Антонина стояла в распахнутых дверях квартиры.
– Что мне теперь делать, ну что?! – воскликнула она, как только Вика вышла из лифта. – С собой покончить?!
Лицо у нее опухло от слез, глаза превратились в щелочки.
– А что случилось? – окинув ее быстрым взглядом, спросила Вика.
В Антонининой внешности не появилось ничего нового. Но что угодно могло произойти, конечно, не обязательно же это на внешности скажется.
Вика не находила в себе сочувствия к ней. Ей даже неловко было из-за этого. Точнее, неловкость была из-за того, что Антонина в трудную для себя минуту обращается именно к ней, не подозревая о ее равнодушии.
– А ты что, не видишь?! – всхлипнула та.
Они вошли в прихожую, Вика заперла дверь. Свет был включен во всей квартире.
– Посмотри!
Антонина ткнула пальцем себе в щеку и сразу же ойкнула, не от боли, а так, будто дотронулась до чего-то опасного.
– Пойдемте.
Вика прошла в комнату. Антонина послушно двинулась за ней.
В комнате были включены все лампы и лампочки, изобретенные прихотливой дизайнерской фантазией. Вика никогда не видела их все включенными одновременно, и теперь ей показалось, что она стоит на цирковой арене.
– Что посмотреть? – спросила она.
– Вот тут, на щеке! И на подбородке, на подбородке уже тоже!
Вика вгляделась туда, куда Антонина указывала пальцем. По пухлой щеке тянулось длинное, бледное, с легким оттенком синевы пятно. Ого! Муж побить не мог – она в разводе. Хотя мало ли… Навестил бывшую супругу, может. Или любовник отметился.
– Вы ударились? – спросила Вика.
– Все работа, все времени на себя нету! – воскликнула Антонина. – Люди в Швейцарию ездят, золотые нити вживляют, нанотехнологии… А я ботокс колю, как в каменном веке! И вот что вышло. Ты посмотри, ты посмотри только! Как теперь жить с таким лицом, Вичка, как?!
«От нее зависят тысячи людей, – глядя в заплаканные Антонинины глаза, подумала Вика. – Десятки тысяч, сотни даже. Живут в бараках. Умирают в больницах – врачей не хватает, а те, что есть, хорошо если аппендикс вовремя удалят. А она с жизнью прощается из-за пятна от ботокса. В московской квартире за шесть миллионов долларов».
Ненависть, холодная ненависть залила ее так, что – вот странность! – в голове и в груди огонь заполыхал.
Вика знала природу этой ненависти. Не из зависти к чужому богатству она у нее происходила, и не из желания иметь свое, и даже не из обостренного чувства справедливости. Прекрасно она знала, что справедливость не правит миром и если отобрать у одних и раздать другим, то справедливость все равно не наступит, совсем наоборот.
Но глупость, беспросветная, уверенная глупость, сочетающаяся даже и с быстрой житейской сообразительностью, но все равно остающаяся глупостью в первоначальном, гигантском смысле этого слова, глупость, намертво подчинившая себе сотни тысяч человеческих жизней и продолжающая их уничтожать, – вот что рождало ненависть, вот с чем Вика не могла смириться!
Самовлюбленная и властная, эта глупость стояла сейчас перед нею в мертвенном свете разномастных ламп и требовала сочувствия.
«Я ничего с этим не поделаю, – медленно, как заклинание, произнесла в уме Вика. – Я сделала все, что могла: я в этом не участвую. Больше я сделать не могу ничего».
– Пойдемте в кухню, – сказала она.
– Зачем?
От удивления Антонина даже всхлипывать перестала. Может, решила, что Вика собирается вырезать у нее из щеки ботоксный синяк с помощью кухонного ножа.
– Здесь свет дурацкий, – ответила Вика. – Энергосберегающие лампочки – это, по-моему, какая-то огромная мировая афера. Скоро выяснится, что они зрению вредят.
