– Почему ты не сделал этого раньше? – мурлыкнула Дженни.
– Не знал, нужно ли это. Ты так молода… Не хотел пользоваться твоей неопытностью.
– А сейчас захотел?
– Да, и причем сильно.
Дженни расхохоталась, я тоже засмеялся и едва не выронил ее. Хорошо, что такая мягкая и уютная кровать была рядом.
Следственный изолятор располагался почти в самом центре города. Досадный архаизм, наследство старых и тяжелых для страны времен. Его все собирались перенести на окраину, но находились тысячи мелких причин – и бюрократические проволочки тянулись без конца. Так и жили – прекрасное, современное здание общественной библиотеки с роскошным зимним садом, одноэтажный ресторан с абхазской кухней, а напротив, через дорогу, – тюрьма, мрачное желтое здание с зарешеченными оконцами и глубокими подвалами.
Я оставил машину на стоянке возле библиотеки – парковочных мест около следственного изолятора всегда не хватало – и в последний раз спросил Дженни:
– Может быть, не пойдешь со мной?
Та покачала головой. Еще бы, какой лакомый кусочек для социолога, исследователя «отдаленной и дикой России», – побывать в настоящей тюрьме! Ну, положим, не совсем настоящей – следственный изолятор не каторга, – однако я прекрасно понимал, что Дженни отказалась бы и от поездки в Константинополь, и от бала, лишь бы оказаться за решеткой и переговорить хоть с кем-то, попавшим в «жернова системы». Пусть ее мировоззрение изменилось, пусть мы с ней стали ближе друг другу – для нее наш мир оставался чужим.
Мы пропустили трамвай, перебежали через дорогу перед носом у тяжелого грузовика и вошли в неприметную стальную дверь в глухой желтой стене. Дверь украшала лишь строгая табличка с надписью «Служебный вход». Даже здесь, в административной части здания, пахло неприятно – чем-то невыносимо казенным, затхлым, противным. На заброшенных армейских складах запах куда лучше.
Маленький коридорчик преграждала еще одна дверь – решетчатая, за которой стоял солдат с автоматом. Увидев огнестрельное оружие, Дженни испуганно вздрогнула и теснее прижалась ко мне.
– Из управы Западного района, – сообщил я постовому, демонстрируя служебное удостоверение. – Мне нужно пообщаться с нашим подопечным – несовершеннолетним Кузьменко.
– Сейчас доложу, господин советник. – Солдат почему-то назвал меня по служебному рангу, а не по фамилии, хотя она была написана в удостоверении крупнее.
Коснувшись сенсора интеркома, постовой вызвал начальника караула, высокого седого мужчину с отличной выправкой и вороненой шпагой на боку.
– Рад видеть, господин Волков, – приветствовал меня он. Впрочем, особой радости в его тоне не читалось – скорее всего мы оторвали офицера от какого-то приятного занятия. Может быть, от просмотра любимой телепередачи, а может, от утреннего чая. Люди привыкают ко всему – даже в мрачной тюрьме можно с удовольствием пить чай или читать газету. – Прошу вас пройти в комнату свиданий. Несовершеннолетнего Кузьменко приведут через пять минут. Дама с вами?
– Да, – коротко кивнул я. Совершенно ни к чему объяснять, кто моя спутница. В принципе я могу взять с собой кого угодно – парень еще не осужден, а я – представитель гражданской власти нашего района, стало быть, имею полное право защищать его интересы. Но Дженни не только не гражданка, но и не жительница. Она – подданная другого государства. Начальник караула – мужчина въедливый – вполне может возмутиться, еще и написать на меня жалобу главе управы, мэру города, самому губернатору… Так что пусть считает, что Дженни – секретарь. Это избавит офицера от лишнего беспокойства, а меня – от бумажной волокиты.
Замок на двери за нашими спинами щелкнул – теперь он откроется только тогда, когда будет заперта решетчатая дверь. Постовой пропустил нас, начальник караула пошел впереди, показывая дорогу. Мрачные темно-зеленые стены, обитые металлом двери…
Комната для свиданий была небольшой, с решетчатой перегородкой, по обе стороны которой стояли столы и стулья. Начальник караула проводил нас и удалился. Мы присели, Дженни вытащила тетрадь и самопишущее перо. Свет пробивался в единственное зарешеченное окошко, которое, по-видимому, выходило в тюремный двор. В нем был виден только маленький кусочек неба.
Спустя пять минут солдат-срочник ввел в комнату худощавого паренька в дешевом спортивном костюме. Тот смотрел в пол. Выражение лица насупленное, губы плотно сжаты.
– Здравствуй, Юрий, – обратился я к нему. – Присаживайся.
