Приехал амбань и заявил, что получена телеграмма из Урумчи[384], от губернатора области, с требованием выслать нашу экспедицию и непременно через Санджу, т. е. через закрытый зимой снежный перевал.
Конечно, мы уже привыкли к мошенничеству и двоедушию властей Хотана и не сомневались, что никакой телеграммы нет и вся история подложна. Впрочем, прибавил грозный амбань, если лично попросить господина даотая, то, может быть, он смилостивится. Надо сказать, что власти не пропустили ни одну нашу телеграмму и мы должны были изыскать возможность окольными путями послать телеграммы в Нью-Йорк, Пекин и Париж через консульство в Кашгаре[385]. Кроме того, амбань указал, что власти имеют право вообще отобрать все мои художественные принадлежности.
На следующий день даотай сменил гнев на милость и по причине излечения его сына Е. И. сообщил, что высылать на Санджу нас не будет. Но милость за излечение сына скоро испарилась, и власти начали угрожать нам обыском. Наконец 29 декабря был произведен осмотр вещей. Наше оружие – три ружья и три револьвера – было опечатано и увезено. Сказали, что в Кашгаре мы можем его получить. Свидетельства на право ношения оружия от британских властей не были приняты во внимание. Когда внесли огромный ящик для укладки оружия, то даже китайцы попятились, шепча: «Гроб». Е. И. прибавила: «Это гроб для подобных властей».
Казалось бы, вся изобретательность утеснения была уже изощрена, но невежество подсказало еще одну «игру». Сообщили нам, что наши американские бумаги властей не интересуют, и потребовали русский паспорт. При этом мудрые власти республиканского Китая потребовали не что иное, как старый императорский паспорт. Совершенно случайно при нас оказался старый паспорт и патент на командора шведского ордена «Северная звезда». «Зубры» скопировали и то и другое и будто бы куда-то послали.
Требование царского паспорта через девять лет после [русской] революции показало нам, что власти Хотана не только недоброкачественны, но и безмерно невежественны, и оставаться здесь было бы уже опасно. Мечтаем немедленно ехать на Кашгар и Урумчи, чтобы найти более разумную власть.
Друзья мои, если хотите испытать свое хладнокровие и терпение, поезжайте в город Хотан. Здесь даотай Ма (т. е. «лошадь») и амбань Чан Фу научат вас со всею изобретательностью средневековой невежественности. Перед отъездом слышали базарную молву, что даотаю готовится сильная неприятность. Толкуют, что он получил от правителя области должность даотая и звезду за собственноручное убийство военного губернатора Кашгара в прошлом году; между тем выясняется, что убийство произведено не только им самим, но и солдатами. Теперь можно думать, что все убийцы должны стать даотаями.
Подробности убийства средневековы. Побежденного распяли и после двух дней распятия нынешний повелитель Хотана в упор выстрелил в него, так что кровь брызнула на победителя; с ним стреляли и солдаты его. Голову побежденного выставили на базаре.
Пишу с болью за китайцев. Воображаю, как лучшие китайцы покраснеют за таких современников. Вспомним рассказы Свена Гедина, как китайские власти искали в его сундуках русских солдат. Как Фильхнер[386] давал подписку амбаню, что не имеет претензий за грабеж. Как бедствовал в Хотане Пржевальский. Как Козлов принужден был въехать во двор амбаня с 20 казаками, и тогда беззаконие умолкло. Грустно сознавать и видеть, что новый строй государства не изменил мрачное средневековье. Пусть амбань справляется со своим носом без помощи платка – не в том дело, но пусть амбань хоть что-нибудь знает.
При досмотре вещей амбань много раз припомнил, что русские на маньчжурской границе у него разбили чайник; вся мелочная злопамятность сказалась в этом сообщении. И еще русские совершили тяжкое преступление: подумайте только, они привили оспу жене даотая из Аксу! Это «кощунство» рассказывается с негодованием. При досмотре возмущенная Е. И. сказала амбаню, указавшему открыть яхтан с ее принадлежностями: «Смотри, амбань, вот мой корсет». Таким образом, жена даотая из Аксу была отмщена.
Наш китаец возмущен и потрясен. У него на глазах – у него, у китайского офицера и дипломата, отмеченного в книгах, – у него на глазах отобрали и увезли оружие. Лишили экспедицию средств защиты. Он говорит: «Это работа разбойников». Приходят местные мусульмане и советуют, и предупреждают, и стараются высказать сочувствие. Можно представить, сколько приходится терпеть этим тихим людям, забитым и обезличенным. Можно представить, сколько приходится терпеть китайским студентам и молодежи, которая так чутка на грязь произвола.