– Почему?
Вряд ли Антонину заинтересовали вдруг судьбы мировой энергетики. Скорее, Викин невозмутимый тон подействовал: взгляд ее из панического сделался осмысленным.
– Потому что в их свете любая точка на коже выглядит как трупное пятно, это я давно заметила. Значит, что-то они со зрением делают, – объяснила Вика. – А в кухне у вас прежние лампочки, обыкновенные. Пойдемте.
Антонина смотрела так, будто Вика могла разъяснить ей какую-то вселенскую тайну. Пока дошли до кухни, находящейся в дальнем конце коридора, она успокоилась, хотя бы отчасти, и уже без слез выслушала Викины увещевания, что пятно почти незаметно, а с помощью обычного тонального крема его можно сделать незаметным совершенно, а через некоторое время оно наверняка пройдет, потому что ботокс имеет свойство рассасываться, не зря же его инъекции надо повторять регулярно.
Все эти обычные, никаких особенных сведений не содержащие слова Антонина явно воспринимала как глас с небес. Вика этому не удивилась. Если человек, сполна наделенный взрослой хваткостью и циничностью, каким-то загадочным образом сохранил тем не менее беспримесную подростковую инфантильность, которая позволяет ему считать любую неурядицу, происходящую лично с ним, вселенской бедой, то влиять на него другому взрослому человеку, понимающему, что такое подростковое сознание, совсем не трудно.
Что такое это сознание, Вика понимала отлично, потому полностью убедить Антонину, что беда скоро минует, ей удалось в ту ночь минут за десять.
Вполне могло статься, что и сегодня Антонина снова вызвала ее для подобного же душеспасительного разговора.
Охранники Дома со львами Вику уже знали и пропускали без расспросов. Она их, правда, никогда не видела, только слышала голоса в переговорном устройстве у калитки перед Домом.
Пока охранники невидимо изучали ее на своих мониторах, Вика смотрела на львов, покрытых снежными шапками, на освещенное арочное окно на шестом этаже, на невысокие ступеньки крыльца. Она всматривалась во все это каждый раз, когда приходила сюда. И всегда ей казалось, что женщина и мужчина, незнакомые, но привычные, как собственная жизнь, стоят на этих ступеньках, и улыбаются прозрачными улыбками, и растворяются под ее взглядом.
На этот раз Антонина встретила ее не заплаканная, а сосредоточенная.
– Дети только и умеют, что создавать проблемы, – с порога заявила она.
Вика не стала возражать. Учитывая, что сын у Антонины наркоман и мамаше уже приходилось спасать его от полиции за драку с охранниками ночного клуба, а потом и от тюрьмы за насмерть сбитого им пешехода, – проблем у нее, конечно, хватает.
Вика уже не удивлялась, что думает об этом без возмущения. Возмущаться поведением Антонининого сына было бы все равно что действиями марсиан, захвативших Землю. Они полностью другие существа, и ничто человеческое к ним не применимо.
Но тут же выяснилось, что на этот раз проблемы Антонине создал не сын.
– Маринка кошку завела, представляешь? – сказала она.
– Представляю, – кивнула Вика.
Что уж такого непредставимого в кошке? Не медведь и даже не игуана.
– У матери спросить, этого они и в голове не держат. А возиться с их тварями – это мать, да.
Вообще-то Антонина хотела, чтобы дочь завела ребенка, пусть бы уже и без мужа, в тридцать пять-то лет. Но Марина сказала, что размножаться не собирается, потому что она не идиотка, на всю жизнь влезать в хомут. То есть это Вике во время очередного наращивания ресниц она сказала, а мать, может, и не стала информировать от греха подальше.
