8 октября.
Короткий спокойный переход. Остановились в 10-ти милях от оазиса Санджу. Разбросаны одиночные юрты киргизов. Часто один мальчик гонит целый караван верблюдов.
Каждый день приходят пациенты желудочные или простудные. Еще раз почувствовали, что значит великий песок пустыни. Всепроникающий, иссушающий, затрудняющий дыхание. Вот горе! Горы стали заметно понижаться. Высота пути не более 7000 футов. Ведь южная часть пустыни не ниже 4000 футов. Становится все теплее. Задумана серия картин «Майтрейя».
Опять костры. Опять караванные шепоты: «Известный губернатор в Китае приказал сечь китайцев. Ах, как худо! Теперь китайцы высекут англичан».
«Ринпоче говорил, что теперь путь только через Шамбалу – это все знают». «Много пророчеств везде закопано». «Три похода монголов». «В пустыне за Керией вышла наружу подземная река». «А как взорвали скалу, а она вся из драгоценных камней…» «А там, где не пройти, там можно подземными ходами…»
Много говорят, и будничное сплетается с чем-то великим, предрешенным. Много говорят про подземные ходы, но оно и понятно. Из многих замков, прицепившихся на скалах, были устроены к воде длинные подземные ходы, по которым на осликах привозили воду. Постепенно встает новая картина значительных жизней.
9 октября.
Санджу – оазис. Простились с горами. Конечно, опять придем к горам. Конечно, другие горы, вероятно, не хуже этих. Но грустно спускаться с гор. Ведь не может дать пустыня того, что нашептали горы. На прощанье горы подарили нечто необыкновенное. На границе оазиса, на самой последней скале, к которой мы еще могли прикоснуться, показались те же рисунки, какие мы видели в Дардистане[374], по пути в Ладакх. В книгах о Ладакхе такие рисунки называются дардскими, хотя, очевидно, они восходят к неолиту.
И здесь, в Китайском Туркестане, на глянцевито-коричневом массиве скалы – опять светлыми силуэтами те же стрелки из лука, те же горные козлы с огромными крутыми рогами. Те же ритуальные танцы. Хороводы и шествия верениц людей. Предвестники переселения народов. И был какой-то особый смысл в том, что это начертание было оставлено на границе в горное царство. Прощайте, горы!
Показались кипы тополей и абрикосовых деревьев, а за ними раскинулось царство песков. Напоминало Египет по Нилу или Аравию.
Время завтрака; хотим остановиться, но скачут какие-то всадники и зовут ехать дальше. Там приготовлен дастархан[375] от киргизских старшин. На узорчатых, ярких кошмах очень картинно разложены горки дынь, арбузов, груш, яиц, жареных кур и посреди – запеченная половина барана. Круглые с дырками и ямочками желтые лепешки точно сорвались с картины Питера Эртцена. Напомнило милое Ключино, Новгород; раскопки каменного века и радушного Ефима. И здесь те же кафтаны, и бороды, и пояса цветные, и шапочки, отороченные волком или речным бобром.
И трудно себя уверить, что эти люди не говорят по-русски. И действительно, многие из этих бородачей знают отдельные слова и очень гордятся, если у них есть какая-нибудь русская вещь. Почти совсем не знают Америки. Английское влияние вытеснило всякое представление об Америке. Хорошо бы дать этому народу несколько книжек об Америке, напечатанных [по-тюркски]. Кто-то должен об этом подумать: ведь когда-то Америка и Азия были неразорванным континентом[376].
Впервые увидели китайских солдат в мундирах имперского времени с красными надписями вдоль всей спины и груди. Очень оборванные солдаты, киргизы – ополченцы в Куруле – были вовсе без мундиров. Может ли такая армия действовать?
Спросят: где же опасности? Где же увлекательные нападения? Ведь на кладбище в Лехе несколько памятников над могилами убитых путешественников. Правда, но все эти люди были убиты кашмирцами и афганцами. Никто не был убит ладакхцем-буддистом. И потом, есть особая прелесть сознания, что в самом удаленном безлюдье вы целее и безопаснее, нежели на улице западных городов. Полицейский Лондона при входе в Ист-Сайд осведомляется, есть ли у вас оружие и приготовлены ли вы к опасности.
Ночная прогулка по окраинам Монпарнаса или Монмартра в Париже, или по Хобокену в Нью-Йорке чреваты гораздо большими опасностями, нежели пути Гималаев и Каракорума. А торнадо в Техасе или Аризоне разве не равен вихрю на высотах? К тому же эти опасности природы так веселы по существу, так будят бодрость и так очищают сознание. Есть собиратели жгучих восклицаний опасности, но самый неверный бамбуковый или веревочный мост будит в вас упрямую находчивость. Как жаль из безлюдия спускаться в кишлаки людских толп.