– Здравствуйте, – сквозь зубы ответил молодой человек. Садиться он не торопился – поерзал взглядом по своей половине комнаты, потом все-таки выбрал стул и присел на краешек.
– Я – заместитель главы управы Западного района Никита Васильевич Волков. Пришел поговорить с тобой, чтобы земство могло выступить с ходатайством о смягчении наказания. Или воздержаться от такого ходатайства.
– Понятно, – буркнул парень.
– Ты не слишком-то вежлив.
– А что мне быть вежливым? Все равно пропадать, – мрачно ответил Юрий.
– Гражданин должен быть вежлив, независимо от обстоятельств и статуса собеседника.
– Не похоже, чтобы мне теперь светило гражданство. Я и на свободу, наверное, не выйду никогда.
Я вздохнул, покачал головой, достал из портфеля копию дела молодого человека, которую мне предоставили в полиции.
– Итак, Юрий, тебе семнадцать лет, ты из семьи жителей, мать – официантка, отец – разнорабочий тракторного завода. – С делом я ознакомился до того, как идти в изолятор, и сейчас зачитывал некоторые места для Дженни – и для того, чтобы Кузьменко мог поправить меня, если органы дознания что-то напутали. – Учишься в техническом лицее, и учишься хорошо, намеревался поступать в институт, подал прошение о зачислении на военную службу с отсрочкой до окончания учебного периода. Через год собирался пройти пробный призыв. Все достойно и похвально. Оступился ты пока только один раз – и оступился серьезно.
– Потому что он – богатенький папенькин сыночек, а мои родители даже не граждане, – буркнул Юрий.
– С таким настроем тебе будет тяжело в жизни, – заметил я. – В деле не написано, что ты завистлив, но чем, как не завистью, можно объяснить твое отношение к Максиму Шкурову, которое привело к таким печальным последствиям?
Юра привстал и первый раз взглянул мне в лицо – пристально и печально.
– Господин Волков, я вам Богом клянусь – не завидовал я этому Шкурову. Только очень много он из себя строил. Подначивал меня все время. И последний раз пригрозил, что изобьет, как собаку, палкой.
– Товарищи ему замечания не сделали?
– Кто с ним связываться захочет? У него мотоцикл, катер, денег всегда полные карманы. А я только и могу, что за книжками сидеть. Поэтому я вызвал его на дуэль – мне на чью-то помощь надеяться было нечего. Тренировался сам по три часа в день. За уроки фехтования родителям платить не по карману, так я самоучитель достал, с тенью работал и бегал по утрам. И когда почувствовал, что его победить могу, вызвал.
Дженни удивленно хлопала глазами. По всему видно, парнишку ей было жаль.
– Кто предложил биться острым оружием? – спросил я.
– Да как вам сказать, – замялся Юрий. – Он меня все подначивал – палкой тебя изобью. Тупую шпагу подразумевал, так я думаю. Вот я и предложил драться острыми клинками.
– Он не отказывался?
– Нет, конечно. Сказал, что проучит меня хорошенько, шкуру спустит. Убивать не грозил, нет. Глумился только.
– Да, ребята в один голос подтвердили, что он не собирался тебя убивать. А ты, выходит, хотел его заколоть?
Кузьменко помрачнел, как туча, и выдавил:
– Да. Я, конечно, очень об этом жалею. Родителям моим много горя через меня выйдет. Но убить я его хотел. Это правда. Сейчас понимаю – не прав. Но что было – то было.
Ничего веселого в рассказе паренька не было. И оправданий ему пока не находилось. Только молодость, глупость. Недостатки, которые можно исправить. Бедность – не оправдание, богатство других – тем более.
– Где вы раздобыли клинки?
– У Шкурова дома шпаг хватает. А мне… Будем считать, что свою я нашел на улице.
– Понятно. Не хочешь выдавать товарища, который одолжил тебе клинок. А говоришь, что у тебя не было друзей.
– Я не говорил, что не было. Просто большинству одноклассников приятнее проводить время со Шкуровым, чем со мной.
– По-моему, ты преувеличиваешь. Когда я учился – не так давно это было, – мы не слишком-то смотрели, есть ли у приятеля катер. Гораздо интереснее было, что он представляет собой, много ли знает и умеет.
– Вы, наверное, в военном училище образование получали? Или в кадетском корпусе? Политехникум – немного другое. Там купцов много, которые в армию не собираются. Курсы не только инженерные, но и экономические. И отношения соответствующие. Даже присягу принимают не все. Если отец за обучение платит, присягу ведь принимать не обязательно. И на службу идти – тоже. Есть деньги, родители занимают высокое положение – ты человек. Нет – сиди, как серая мышка.
