблюдать…
Платон Кузьмич пал духом, сидел, уставившись в пол на белые плитки медицинского кафеля. В стеклянных шкафах блестели инструменты, пахло лекарствами и почему-то камфарой.
— Ну, не огорчайтесь так, — попытался подбодрить его профессор. — Еще ничего не ясно, в конце концов всегда остается шанс податься в трансвеститы, тем более, что значительная часть работы, можно сказать, уже выполнена. Есть такие кому нравится…
Ковалев поднял голову и посмотрел на Арнольда с плохо скрываемой ненавистью, но наблюдаться у него согласился. Да и выбора в общем-то не было.
Следующий месяц прошел для Платона Кузьмича в хлопотах. Анализы показали совершеннейшую его норму, так что многие врачи даже удивлялись, как Ковалеву удалось сохранить такое здоровье живя в столице нашей родины. У пациента было давление, как у пионера-ленинца, анализ крови списанный из учебника для начинающих медсестер, зрение, как у ворошиловского стрелка, вот только печаль поселилась в сердце Платона Кузьмича и в министерстве этого не могли не заметить. Не так энергично, как бывало, говорил он теперь по телефону, бросил привычку заглядывать в глаза начальству, а однажды на ответственном совещании заявил, что не согласен с мнением министра, чем особенно удивил присутствующих. И в баню с приятелями перестал ходить, и на женщин смотрел с какой-то внутренней тоской, а когда Колька в очередной раз брал у него в долг деньги, заявил, будучи трезвым, что якобы лучше стал понимать смысл жизни. Трудно сказать, что конкретно Платон Кузьмич имел в виду, но Кольке деньги нужны были до зарезу и он поостерегся вступать в дискуссию. Лучше, так лучше, кто бы стал возражать!
— Знаешь, — говорил Платон Кузьмич грустно, — я будто старше стал на четверть века, отпала необходимость суетиться, искать чего-то, метаться… И, что удивительно и странно: Полина Францевна меня не бросила…
Кольке это было не понять. В Интернете, хоть и обещал, он ничего по интересующему вопросу не нашел, так что и приятеля ему порадовать было нечем. Правда, в самом конце месяца в продажу с помпой выкинули книгу одного начинающего политика «Поднявшийся в ночи» с фотографией автора на обложке, но Колька не знал и никак для себя не мог решить, стоит ли привлекать к ней внимание Платона Кузьмича. И вовсе не потому обуревали его сомнения, что книжонка была написана литературными рабами, а названием косила под нобелевского лауреата Жозе Сарамага, не знал Колька как эта новость может на Ковалева повлиять.
Не дремал на своем профессорском посту и Арнольд Аскольдович. В институте экспериментальной травматологии он создал и возглавил отдел природных аномалий, был избран членом — корреспондентом Медицинской академии наук и набрал группу аспирантов, усердно эксплуатирующих тематику естественного отпадения отдельных человеческих органов и членов. Платона же Кузьмича мучили все это время иглотерапией, витаминной агрессией и даже успели заказать специальный мощный лазер для воздействия на биологически активные точки подопытного. Единственным приятным моментом в лечении был еженедельный общий массаж, но и тут со временем Ковалев начал подозревать, что массажистка скрытая лесбиянка.
Поэтому к нагрянувшим выборам Платон Кузьмич отнесся, как и вся уставшая страна, с редкостным равнодушием. Кто-то считает такую пассивность оправданной, кто-то негодует и не устает призывать, но только на этот раз было в многомиллиардном шоу и нечто примечательное. Совершенно неожиданно и вопреки предсказаниям тех, кто называет себя гордым именем политолог, в гонке за депутатскими головами вперед вырвалась совсем не та партия, на которую у букмекеров делались ставки. В газетах и на экране телевизора замелькали новые лица причем одно из них чем-то неуловимо напоминало… впрочем, с такими вещами надо быть чрезвычайно аккуратным. Одна желтая газетенка не сдержалась и ей тут же вчинили приличный иск, а этого не хотелось бы. Заметил такую похожесть и Ковалев и долго колебался, прежде чем записаться к депутату на прием. На что он рассчитывал в стране, где возможен указ Президента номер один и ситуативная презумпция невиновности сказать трудно, но, по-видимому, какие-то надежды Платон Кузьмич идя на встречу питал. Она состоялась в бывшем здании Госплана на Каретном, в кабинете со смазливой секретаршей и готовым к услугам помощником. Хозяин кабинета сидел на фоне российского флага и просматривал какие-то бумаги, на Ковалева глянул мельком и лишь указал рукой на кресло у стены. Платон Кузьмич как-то сразу растерялся и, если и опустился на указанное место, то на краешек и пальцы начал крутить, как это делают люди робкие и нерешительные.