Надо суметь уехать. Несмотря на морозы, надо ехать. Верблюды готовы. Старик китаец шепчет: «Велите конвойным солдатам, если у них винтовки, ехать впереди, а не сзади: китайцы в спину стреляют». Готово знамя экспедиции. Его повезут впереди. Сун сшил его, красное с желтым, и надпись черная: «Ло, американский художественный офицер».
Амбань про искусство вообще ничего не знает. Бек – монгольского происхождения – вежливо поучает его следующей старинной легендой: «В старое время в Куче жил знаменитый художник. Однажды он принес в залог свою картину, изображавшую кочан капусты и бабочку, и просил за нее 3000 сар (т. е. 2700 американских долларов). Мальчик, заменивший хозяина, выдал ему просимую ссуду. Пришел хозяин. Возмутился, что за капусту и бабочку можно дать такие деньги. Выгнал мальчика и считал деньги потерянными. Наступила зима, и в указанный срок художник принес деньги и спросил картину обратно. Достали картину, хозяин, к ужасу, видит, что бабочка исчезла с картины. Художник требует картину по описанию в ее полном виде. Бедствует хозяин.
Говорит художник: «Вот ты несправедливо выгнал мальчика, но сейчас только он может помочь тебе». Позвал хозяин мальчика. Тот держал три дня картину около огня, и бабочка опять выступила. И сказал мальчик: «Ты не ценил художника, но он настолько совершенен, что краски его имеют все качества природы. Бабочки являются в теплое летнее время. На зиму они исчезают. То же происходит и на картине. Лишь тепло огня вызвало бабочку к жизни и зимою. Так совершенен этот художник». И хозяин устыдился и возвысил мальчика и сделал его богатым за его мудрость». Так поучает бек амбаня. Но еще Будда в сутрах[387] сказал: «Самое большое преступление – это невежественность».
Среди мусульман дошли вести о разрушении французами Дамаска[388] и о грабежах французских офицеров. Мусульмане возмущены: «Видимо, Франция решила порвать с мусульманским миром. Именно повреждением святынь и грабежом легче всего закрепить этот разрыв навсегда». В Париже и не представляют себе, как быстро по глубинам Азии летят птицы-вестники. Между тем течение мусульманской мысли заслуживает большого внимания. На днях один мусульманин спрашивал нас, отчего Мунтазар, Мессия, Майтрейя – все на ту же букву «М». Не есть ли это одно и то же проявление? Так же спрашивали о буддизме. Слушали внимательно о том, что Будда такой же человек, но велик своим высоким знанием. О том, что Будда почитал женщину. О том, что Будда сам указал явление Майтрейи.
На днях приезжали калмыки из Карашара. Пришли поклониться буддистским предметам, которые у нас. Калмыки знают, что здесь проходил Будда, направляясь на север. Интересно отметить, что сэр Чарлз Белл[389] в своей последней книге о Тибете указывает, что Будда мог быть монголоидного происхождения[390]. Непал населен монголоидами, и род шакья мог быть из них. Тогда особенно интересно обращение Будды к северу. Все знаки, все остатки надо пересматривать заново. Гигантское изображение Майтрейи на скале около Маульбека много раз упомянуто и описано. Не приходит в голову, что всю огромную скалу надо исследовать со всех сторон.
Но уже в Хотане совершенно случайно пришлось услышать о китайской надписи на оборотной стороне скалы. Было бесконечно жаль упустить эту возможность. Ведь с нами был и китаец. И притом, что может значить этот неожиданный язык? Можно ожидать санскрит, пали, тибетский, наконец, монгольский! Но почему китайская рука писала[391] на скале о Майтрейе? Подходите к памятникам всегда заново.
Древности в Хотане действительно иссякли. За два месяца, кроме двух-трех осколков, да десятка фальшивых вещей, ничего не принесли. Само занятие кладоискательства выродилось. И рассказы отдают старыми сообщениями, уже описанными сэром Аурелом Стейном[392]. Яткан, т. е. место старого Хотана, действительно заселено мирными [киргизами] и закрыто мусульманскими кладбищами. Так же как итальянские антиквары цитируют анекдоты про Воде[393], так же и здесь уже механически твердят про сэра Маршалла[394] или про Аурела Стейна. В обиходе домашнем не сохранилось старинных предметов. Жизнь застыла, как бывает перед волной новых построений.
Почему-то Хотан все-таки считается торговым центром Китайского Туркестана. Не видим нерва этой торговли. Живем на большом пути, разветвляющемся на Аксу[395], Кучу[396] и Дуньхуан[397] в провинцию Ганьсу[398]– в глубь Китая. Но редко звенят колокола верблюдов. Редко окликают ослов. Таким шагом торговое обращение не создается. Ковровое дело очень упало – условно и безжизненно. Собственно хотанские узоры совершенно выродились. Торговля нефритом пропала. И еще одна особенность, указанная древними авторами, исчезла – исчезло пение, заменившись неистовыми выкриками. Перед таким пением пение ладакхцев полно и ритма, и свежести. Если люди перестают петь, значит, они очень подавлены.