– А тебе блистать хотелось?
– Не хуже других быть. Там и девчонки ведь учатся.
– Да, и девчонки… – проговорил я.
Понятное дело – перед девушкой распустить хвост хочется каждому. Миром правят голод, секс и тщеславие…
А в среде купцов система ценностей, понятное дело, своя, и отношения своеобразны – хоть юношей взять, хоть девушек. Детей богатые семьи неграждан воспитывают соответствующим образом. Я не слишком люблю купцов – подвержен одному из предрассудков, которые официально осуждаются, но процветают в нашем обществе. А где вы видели общество без предрассудков и людей без недостатков?
– Понимаю я – конец мне пришел, – констатировал Кузьменко.
– Ничего ты не понимаешь. – Я отложил дело в сторону. – Ты служить хотел только для того, чтобы гражданство получить? Если бы можно было – не пошел бы в армию?
– Почему не пошел бы? Я не купеческий сынок. У моих родителей денег нет, чтобы меня кормить – не говоря уже об обучении. Я им помочь хотел. В люди выйти. Против армии ничего не имею…
На Кузьменко было жалко смотреть. Приятным парнем его вряд ли можно было назвать. Угрюмый, угловатый, нелюдимый, хоть и разговорившийся под конец. Кроме того, налицо явный комплекс неполноценности: не каждый придает большое значение своему социальному положению – не только ведь купеческие детки учились в политехникуме? Мог бы найти товарищей себе по нраву, не общаться с теми, для кого толстый кошелек родителей – мерило жизненных ценностей. Да и девушки бывают разные…
Хотя, если в семье постоянно не хватало денег, понять его печали можно. Ведь подрабатывать Юрий не имел возможности, а хотелось быть не хуже, чем сверстники. Бесплатная учеба, школьная форма по себестоимости и даже с дотацией, дешевые завтраки в школьной столовой – это одно, а возможность посещать фехтовальную школу – совсем другое. Без личного катера обходиться можно, а ходить в залатанной куртке все-таки неприятно.
Мне было легче, ведь мои родители были гражданами, хоть и не слишком богатыми. И я действительно учился в кадетском корпусе. Знал, чего хочу: получить образование, отслужить в армии положенный срок, стать офицером, найти свое место в жизни, получив гражданскую специальность. Парень, подозреваю, стремился к богатству. А его травили – потому, что он был не похож на остальных. Судьба дала ему острый ум и целеустремленность, но лишила стартовой площадки. Всего в жизни он должен был добиваться сам.
– Ты понимаешь, что, если Шкуров умрет, ты можешь отправиться на каторгу? – спросил я.
– Но я ведь ранил его на дуэли!
– Дуэль была незаконной, и убийство на такой дуэли ничем не отличается от обычного убийства. Если бы тяжело раненным оказался ты, на твоем месте сидел бы Шкуров.
– Родители бы его отмазали.
– Сомневаюсь. Если бы ваша дуэль стала достоянием гласности, замять дело не удалось бы и губернатору, не говоря уже о промышленнике Шкурове. Ты преувеличиваешь роль денег в жизни, Юра. В этом твоя большая ошибка. Гражданин живет и работает не для того, чтобы зарабатывать деньги. Он прежде всего думает об интересах Родины, потом – о своей чести, и уже потом – о выгодах, которые может принести то или иное предприятие.
– Нам рассказывали об этом в школе.
– Но ты в это не веришь?
– Хотел бы верить. Но меня унижали несколько лет, а сейчас, когда я попытался ответить обидчику, посадили в тюрьму.
– Потому что ты нарушил закон. Это ты признаешь?
– Да, – выдавил из себя Юрий.
Дженни, которая долго сидела молча, всхлипнула.
– Никита, неужели вся его жизнь рухнула?
– Конечно, нет. Мы не оставим его в беде. Тем более Шкуров вроде бы пошел на поправку. Отец его рвет и мечет, но вопреки мнению Юрия деньги в нашем обществе решают не все. Здесь не Америка, не в обиду тебе будь сказано. Честь в России стоит очень дорого. Гораздо дороже золота. Характеристики на нашего подопечного не слишком хорошие, но и не плохие. Нейтральные характеристики. Есть надежда, что он исправится и станет осмотрительнее.
– Значит, его отпустят? – Девушка смотрела на меня с надеждой, а Кузьменко затаил дыхание.
– Любой плохой поступок должен быть наказан, – покачал головой я. – Нарушение закона – тем более. Нельзя тяжело ранить человека и жить как прежде. Если так станут поступать все, гражданское общество рухнет. Поэтому Юрий будет исключен из политехникума со справкой о прослушанных курсах. Ему будет запрещено в течение двух лет поступать в высшие учебные заведения.