— Ну-с, какое у вас ко мне дело? — спросил после долгого молчания депутат, откидываясь на высокую спинку вращающегося кресла. — Помощник докладывал, что вы по личному…
Ковалев заволновался, лицо его пошло красными пятнами, на лбу выступили капельки пота.
— Милостивый государь, — начал он выспренно, совершенно того от себя не ожидая, — я, с позволения сказать…
— Что вам угодно? — перебил его депутат, — говорите коротко, у меня дела.
Платон Кузьмич откашлялся.
— Право же странно, что цель моего визита вам не понятна… В сложившихся обстоятельствах, в которые ваш уход меня поставил, сами посудите, какова теперь моя жизнь…
Депутат отложил в сторону ручку с золотым пером и строго посмотрел на посетителя.
— Ни слова не понимаю, извольте толком объясниться.
Ковалев выпрямился в своем кресле и, собрав волю в кулак, произнес:
— Хорошо-с! Если не понимаете намеков, то я прямо скажу, вы, милостивый государь, мой… — тут он короткое мгновение поколебался, после чего себя уже не сдерживал и тень на плетень не наводил. Депутат выслушал эту эмоциональную речь совершенно спокойно, на его лице не дрогнул ни один мускул.
— И вы хотите, — спросил он почти любезно, — чтобы я, так сказать, к вам вернулся?..
— Именно! — подтвердил Ковалев.
После этих слов в кабинете наступило довольно долгое молчание, нарушаемое только ходом напольных часов и постукиванием по полировке стола выбивавших дробь депутатских пальцев.
— Все-таки удивительно, — вымолвил он наконец, — насколько мы, русские, эгоистичный народ. Вы явились сюда, в Государственную Думу, со своими требованиями и даже не подумали какой урон можете нанести стране и государству. Допустим, — я сказал «допустим»! — я пойду вам навстречу, но тогда встанет вся работа? Что вы думаете, — продолжал депутат распаляясь, — мы тут груши околачиваем? Я, к примеру, как руководитель подкомитета, готовлю в настоящее время проект закона о повышении в стране рождаемости, а вы со своими надуманными претензиями мне мешаете. Теперь, в качестве альтернативной службы, молодые люди будут обязаны с каждой из женщин детородного возраста, которая того пожелает, а в случае отказа — выкинул он руку с указующим пальцем, — отправляйтесь, голубчики, на действительную!
Депутат энергично поднялся на ноги и заходил по устилавшему пол кабинета ковру. Говорил воодушевленно, со сдержанным гневом и отработанным пафосом.
— Понимаете ли вы, что это значит для страны! Нет, вам это совершенно безразлично и мне стыдно за вас, как за гражданина и человека! Пожертвовать таким пустяком на благо родины!..
Он сделал паузу и Ковалев, хоть по части пустяка и не был с ним согласен, хмуро потупился. Депутат тем временем остановился непосредственно перед Платоном Кузьмичом и вдруг понизив голос едва ли не до шепота почти задушевно сказал:
— Сами, дорогой вы мой, рассудите, если я соглашусь, то тем самым создам прецедент, а это весьма негативно скажется на законотворческой деятельности…
— Сами, дорогой вы мой, рассудите, если я соглашусь, то тем самым создам прецедент, а это весьма негативно скажется на законотворческой деятельности…
Сидевший понуро Ковалев вскинул голову.
— Вы хотите сказать?..
Но депутат уже вернулся к прежнему назидательному тону, как и не было этого небольшого отступления. Он тряс Платону Кузьмичу руку и незаметно, но весьма настойчиво провожал его к дверям.
— Мы все должны чем-то жертвовать ради будущего процветания отечества и я признателен вам за понимание этой суровой необходимости… — говорил он, уже откровенно подталкивая Ковалева в спину.
Вот в общем-то и всё, этим эпизодом можно было бы и закончить мое повествование, потому что судьба несчастного Платона Кузьмича решилась окончательно и добавить по существу больше нечего, но, как писал Николай Васильевич в «Шинели», из которой все мы вышли, а многие в ней так и остались: «бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание».