– Притащила мне сейчас свою кошку – на, мать, ухаживай, а она, видите ли, с мужчиной за границу уезжает. На месяц или на два, в Швейцарию или я не знаю куда. Да она и сама не знает. А у кошки прививки, видите ли, не сделаны и чипа в ухе нет, поэтому с собой ее взять нельзя. Разве мы так жили? – Антонина сердито пожала плечами. – У нас кошки во дворе бегали, а не то что прививки.
– И что? – спросила Вика.
Кошка интересовала ее так же мало, как Марина и Антонина. Ей хотелось поскорее узнать, при чем здесь она.
– Да то, что я тоже уезжаю, – ответила Антонина.
– Надолго?
– Как карта ляжет. Лечиться еду.
– Вы заболели? – удивилась Вика.
Здоровье у Антонины было завидное, и не в последнюю очередь поэтому она так переживала из-за пятна на щеке; просто не с чем было сравнивать.
– Для всех – да, – резко произнесла она.
«Исчезнуть хочет на время, – поняла Вика. – Проблемы на работе».
Выяснять подробности она не стала. Про работу Вика никогда Антонину не расспрашивала, та рассказывала сама, охотно и очень умело – так, чтобы не сообщить никаких опасных деталей. Само по себе желание разговаривать о работе Вику не удивляло: понятно, что при Антонининой говорливости молчать о главном, из чего состоит жизнь, для нее невыносимо. Она и не молчала – рассказывала о том, что губернатор на вчерашнем совещании вдруг посмотрел на нее как-то не так, с каким-то таким, знаешь, Вичка, подозрением, она так и обмерла – наговорили на нее, точно! – и ночь не спала, а назавтра он ничего, улыбается опять, и детям привет передавал… А вице-губернатор нанял астролога, чтобы тот по гороскопам определял, кого можно брать на работу, кого нельзя и на какую должность, и по фотографиям тоже – по форме ушей, Вичка, знаешь, столько всего можно сказать, прямо насквозь человека видно, они теперь все к этому астрологу ходят, потому что не брать же людей наугад, можно так нарваться, что…
Все эти сведения в духе сельских суеверий, «Молота ведьм» и Ломброзо изливались на Вику постоянно, как помои из ведра, и интересоваться чем-либо дополнительно у нее не было ни малейшего желания.
Антонинина работа, вообще эта женщина, вся, в целом, диктовала только одно к себе отношение: меньше знаешь – крепче спишь.
– Я бы эту кошку выкинула, да и все, – сказала Антонина. – Но жалко. Все-таки божья душа.
Ее верования были причудливы, поэтому не приходилось удивляться, что она признает за кошкой наличие души. А вообще, при всем Викином безразличии к животным, почему бы и нет? Если считать, что душа есть у Антонины и ее детей, то у кошки она имеется точно.
Божья душа, словно услышав, что разговор о ней, выглянула из-под дивана.
– Трусливая, – сказала Антонина. – С утра там сидит, даже кушать не выходит.
Вообще-то это была не кошка, а котенок – размером с ладонь, снежно-белый. Выглянув, он тут же спрятался обратно.
– Как у Пульхерии Ивановны, – сказала Вика.
– У кого? – переспросила Антонина.
– Так. У знакомой одной. Хотите, чтобы я котенка к себе взяла? Он у меня не выживет. Я домой только ночевать приезжаю.
– А ты перебирайся сюда. Пока меня не будет, – встретив Викин удивленный взгляд, пояснила она. – Месяц я точно не приеду. Только клиентов сюда не зови, работай как обычно.
– Сюда, конечно, нет, – машинально ответила Вика.
Антонина восприняла ее слова как согласие.
– Ну и хорошо! – сказала она. – Прямо сейчас и оставайся. У тебя же для ресниц все с собой? А за одеждой потом как-нибудь съездишь.
Вика хотела сказать, что еще ничего не решила, но у Антонины зазвонил телефон, и она отвлеклась.
«А зачем вообще-то отказываться? – подумала Вика. – Я перед ней ничем не обязываюсь. Только котенка кормить, так она бы мне его все равно навязала».