В одном переходе от Санджу уже могут быть буддистские древности.
10 октября.
Окунулись в совершенно иную страну. Нет более ладакхского героизма. Нет более гирлянд звучного пения ладакхцев. Странно, сильные, приятные голоса слышали лишь у тибетцев и у ладакхцев. Нет более замков на безводных, отважных вершинах. Нет более субурганов и курганов бесстрашия. Горы ушли в седую мглу. Чем же жить и куда взгляд направить? Здесь мирные земледельческие, ничего ни о чем не знающие [киргизы]; забытый оазис. Мирные, медлительные тюрки, уже совершенно забывшие о своем участии в шествиях Чингиса и Тамерлана. Жарко. На Санджу-Базаре – песчано. Из-за глинобитных стен, из-за фруктовых деревьев выглядывает множество лиц пугливых и прикрывшихся. Целая толпа. По краскам похожа на Нижегородскую ярмарку. Приношения фруктов и жареных баранов. Наконец, привели в подарок киргизскую собаку.
Гремят бубенцы, и на майдан въезжает китайский чиновник. Опять предупредителен и любезен. Удивлен, что не получил о нас письма от амбаня Яркенда, но объясняет, что республиканский Китай отменил особые извещения, если есть китайский паспорт. У нас пространный паспорт на имя Лолучи, что значит «Рерих». Такие ли предупредительные и китайские чиновники более высоких рангов? Хочется, чтобы Китай оправдал наши ожидания. Ведь при выдаче паспорта говорилось о содействии всех губернаторов, о встрече от Пекинского университета… Китайский чиновник говорит о проходе Рузвельтов, повернувших на Яркенд; говорит о развалинах императорского дворца в 12 днях от Хотана, откуда и до сих пор притекают древности. Мы понимаем, что это должно быть Аксу.
Скоро вступаем на старую «шелковую» дорогу. Первое место, где могут быть древности. Ведь эти места, так же как Хотан, упоминаются в литературе за 3–4 века до текущей эры. В островах пустыни, в оазисах, крепились последние толпы перед переселением в неизвестные края. На горизонте стоят тучи, но это не обычные облака, это сплетения песчаных вихрей. Верно, где-то был сильный буран.
11 октября.
Под щебетание птиц и блеяние стад, под веселое журчание арыков вышли из Санджу. Скоро отвернулись от оазиса, поднялись по песчаному откосу русла и оказались в настоящей пустыне. Холмы легли слабым неопределенным силуэтом. На горизонте дрожит воздух, точно сплетая какие-то новообразования. Развернулся полный узор песков. Это уже именно та необозримость, по которой двигались великие орды. Ведь и Чингис, и Тамерлан проходили именно здесь. И так же, как на волнах не остается следов от ладьи, так же на песках не осталось никакого намека на эти движения.
Встала вся нежность и вся беспощадность пустыни. И киргиз указывает на дымчатый, розоватый северо-восток – там великая Такла-Макан[377]! Там захороненные города. Там Куча – столица бывших тохаров[378]. Известны их манускрипты, но знаете ли, как произносить эти знаки? По аналогии можно прочесть, но начертание звука пропало. Дальше, там, на склонах гор, – Карашар, древнее место. Там долго, до сокрытия, находилась, по свидетельству китайских историков, чаша Будды, перенесенная в Карашар из Пешавара. А еще дальше – отроги Небесных гор и полунезависимые калмыки, помнящие свою историю, свои горы, пастбища и священные горы. А еще дальше – великий Алтай, куда доходил… Будда.
Трепещет щит песков. Текучие смываемые знаки. Расспрашиваем о древностях. Из пустыни уже многое вывезено, но еще большее скрыто песками, и найти это можно лишь ощупью. И сейчас, после сильного бурана, из недр обнаруживаются новые ступы, храмы и стены неведомых селений. По малым признакам скажете ли, где захоронено самое главное? Сами жители к находкам, на словах, безучастны.
Вдали маячат стада диких куланов. Далеко зачернел встречный верховой. Издалека оглядел нас, остановился, слез и расстилает что-то белое. Подъезжаем, видим белую кошму, на ней две дыни, два граната. Это дастархан от неизвестного встречного путника. Неведомая дружеская рука – гостю. Истинная скатерть-самобранка, белеющая среди неизмеримых песков. Привет от неизвестного – неизвестным.
Дошли до Санджу. Населенное, хозяйственное, запыленное место. Лабиринт глинобитных стен. На детях уже видны лишаи, чего в горах не было. Древностей не нашли. Рассказывают, будто приехали два китайских чиновника и увезли все, что накопилось у жителей из буддистских древностей. Если это верно, значит, императорский Китай без знания раздавал свои сокровища, а республиканский Китай начинает понимать значение изучения древних памятников. Надо отметить, если вообще этот рассказ верен и если чиновники не увезли вещи просто в свою пользу.