Дико подумать, что это тот самый Хотан, которому Фа Сянь в IV веке нашей эры посвящал восторженный отзыв: «Эта страна счастливо благоденствует. Народ богат. Они все буддисты и находят радость в музыке. Здесь более десяти тысяч общинников, и почти все принадлежат к махаяне. Все они живут и питаются от общины. Селения раскинуты на большом пространстве, и перед дверью каждого дома воздвигнута небольшая пагода (субурган). Все очень гостеприимны и снабжают гостей всем необходимым. Правитель страны поместил нас в [монастыре] Гомати, принадлежащем к махаяне. При ударах в гонг все общинники собираются к трапезе. Все садятся в согласном порядке и хранят молчание, не стучат посудою…»
До чего может меняться действительность! И очевидность не может соединить современный Хотан с его бывшим. Так же как современная Аппиева дорога[399] или дорога на Остию[400] не ведут к настоящему римскому Риму.
Жаль, что не ездил Фа Сянь дальше Кашгара по теперешнему русскому Туркестану. Ведь там везде, и даже в Персии, имеются следы буддизма, еще совсем не открытые[401]. А Бухара есть не что иное, как «вихара» – испорченное название буддистского монастыря. Юрий удачно в Париже раскрыл эту филологическую трансформацию, и Пеллио[402] вполне согласился с ним. Памир, Афганистан, Персия – всюду следы того расцвета культуры, когда, как говорят хроники: «Искусство было несравненно, и произведение творчества и книга были лучшим подарком».
Сун видел сон. Мы трое – я, Е. И. и Юрий – зарубили саблями Яня[403]-дуту. Прибежал, рассказывает и смеется: «Очень хороший сон, теперь вся победа будет ваша, а дуту будет плохо». Цай Хань-чен переводит этот сон и тоже широко ухмыляется от удовольствия, что хоть во сне их дуту пришлось плохо. Сун углубляет значение сна: «Если дуту худо обошелся с великими гостями, будет ему плохо, и не жить ему».
Так в далеком Хотане пишется приговор урумчинскому дуту: «Более года не проживет». Говорим [киргизу] об этом решении. Тот смеется: «Вы уже сместили Керимбека, видно, и с дуту ваша правда будет». Хоть дуту и смеется над пекинским правительством, но сам он сидит в горниле ненависти. Кто же сядет вместо него? Хотанский грабитель Ма? Или Аксу? Или из Кульджи со своими маньчжурами? Любая предприимчивая дружина может легко забрать Синьцзян.
Ходят странники, приносят новые вести. В Урге [Улан-Баторе] будет отведено место под храм Шамбалы. «Когда изображение Ригдена-Джапо достигнет Урги, тогда вспыхнет первый свет нового века – истины. Тогда начнется истинное возрождение Монголии». Задумана картина «Приказ Ригдена-Джапо».
В Куче на базарах недавно два пришлых ламы раздавали изображения и молитву Шамбалы. Здесь же приютились ячейки возрождающегося буддизма…
Серия «Майтрейя» сложилась из семи частей: 1) Шамбала идет. 2) Конь счастья. 3) Твердыни стен. 4) Знамя грядущего. 5) Мощь пещер. 6) Шепоты пустыни. 7) Майтрейя Победитель.
1 декабря 1925 года.
Нельзя себе представить более разительный контраст, нежели тона Гималаев и Ладакха сравнительно с пустыней. Иногда кажется, что глаза пропали, засорились. Где же эти кристаллы пурпура, синевы и прозелени? Где же насыщенность желто-пламенных и ало-багровых красок? Седая, пыльная кладовая! Всепроникающая труха времени, режущая кожу, как стекло, и разъедающая ткань. Глаз так привык к бестонности, что, не захватывая цвета, скользит, как в пустоте.
Так же незаметно поднимается песчаный буран, и наш черный Тумбал становится серо-мохнатым. Иногда бывают хороши звезды. Очень редко напоминает о горном очаровании слабо-голубая гряда Куньлуня. Вопят на свою судьбу ослы, и стонет домодельный привод молотилки. Отвратительны гигантские зобы у населения[404]. Одни говорят: «От воды». Другие: «Уж такая порода». Размеры зоба должны пагубно влиять на нервы и психологию сознания.
Начались морозы. Вода в арыках покрылась льдом.