Молодой человек хватал ртом воздух и не мог ничего сказать. Наверное, он все же не ожидал сурового приговора. Человеку всегда свойственно надеяться на лучшее.
– Но ему разрешено пройти пробный призыв уже в этом году, – продолжил я. – После того, как он отработает положенные полгода в трудовых отрядах, без оружия, он может быть зачислен в армию – если характеристики на него будут положительными и он сдаст экзамены. А по истечении двух лет эпизод со Шкуровым будет предан забвению – если Юрий не запятнает себя какими-то другими правонарушениями.
– А если запятнает? – спросила Дженни.
– Тогда гражданское общество будет для него закрыто. Впрочем, будем надеяться, что он проявит благоразумие и сделает карьеру. Пусть не такую блестящую, как виделось ему недавно, но вполне достойную любого молодого человека.
Юрий склонил голову. Говорить он или по-прежнему не мог, или не хотел.
– Когда я подпишу бумаги, вас отпустят, – обратился я к нему. – Кстати, отец Максима, хотя и был очень зол на вас и на своего сына, ходатайствовал о том, чтобы вас не преследовали уголовно. Думаю, Шкуровы – вовсе не плохая семья. Просто вы не сошлись с Максимом характерами. Бывает. Это не повод, чтобы драться.
– Я уже понял.
– В течение двух недель вы можете обратиться на призывной пункт для прохождения пробного призыва. Не обещаю, что назначение будет легким – даже учитывая ваши хорошие отметки и прослушанные курсы, скорее всего вас поставят на какие-то тяжелые работы. Но никто не отнимает у вас будущего.
– Спасибо, – выдавил Кузьменко.
– Всего доброго.
Мы с Дженни покинули комнату свиданий. Скоро за ворота изолятора выйдет и Юрий – чтобы начать новую жизнь вдали от дома. Для него на самом деле еще ничего не потеряно – если он сможет жить по закону, уважая себя и других. Если нет – он не нужен обществу. Как это ни печально, но сотни молодых людей не выдерживают учебы, службы, пробных призывов. Кто-то становится жителем, а кто-то вообще попадает в трудовую колонию. Но одинаковые возможности даются всем.
* * *«Руссо-балт» лавировал в потоке автомобилей на проспекте Императорской гвардии. Все больше машин приобретают граждане и жители, а улицы шире не становятся. Припарковаться в центре в последнее время большая проблема, да и в пробках стоять приходится часто. О строительстве метро градоначальники пока только думают, а разгружать улицы надо – скоро центр города окажется парализованным, тем более от трамваев больше проблем, чем пользы, – они постоянно сходят с рельсов, загромождают проезжую часть, мешают движению более быстрых троллейбусов и автобусов, не говоря уже о легковом транспорте.
Мы пообедали в «Быстроеде» – Дженни там понравилось, особенно окрошка и блины с икрой, – и сейчас ехали к выезду из города. Балы, приемы, визиты, большой город, древняя столица – все это прекрасно. Но Гвиневера хотела посмотреть на «одноэтажную Россию» – маленькие провинциальные города, деревни, фермерские хозяйства. Живут ли русские помещики как настоящие феодалы? Есть ли у них крепостные крестьяне – жители? Стоят ли на полях надсмотрщики с плетками? В конце концов, выходят ли из лесу медведи, чтобы задрать корову или неосторожного крестьянина? Да и русской природы, березок да осин она совсем не видела. Березок я ей и не обещал, а вот дикую степь показать надеялся. Ту степь, по которой кочевали древние скифы, а потом печенеги и половцы, Золотая орда…
Мы миновали аэропорт и выскочили на трассу. Справа остался сельский рынок, слева – ремонтные мастерские, и потянулись лесополосы, защищающие поля от эрозии, а трассу – от снега. Деревья зеленели свежей листвой, поля были пустынны – сев прошел, прополку вести рано. Грунтовки уходили по полям вдаль – за зеленые холмы, к синему небу, белым облакам. Как хорошо мчаться по такой теплой дороге на велосипеде… Разгонишься, выедешь на холм, бросишь крутить педали и мчишься под горку – только ветер свистит в ушах. А когда остановишься, и даже шины не шуршат по земле, кажется, что ты один в целом мире. Ты, степь и кузнечики. Вокруг – никого на много верст.
Некоторые поля были засеяны хлебом – гладкая зелень до самого горизонта, некоторые – подсолнечником и кукурузой. Здесь было видно больше земли: ни подсолнухи, ни кукуруза еще не вошли в силу.