Дошли до Санджу. Населенное, хозяйственное, запыленное место. Лабиринт глинобитных стен. На детях уже видны лишаи, чего в горах не было. Древностей не нашли. Рассказывают, будто приехали два китайских чиновника и увезли все, что накопилось у жителей из буддистских древностей. Если это верно, значит, императорский Китай без знания раздавал свои сокровища, а республиканский Китай начинает понимать значение изучения древних памятников. Надо отметить, если вообще этот рассказ верен и если чиновники не увезли вещи просто в свою пользу.
12 октября.
От Санджу до Пиалмы – все по той же «шелковой» дороге. И не потому только «шелковой», что по ней шли караваны с шелком, но и сама она шелковая и отливает всеми комбинациями радуги песка. Молочная пустыня с тончайшим рисунком песчаных волн. Ветер несет жемчужную пыль. И она на ваших глазах ткет новое кружево по лицу земли. Стоят старинные верстовые башни. Бо́льшая часть их полуразрушена.
Сзади звенят бубенцы. На широком сером коне догоняет нас сын соседнего амбаня. Едет на побывку в Дуньхуань, в отпуск. Путь предстоит ему около двух месяцев. Любопытен, но очень необразован. Дает несколько сведений о Хотане. Говорит о древностях Дуньхуаня. В Пиалме тоже бывают древности из Такла-Макана.
Переход большой. Шли быстро, от 7-ми [утра] до 4 1/2 [дня]. Говорят, что завтра путь будет еще больше. Стоим в фруктовом саду. Лучше, чем в Санджу, где верблюды, ослы, лошади, петухи и собаки неумолчно гремели хором всю ночь.
13 октября.
От Пиалмы до Зуава[379] около 38 миль. Вышли еще до рассвета под знаком Ориона. Первый раз за весь путь увидели любимое созвездие. Опять пустыня. К 10 часам уже жаркая, рдеющая, опаляющая. Стремя обжигает ногу через сапог. А что же здесь летом? Недаром летом идут ночными переходами.
По правую руку голубеют взгорья Куньлуня, напоминают Санта-Фе. По левую руку розовеют пески Такла-Макана – вспоминаю пустыню Аризоны.
Сын амбаня поет китайские намтары – сказания о китайских богатырях. Неожиданно резко, с носовыми придыханиями, с выкриками, с высчитыванием какого-то непонятного темпа, с финальными каденциями. Трудно ассоциировать с богатырским эпосом.
Под шеями коней гремят нити бубенцов. Качаются красные кисти под уздою. Так же гремели здесь великие орды.
Три голубя давно летели с нами. Откуда быть им в пустыне? Они – вестники, они довели нас до замечательного места. Старый чтимый мазар и мечеть. Там, среди пустыни, живут тысячи голубей, охраняемых преданием. Каждый путник бросит им пригоршню маиса. Это благое место, очень чтимое. Странной неожиданностью веет от этих несметных стай голубей. Неожиданный Сан Марко[380]. Эти голуби-путевестники. Они указывают путь пустынным путникам. Рассказывают: «Один китаец убил и съел такого голубя и немедленно умер».
Кончился день золотою ковыльною степью с барханами в виде курганов. Это начало хотанского оазиса. Похоже на Южную Украину. Вечером огорчение. Погиб Амдонг. Горная лхасская собака не выдержала жары пустыни. Жаль, Амдонг так напоминал финских лаек, такой пушистый и проворный. Остался черный Тумбал. Свирепый и пугающий население. Чтобы не потерять и этого сторожа, завтра его понесут в паланкине.
14 октября.
От Зуава до Хотана весь путь идет оазисом. Непрерывные селения, маленькие базары и сады. Убирают маис и жито. Быки, ослы и лошади тянут всякую домашнюю работу. Опять закрытые лица у женщин. Маленькие боярские шапочки и белая фата, как на византийских миниатюрах. Постепенно, незаметно въезжаем в базары самого Хотана. Мало что осталось от древнего города. Хотан славился нефритом, коврами, пением. От всего этого ничего не осталось. Ковры модернизированы. Поделки из нефрита грубы. Пение осталось лишь в виде несложных мусульманских песен под игру длиннейшей двухструнной «гитары». Осталось производство шелка, хлопка, маиса и сушеных фруктов. Остались малопривлекательные тесные базары и пыльные закоулки глинобиток.
Древний Хотан лежал в 10 милях, там, где теперь деревня Яткан. Как часто бывает, наиболее интересные места застроены мечетями и мазарами. Приток древностей из Яткана почти прекратился.