Лама говорит, что один очень ученый буддист в Ладакхе хотел иметь ученое рассуждение с Юрием о буддизме. Тогда лама побоялся устроить этот диспут. Говорит: «Я боялся, может ли сын ваш говорить об основах учения. Теперь много иностранцев, которые называют себя буддистами но ничего не знают и судят по неверным книгам и толкованиям. Теперь очень много таких лживых буддистов. Но сейчас я жалею, что не устроил это рассуждение в Ладакхе. Ведь ваш сын все знает. Он знает больше многих ученых-лам. Вот я вам задавал разные вопросы незаметно и постепенно, и вы все мне разъяснили. Жаль, что в Ладакхе мы не побеседовали. Вот я ездил с большим ученым П.[405] Ему я задавал разные вопросы, но он не отвечал на них, а только сердился. Потому что не знал, как ответить».
Лама очень хотел бы повидать хазареев – монгольское племя, оставшееся после нашествия в Афганистане.
1 января 1926 года.
Ламы часто повторяют слова Будды: «Лампада, перед тем как погаснуть, начинает чадить». Вместо возможности тихо уехать из-под десницы даотая – новые оскорбления и бессмысленные неприятности. Вещи уже уложены. Верблюды готовы. Мы чувствуем радость покинуть опасный Хотан. Но первого января рано утром приезжает вестник даотая и конфузливо заявляет: «Г[осподин] даотай назначает вам ехать на Дуньхуань, а не на Кашгар». Мы говорим: «У нас отобрано все оружие. Ехать пустыней без оружия нельзя. Не только ни одна экспедиция, но каждый купец, идущий через пустыню, имеет при себе оружие. Кроме того, нам присланы деньги на Кашгар. Кроме того, наши сотрудники-американцы едут на Урумчи. И, в-четвертых, сам даотай только что согласился на наш выезд на Кашгар».
Посланный улыбается: «Все это верно, но г[осподин] даотай прислал меня сказать, чтобы вы ехали через пески на Дуньхуань».
«Но ведь туда трудно ехать? Но ведь сам даотай сказал, что в провинции Ганьсу – разбойники?»
«Совершенно верно, но г[осподин] даотай изменил свое решение и указывает вам путь через пустыню в Дуньхуань».
«Значит, мы не можем осмотреть ни Яркенда, ни Кашгара, ни Аксу, ни Кучи? Ведь все эти распоряжения китайских властей наносят оскорбление Соединенным Штатам?»
«Поговорите сами с г[осподином] даотаем. Сегодня Новый год, и, если хорошенько попросить г[осподина] даотая, может быть, он опять изменит распоряжение».
«Но мы не просить желаем, но хотим справедливости».
Вестник только улыбается и опять предлагает ехать сегодня к даотаю.
Тут же нам шепчут колоритную подробность. Ящик для нашего оружия, сделанный неисповедимо огромных размеров в виде гроба, несли на палках четверо. Эта процессия ввалилась во двор даотая во время его праздничного завтрака. Китайцы опять зашептали: «Гроб», а сам даотай побледнел и велел нести ящик скорее вон со двора в ямын амбаня. Знает, что творит пакости, за которые придется ответить.
Едем к даотаю. Как полагается для действий трагического «Гран Гиньоль»[406], драма смешивается с балаганом. По пути встречаем шествие с бумажными драконами, ладьями, рыбами и всякой мишурой, идущее поздравить нас с Новым годом.
Сидение у даотая превысило всякие меры терпения. Мы говорили ему о необходимости разменять американские чеки в Кашгаре. Говорили о необходимости лечить зубы. Говорили о спешной необходимости сообщиться с Нью-Йорком. Говорили, что своим поведением он оскорбляет достоинство Америки. Говорили о всех причинах и доводах. Но даотай ответил, что мы можем идти или через перевал Санджу обратно в Индию (что явно нелепо, ибо перевал до июня закрыт льдом), или можем пойти пустыней на Ганьсу (безоружными, через разбойников, о которых он сам предупредил нас), или мы будем задержаны в Хотане.
Я указал, что насильственное задержание есть арест, к чему мы не подали никаких оснований. Даотай твердил свое, повторяя, что наш паспорт, выданный по приказу пекинского правительства, негоден. Неужели г[осподин] Чен Ло, представитель Китая в Лиге Наций, не знает, как выдавать паспорта? Но даотай ни о какой Лиге Наций вообще не слыхал. Я указал, что ввиду таких оскорбительных отношений я желаю вообще уехать из Китая. Даотай твердил свое. Люди даотая хохотали за его спиной и показывали на его голову. Препирались нескончаемо. Невозможно было проследить сложный излом невежественности и безумия. Даотай расстреливал нашу симпатию к Китаю. Вспомнился один наш знакомый, прогрессивный китаец в Америке. Слушая мою защиту Китая, он как-то поник и грустно спросил: «А вы сами были уже в Китае?» Я ответил: «Собираюсь ехать». Он добавил: «Поговорим после вашего возвращения».