Шел месяц июль или даже август, когда Колька пришел к Платону Кузьмичу вернуть должок. Выпили, как принято, по рюмочке, за жизнь поговорили и вдруг Ковалев задумчиво так молвит:
— Слушай, а может мне жениться, а?..
Колька, потомственный интеллигент, помялся, но в известных обстоятельствах тему эту развивать поостерегся. Странно как-то, размышлял он, с чего бы это Ковалеву пришла в голову такая мысль, но только слышит будто приятель его ему что-то рассказывает.
— Вечер дышал теплом, — говорил между тем Платон Кузьмич, — аромат цветов плавал в тихом воздухе, мы с Полиной Францевной прошлись по парку, потом выпили при свечах вина и как-то так всё само собой получилось…
Колька насторожился и помотал, для свежести восприятия, из стороны в сторону головой.
— Что получилось?
— Всё получилось, совсем всё, и очень даже неплохо…
— Как это? — удивился Колька. Он даже начал делать руками какие-то странные движения, как если бы они могли помочь ему понять суть процесса. — Неужели вернулся?
— Ну! — улыбнулся Платон Кузьмич и потянулся к бутылке, чтобы отметить это событие. — Любовь, она творит чудеса!..
В тот же день все российские газеты, не говоря уже о радио и телевидении, подняли по случаю пропажи депутата страшнейшую шумиху. Подозревали левых и правых, центристов и маргиналов и даже лигу защиты сексуальных меньшинств, поскольку готовящийся закон не делал уступок для призывников нетрадиционной ориентации. Дума вызвала для объяснений министра внутренних дел, расследовать происшествие назначены были три комиссии, но потом вдруг, как это у нас и бывает, все средства массовой информации разом, словно по команде, о случившемся позабыли и занялись новой подоспевшей неприятностью. А может быть, кто знает, команда сверху и была, остались же там умные люди, кто понимает, что о многом народу лучше бы и не знать, и это правильно. Всё вроде бы улеглось и успокоилось, только не переставая звонил Арнольд Аскольдович, но Ковалев был тверд и от предложенной тайной операции, как от научной фальсификации, отказался. А где-то через пару недель, под вечер, заглянул к Ковалеву молодой человек и, представившись следователем прокуратуры, попросил ответить на ряд вопросов, однако, удивительное для прокурорского работника дело, вопросов не задавал, а как-то долго мялся, прежде чем выдавил из себя несколько слов.
— Скажите, Платон Кузьмич, честно, без протокола, — это правда?
Ковалев, как человек в таких делах опытный, съевший на бюрократическом поприще не одну собаку, прямого ответа не дал, а лишь спросил:
— Показать?
Следователь почувствовал себя неудобно.
— Ну, что вы, зачем так сразу… начальство дергается, а то я бы вас и беспокоить не стал… покажите.
Ковалев показал, но снимать не разрешил, поскольку фотография это документ, а так ни…, короче, ничего к делу не пришьешь. На том и расстались и последствий визит следователя не имел, если не считать того, что из министерства Платона Кузьмича все-таки уволили. Впрочем, прокуратура тут, скорее всего, ни при чем, она и не в такие дела не вмешивается, а уж до какого-то там Ковалева, как до Акакия Акакиевича Башмачкина, ей и подавно дела нет. Тут вся загвоздка, надо полагать, в заместителе министра по кадром, уж больно принципиальный попался человек. У нас, — сказал он Платону Кузьмичу, — чиновник не может сочетать профессиональную партийную работу с государственной службой, если на то нет особых указаний, у нас, как в Англии, с этим строго. И как Ковалев ни объяснял, что вовсе он не членствует, а если и членствует, то не то, чтобы он, как ни напирал на то, что дело это прошлое и быльем поросло, значительное должностное лицо в прения вступать не пожелало. Да оно, если задуматься, и к лучшему, не должность красит человека, не в ней счастье и Полина Францевна это мнение разделяет.
Так и закончилась эта история и вспоминаю я о ней с каким-то приятным, теплым чувством человека, пусть косвенно, но к счастливому исходу причастного. А тут на днях встретил в буфете Дома литераторов, что на Большой Никитской, в подвале, одного критика, так он утверждал, будто бы читал между строк в воспоминаниях Анненкова, что изначально Николай Васильевич собирался вывести в герои вовсе даже не нос, но, честно признаюсь, я ему не поверил.