Стоим пока в пыльном квадрате сада в центре города. Пытаемся отвоевать загородный дом. Это вовсе не легко, ибо, очевидно, встречаются чьи-то малопонятные нам интересы. Китайские власти вначале приличны. Почетные караулы, стража из солдат и беков. Но осведомляются, долго ли будем жить здесь? Визиты к даотаю[381], амбаню и военному губернатору. Всюду чай и тарелочки с нехитрыми сластями. Без замедления – ответные визиты. У военного губернатора – карета зеленая, с пурпурной обивкой. У даотая – парная карета, причем на каждой лошади – по отдельной дуге. Упряжь вся русская.
Затем завтрак у даотая. От 2 часов до 6-ти [дня], и более 40 блюд. Виктрола[382] гремит китайские легенды и песни. Конечно, сложный ритм и разнообразие инструментов мало передается в трескучих пластинках. Под конец завтрака старый чиновник ямыня[383] напился и плаксиво бормотал что-то, должно быть смешное.
Местный купец предлагает: «Вместо найма прислуги купить дюжину барышень на всю жизнь. Цена хорошей барышни тридцать рупий». Но мы покупать барышень не намерены, хотя выслушиваем все серьезно, ибо привыкли ничему не удивляться. Хотя продаже людей позволительно и удивиться.
Началось. Приставленный к нам Керим-бек оказался жуликом. Амбань тупо улыбается, говорит: «В доме писать картины можно, а вне дома нельзя». Спрашиваем причины, он опять улыбается еще тупее и повторяет то же самое. Просим его письменно подтвердить его заявление, но он наотрез отказывается. Указываем, что экспедиция послана именно с целью художественной работы и что в паспорте нашем это сказано. Амбань трижды глупо улыбается и повторяет свое необоснованное запрещение.
Самым ярким пятном нашего вступления в Хотан был въезд Тумбала на паланкине. Ладакхцы внесли «его мохнатое величество» на базар с громкими песнями. Черное существо насупилось и сидело очень важно. Толпа хлынула к паланкину, но тотчас понеслась по базару с воплями: «Русский медведь!» Все власти, приезжая к нам, считали долгом осведомиться о страшном звере. А военный губернатор, желая осмотреть наше тибетское животное, для верности даже взял Юрия за руку. Отличные сторожа эти тибетские волкодавы.
24 октября.
Едем от даотая вечером. Вороные кони «почетного эскорта» пугаются и тревожат наших коней. При луне молчаливо стоят вышки с гонгами при конфуцианском храме. За все время эти гонги молчали.
Дорога лежит на север. Прямо впереди, низко над горизонтом, ярко стоит Большая Медведица.
Глава 7. Хотан (1925–1926)
Наши верные ладакхцы собирались идти с нами в самые далекие края. В Хотане они скоро как-то приуныли. Ходили по базарам. Жаловались, что их хватают за косы. Плакались на китайские власти. Уверяли, что китайский даотай будет их бить. Говорили, что даотай сам человека убил. Наконец вся сермяжная ватага ладакхцев пришла, улыбалась, топталась, теснилась, повторяла, какие мы добрые юм-кушо (госпожа) [и] яб-кушо (большой господин) и наконец слезно просили отпустить их. Намекали, что, если бы немедленно идти дальше, они останутся, но в Хотане жить невозможно. Очень трогательно ушли, спеша через снежные перевалы. К началу ноября они уже были задержаны на Санджу, где путь стал непроходим. Мы оценили тогда совет идти как можно раньше, ибо именно после нашего прохода началась сплошная вьюга и сильнейший мороз.
Намеки ладакхцев на невозможность жить в Хотане мы не приняли к сведению, но скоро начали приходить к убеждению, что наши простые друзья, храбро шедшие через все скелеты Каракорума, загрустили в Хотане не зря.
Начались самые странные симптомы. Нам не только не хотели дать подходящий дом, но уверяли, что мы должны поместиться на базаре, где даотаю удобнее следить за нами. Когда мы сами устремились к подходящему дому за городом, то нашлась масса препятствий, которые мы должны были неустрашимо лично преодолеть. Наш доброжелатель Худай берды-бай и афганский аксакал много помогли в добыче дома, но амбань разрешил сделать условие лишь на месяц. Дал этим понять, что жильцы мы нежелательные, но и уехать не разрешил. Разрешения писать этюды не дано. Приставлен отвратительный бек.
Наконец приехал новый амбань, и дело пошло еще сложнее. У даотая заболел ребенок. Просили Е. И. приехать и помочь. Лечение оказалось удачным, и все три правителя приехали якобы благодарить, но вели себя возмутительно. Хохотали, махали руками, плевались, заявили, что наш паспорт вообще недействителен. Предложили за выдачу такого паспорта ругать г[осподина] Чен Ло (китайского посланника в Париже). Все приняло поистине безобразные пределы. Но это были цветки – ягоды показались на следующий день.