Часа через два после старта в Белене мы приземляемся в Марабе. Не успевают еще заглохнуть моторы «баркрайфта», как Журандир уже бежит к джипу, стоящему около белого домика радиостанции. Нужно отдать должное этому смуглому крутолобому, удивительно обаятельному и веселому парню. Стремясь самым добросовестным образом выполнить возложенную на него миссию, он с первых же минут после знакомства с нами кипит энергией. Пилоты Перондини и Рейс еще устанавливают колодки под колеса самолета, а джип, в который мы бросаемся вслед за Журандиром, уже срывается с места и устремляется по пыльной дороге к поселку.
— До обеда мы должны посмотреть первый участок Трансамазоники, — кричит Журандир. Немцы послушно кивают головами. Им, похоже, импонирует его деловитость.
Не успев перевести дух, мы оказываемся на фронте работ — на первом отрезке Трансамазоники, продвинувшемся пока что всего лишь километров на двадцать от Марабы в глубь леса. Натужно ревут, покачивая тупыми мордами и ковшами, бульдозеры, тягачи, скреперы. Рабочих мало. Инженеров и того меньше. Журандир объясняет, что почти все они — впереди, там, где валят лес и куда нам не добраться по этой дороге, раскисшей после вчерашнего ливня. Мы хватаем фотоаппараты, ловим в видоискатели рабочих, тракторы, лужи, катки. Немцы совещаются насчет лучшей точки съемки, но Журандир уже сигналит гудком, подзывая нас к джипу.
— Сеньоры, мы опаздываем на обед, — кричит он, пытаясь переорать рев проползающего мимо нас бульдозера.
Немцы послушно лезут в джип, и мы торопливо возвращаемся в Марабу, скользя по размытой колее будущей Трансамазоники.
В домике на высоком берегу реки Токантинса нас уже ждут инженеры фирм «Жозе Мендес Жуниор» и «Кристо Редентор», ведущих прокладку дороги от Марабы к Эстрейто и Алтамире.
После недолгих, но сердечных приветствий мы устремляемся к столу. По мере того как опустошаются темно-зеленые пивные бутылки и наполняются желудки, атмосфера за столом оживляется. По просьбе хозяев Карл рассказывает о новых моделях «фольксвагена» и о главном бомбардире сборной футбольной команды ФРГ Герде Мюллере, а я — о сибирских морозах и о космических кораблях «Союз». Постучав вилкой по тарелке, Журандир встает и произносит речь, в которой Трансамазоника сравнивается с лучом прожектора, освещающим будущее Великой Бразилии, с плугом, вспарывающим девственную целину гордой Амазонки, высокомерно отвергавшей притязания человека и теперь вынужденной покориться неудержимому натиску первопроходцев, героический подвиг которых вызывает благоговейную зависть и восхищенные рукоплескания всего цивилизованного мира, о чем свидетельствует, в частности, нынешний визит в Марабу посланцев Западной Германии и далекой России…
Пока оратор выпутывается из сложной паутины деепричастных оборотов и придаточных предложений, мой сосед справа — молодой негр со звучным именем Эберленд — шепчет мне на ухо, что не далее как через три месяца, когда начнутся ливни, техника потонет в грязи и работы придется приостановить. «К сроку — к январю нового года не успеем», — качает он головой, обсасывая куриную ножку.
К концу обеда появляется еще один инженер — Фернандо Отони. Приветственно помахав над головой руками, он садится на свободное место, быстро глотает кусок мяса и рассказывает о первой встрече с индейцами бригады топографов, идущих по направлению к реке Репартименто:
— Они устроили маленький праздник: раздели наших ребят догола и заставили плясать вместе с ними вокруг костра. Хорошо, что ни у кого не сдали нервы и никто не воспользовался оружием. Иначе…
Отони говорит также, что руководство фирмы уже направило радиограмму генералу Бандейра — директору ФУНАИ — Национального фонда индейцев, требуя прислать сертанистов (так называют здесь работников ФУНАИ, обладающих навыками и опытом общения с индейцами), которые смогли бы сопровождать отряды топографов. Генерал обещал помочь.
Мы еще смакуем кофе, а Журандир уже выразительно поглядывает на часы: «Если сеньоры не хотят опоздать в Эстрейто до окончания рабочего дня, то мы должны поторопиться».
И вот мы снова трясемся в джипе, придерживая сумки с фотоаппаратами, кинокамерами и магнитофонами, чертыхаясь, когда нас подбрасывает особенно сильно, и с опаской поглядывая на тучу, нависшую над дорогой.
На аэродроме наши пилоты Рейс и Перондини уже поджидают нас в самолете. Лететь до Эстрейто недалеко. Не успевает Перондини рассказать нам свежий анекдот, как Рейс закладывает глубокий вираж и кричит:
— Глядите: индейцы!
Схватив фотоаппараты, мы прилипаем к окнам и просим Рейса не спешить. Толкая друг друга локтями, мы пытаемся снять убогие, крытые соломой хижины.
— Это — селение апинаже, — говорит Журандир. — Оно километрах в тридцати от Токантинополиса, где мы сегодня заночуем. Если хотите, мы можем съездить к ним.
«Если хотите?!» Разумеется, мы хотим.
— Но тогда мы не сможем посмотреть здешний участок Трансамазоники!..
Мы проводим небольшую летучку и без труда обнаруживаем, что нам всем гораздо больше хочется посмотреть живых, всамделишних индейцев.
Карл, деликатно покашливая, доводит до сведения Журандира наше решение. Журандир в знак согласия кивает головой.
— Конечно, это не те индейцы, которые устроили для наших топографов пляски у костра под Марабой, — говорит он. — Эти апинаже уже почти цивилизованные, они лет двести мирно соседствуют с белыми. Но все равно любопытно.
Деревня апинаже расположилась на большой поляне не очень густого леса неподалеку от крохотной речушки Москито. Полтора десятка хижин, сооруженных из соломы и сухих листьев, стояли вокруг гигантского дерева манго, увешанного тяжелыми зелеными плодами. В его тени рылись серые свиньи с поросятами. Тощие собаки лениво выкусывали блох из грязной свалявшейся шерсти. У каждой хижины сидели на грубо сколоченных табуретках или стояли смуглые мужчины в шортах и женщины в юбках. Рядом на земле играли детишки.
Журандир подводит нас к одной из хижин и протягивает руку пожилому, атлетически сложенному индейцу.
— Здравствуй, Ларанжа! Это мои друзья. Они пришли посмотреть, как живут апинаже.
Ларанжа, капитан племени, — так называют в Бразилии индейских вождей — без всякого интереса глядит на обвешанных фотоаппаратами пришельцев и кивает головой: «Пускай смотрят…»
Сразу же становится ясно, что к зевакам вроде нас тут давно привыкли.
Вокруг Ларанжи собрались детишки и женщины с младенцами на руках.
— Это твоя жена? — спрашиваю я, кивнув наугад головой на самую дородную старуху с отвислыми грудями.
— Нет, — отвечает он, явно оскорбленный моим предположением. — Вот моя жена. Он показывает на девушку, застенчиво прятавшуюся за его спиной. Я достаю из сумки плитку шоколада и протягиваю ей. Она испуганно глядит на мужа, он берет у меня шоколад, разворачивает его и отправляет в рот.
Создав таким образом атмосферу взаимного доверия, мы расчехляем наши камеры и отправляемся в обход деревни в сопровождении предложившего себя в качестве гида Франсиско, четырнадцатилетнего мальчишки, сносно объясняющегося по-португальски.
Да, видно, к белокожим гостям здесь привыкли. Конец дня. Деревня отдыхает. И апинаже равнодушно провожают глазами чужаков, проходящих мимо их хижин, заглядывающих в двери, сующих конфеты детишкам и торопливо щелкающих затворами фотоаппаратов.
Как правило, в убогих хижинах, кроме убогих гамаков, нет никакой мебели. Лишь несколько раз мы увидели в них топчаны и даже столы. Помимо брюк и юбок эти столы едва ли не самое заметное свидетельство влияния белой цивилизации на быт апинаже.
Стройная девочка в светлой клетчатой юбочке застенчиво отворачивается, заметив нацеленный на нее объектив моей «яшики». Я протягиваю шоколадную конфету. Девочка кладет ее за щеку.
— Деньги дай. Деньги, — слышится скрипучий старческий голос за стеной хижины.
— Кто это? — спрашиваю я у Франсиско.
— Ее мать.
— А зачем ей деньги?
— Рис покупать. И фаринью[1] тоже.
— А где же она их купит?
— Да в лавке, — Франсиско кивает головой на маленький глинобитный домик на противоположной стороне деревни. Оказывается, здесь даже есть нечто вроде сельского кооператива, где апинаже могут выменивать собранную на плантациях кукурузу, маниоку и орехи бабасу на керосин, спички, конфеты и нехитрые принадлежности своего туалета.
Я протягиваю застенчивой девочке несколько монет.
— Теперь снимайте, снимайте, старуха ругаться не будет, — подбадривает меня Франсиско.
Я щелкаю затвором «яшики». Девочка равнодушно глядит куда-то сквозь меня.
— А как зовут тебя? — спрашиваю я ее.
— Жандира.
— Сколько тебе лет?
Я протягиваю застенчивой девочке несколько монет.
— Теперь снимайте, снимайте, старуха ругаться не будет, — подбадривает меня Франсиско.
Я щелкаю затвором «яшики». Девочка равнодушно глядит куда-то сквозь меня.
— А как зовут тебя? — спрашиваю я ее.
— Жандира.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Не знаешь, сколько тебе лет?
— Тринадцать, — говорит Франсиско.
— А почему ты знаешь, а она — нет?
— Она не знает, потому что не ходила в школу, — назидательно говорит Франсиско. Оказывается, здесь, в деревне, имеется даже нечто вроде сельской школы, где учат читать, писать и считать.
— А почему же ты не ходишь в школу? — спрашиваю я Жандиру. Девочка молчит.
— Ну, а чем же ты занимаешься?
— На плантации работаю.
— Что вы там сеете?
— Кукурузу, маниоку.
— Бусы купишь? — раздается за спиной тоненький голос. Я оборачиваюсь и вижу мальчишку лет шести, протягивающего мне связку бус: на тонкой бечевке нанизаны ярко-красные орешки и маленькие высушенные плоды каких-то растений, вперемежку с сухими обрезками тростника и разноцветными перышками.
— Сколько стоит?
— Пять крузейро.
Я покупаю несколько ниток и, укладывая их в сумку, вижу, что Карл и Юлиус спешат ко мне. Они тоже хотят обзавестись столь экзотическим сувениром.
Увы, у мальчишки бус больше нет, и мы с немцами снова идем в обход по деревне, заглядывая во все хижины. Бус нигде нет. Франсиско говорит, что недавно в деревне побывали миссионеры и выменяли все бусы, луки и стрелы. А новых они еще не успели сделать.
Экскурсия по деревне апинаже завершилась визитом в аккуратный белый домик, принадлежащий инспектору Национального фонда индейцев Жонасу. Самого Жонаса не было в деревне: он с утра уехал в Токантинополис. Нас гостеприимно встретила его жена, немолодая уже женщина с усталым чуть тронутым морщинками лицом. Она поила нас кофе и жаловалась на скуку и однообразие своей жизни. Прощаясь, она спросила, не купим ли мы у нее несколько ниток бус. «Настоящие индейские. Всего по десять крузейро… В Токантинополисе они стоят пятнадцать».
Немцы пошептались и отказались, подумав, видимо, про себя, что Жонас и его супруга не так уж плохо устроились, если с каждой нитки скупленных по пятерке у индейцев бус они имеют сто процентов прибыли.
Прощаясь, мы спросили Ларанжу, мирно ли живут апинаже со своими белыми соседями. Он подумал и сказал, что вообще-то живут они мирно, но иногда белые засевают свою кукурузу на землях апинаже. Год назад один из богатых белых протянул проволоку, которой он отметил свои земли, почти до самой деревни.
Журандир, нервно поглядывая на часы, пояснил, что захват индейских земель — дело обычное.
На обратном пути мы проехали через несколько маленьких крестьянских деревушек с белым населением. Быт, жилища, орудия труда ничем не отличались здесь от того, что мы видели у апинаже. Правда, апинаже все еще продолжали мастерить свои бусы, корзины, луки и стрелы. Но делалось это уже по инерции. По привычке. Ради жалких монет, которые бросают заглядывающие сюда время от времени туристы.
«Белая цивилизация» пришла сюда в 1834 году, когда монах Франсиско до Монте обратил в католическую веру тридцать пять тысяч апинаже. Никогда с тех пор они не нападали на белых. Но к 1970 году их осталось всего лишь 276 человек… В общем-то апинаже даже повезло: белые не расстреливали их, не травили собаками, не сжигали у них хижины и даже не спаивали тростниковой водкой. У них только отобрали землю и свободу. И с тех пор началась гибель культуры апинаже. Лишь самые ветхие старики помнят сейчас ту весну, когда состоялся последний праздник посвящения юношей в мужчины.
И лишь самые древние старухи знают племенные песни, которые давно уже никто не поет. В официальных справочниках племя апинаже именуется «интегрированным». Когда я спросил Журандира, что означает это слово, он пожал плечами. Мы помолчали, глядя на бегущую под колеса серую ленту дороги, и, словно размышляя вслух, водитель джипа Жозе подвел итог:
— Эти апинаже, — сказал он, — уже перестали быть индейцами, но еще не стали белыми. И никогда не станут…
Дорога Белен — БразилияНаправляясь в Токантинополис, где нам предстояло заночевать, часть пути — примерно километров двадцать — мы ехали по знаменитой Белен-Бразилия — главной дороге страны. Она была проложена всего лишь десять лет назад через необжитые места, через болота и реки, через непроходимую сельву, через забытые богом и людьми поселки, которые с появлением этой дороги встрепенулись, ожили и разрослись.
Сейчас не верится, что прокладка этой трассы началась так недавно: в 1957 году на первом участке было повалено первое дерево. Сегодня во всех бензоколонках, постоялых дворах, лавках, кабаках, аптеках, автобусных станциях висит на стене фотография этого первого дерева рядом с фотографией инженера Бернардо Сайан. Он погиб, прокладывая трассу, и из раздавившего его дерева был поставлен на место гибели большой крест.
Десять лет назад в полосе Белен — Бразилия обитало пятьдесят тысяч человек. Сегодня же здесь живет около двух миллионов. Возможно, так же сложится и судьба Трансамазоники, которая именно здесь, близ Токантинополиса, пересечет магистраль «Белен — Бразилия». И выглядеть Трансамазоника будет лет через двадцать, возможно, так же, как сегодняшняя Белен — Бразилия. И поэтому с особым вниманием разглядываем мы проносящиеся мимо бензоколонки «Ипиранга» и «Эссо», «Шелл» и «Атлантик», придорожные кабачки, одинокие глинобитные хижины, лотки маленьких базаров с бананами, кокосовыми орехами и густым соком сахарного тростника в глиняных кувшинах. Холмы покрыты серым колючим кустарником и скрученными самбаибами — деревьями с шершавыми жесткими листьями. А в низинах, где побольше влаги, — светло-зеленые кудрявые тростниковые плантации. Мы любуемся пальмами бабасу, которые похожи на зеленые фонтаны, брызнувшие из-под земли и падающие обратно под тяжестью гигантских ореховых гроздьев. Мы фотографируем колючие стволы карнаубейр с растопыренными в разные стороны остроконечными созвездиями листьев и узловатые, вцепившиеся толстыми корнями в землю кажуэйры. Бегут назад плантации, мосты через речки, рощи и овраги, и время от времени возникают за поворотом маленькие поселки, прилепившиеся к ленте шоссе, как к материнской пуповине.
Почти все они обязаны своим рождением этой дороге. Сначала на пыльной обочине близ родника или ручья какой-нибудь пришлый Жоаким открывает постоялый двор или ночлежку для водителей грузовиков, столовую с гамаками за занавеской, где можно переспать ночь. Вслед за тем по соседству вырастает еще один барак: какая-нибудь дона Мерседес — ветеран древнейшей профессии — набирает в соседних поселках полдюжины девчонок и открывает «кабаре». Еще через пару недель рядом появляется крошечный сарай резинщика Педро, латающего гигантские камеры и покрышки грузовиков, пока шоферы обедают у сеу[2] Жоакима или развлекаются у доны Мерседес. Затем поблизости строится бензоколонка «Эссо» или «Шелл». За ней мелкая ремонтная мастерская какого-нибудь «сеньора Пауло». И вот не проходит года, как на дорожных картах появляется новый поселок. Сначала он именуется по номеру придорожного указателя: «347 километр», а затем ему изобретают имя. Оно либо заимствуется у «ресторана», либо у названия ближайшей речки, долины, горы. Например, Брежо Секо («Сухое болото») или Лагоа Верде («Зеленое озеро»). Иногда его подсказывает забавный случай, дорожное происшествие где-то поблизости.
Неподалеку от Жабути-Майор кто-то когда-то поймал большую черепаху — жабути. А там, где находится Порангату, жил когда-то охотник, влюбившийся в красавицу индианку по имени Ангату и похитил ее. Когда соплеменники красавицы схватили дерзкого белого, он перед казнью крикнул: «Погибаю за Ангату!» Вот это «За Ангату!» («Пор Ангату!» — по-португальски) и дало название поселку. Во всяком случае именно так говорится в легенде, которую здесь рассказывают.
В Токантинополисе Журандир размещает нас на ночевку в одноэтажном, как и весь городок, домике, гордо именуемом отелем. В ожидании ужина мы сидим на табуретках в крошечном палисаднике у дверей нашей гостиницы. Карл вытянул худые босые ноги, уставившись на них с такой сосредоточенностью, словно видит их впервые в жизни. Он вздыхает и потирает бедро левой ноги:
— Болит старая рана. Под Курском получил. В сорок третьем году.
— Брат моего отца погиб под Курском, — говорю я, доставая сигареты.
— Может быть, именно он, прежде чем погибнуть, угодил в эту проклятую ногу, — кряхтит Карл.
— Нет, — отвечаю я. — Он не успел: он погиб еще в эшелоне, в котором ехал на фронт. Во время бомбежки.
Худой старик на другой стороне улочки с грохотом опускает металлические жалюзи бакалейной лавки. Я протягиваю Карлу сигарету. Юлиус щелкает зажигалкой. В жарком застоявшемся воздухе медленно смешивается дым трех сигарет.