– Да, выхожу, – сказала Антонина и спрятала телефон. – Вичка, я уборщицу на месяц отпустила, но ты же сама справишься, да?
Тоже ничего удивительного. Антонина из тех, кому палец в рот положи – руку откусят. Но учитывая, что Вика совершенно не жаждет видеть здесь посторонних людей, в том числе и уборщицу…
– Справлюсь, – сказала она. И поинтересовалась: – А чем кошку кормить?
– Понятия не имею, – пожала плечами Антонина. – Маринка какой-то пакет с ней вместе притащила, в прихожей стоит. Там корм, наверное. А по мне, так нечего баловать – что себе готовишь, то и ей давай.
– Себе я только вареные яйца готовлю, – усмехнулась Вика. – Вряд ли она их будет есть.
– У нас кошки хлеб черный ели. А если в супе вымакаешь, то вообще за счастье. Ну, пока. Дверь за мной запри, ключи на полке. И наслаждайся жизнью!
Наслаждение вряд ли, но облегчение, закрыв за Антониной дверь, Вика почувствовала точно.
Она не то что любила одиночество – оно было ей необходимо. Полжизни Вика этого не понимала, да и как бы она могла это понять, если одиночества в половине ее жизни не было. Но как только оно пришло, она почувствовала себя в нем как рыба в воде. Одиночество не тяготило ее, и Витька был частью ее одиночества так же, как был счастьем.
В пакете, стоящем в углу прихожей, Вика обнаружила кошачий лоток и наполнитель, две металлические мисочки, меховую мышь и пакет с сухим кормом. Как котенок будет есть сухие шарики, было ей не очень понятно, но разбираться в этом не хотелось.
Она отнесла лоток в туалет, насыпала в мисочку корм, в другую налила воду и пошла за котенком. Извлечь его из-под дивана удалось с трудом – за хвост пришлось вытащить, – но когда Вика отнесла его в кухню и поставила перед мисочками с едой и водой, он тут же бросился обратно под диван.
«Да пропади пропадом! – сердито подумала Вика. – Проголодается – сама придет, это же кошка».
Все-таки она еще раз легла на пол и заглянула под диван. Маленькое пятно белело у самой стенки, посверкивали в темноте испуганные глаза.
«Что со мной? – подумала Вика. – Где я, зачем?.. Где мой сын, почему всё… вот так?!»
Эта мысль накрыла ее неожиданно, как снежная лавина. Да, точно как лавина – только что не было никаких предвестий, и вдруг налетела, и ты уже под нею, и единственное, что еще чувствуешь, – смертный ужас…
Вика глубоко вдохнула, выдохнула. Закрыла ладонью рот. Сжала зубы. Ничего не помогло!
Сидя на полу у дивана, она рыдала так, что голова колотилась о деревянный подлокотник.
Сколько это длилось, она не поняла.
Когда рыдания прекратились, ей показалось, что она была в обмороке: не помнила, что происходило вокруг, что было с ней самой, пока она находилась в бессознательном состоянии. Да и как это можно помнить, обморок же.
Вика поднялась с пола, покрутила головой. Слезы слетели у нее со щек, и щеки тут же высохли.
Ничем не нарушаемая тишина, стоящая в комнате, успокоила ее, как успокоила бы любая примета одиночества. Вместе со спокойствием пришла – точнее, вернулась – способность внятно мыслить.
Вообще-то все хорошо. Не придется вставать чуть свет, чтобы вовремя приехать к первой клиентке. Не придется мерзнуть на остановке автобуса, а потом на платформе электрички. И пусть все это только на месяц, все равно хорошо. А если о чем и следует сожалеть, то лишь о том, что нельзя и съем квартиры в Пречистом на месяц прервать, деньги сэкономить, да и об этом сожалеть не стоит, потому что деньги она за Пречистое отдает предельно малые, иначе давно нашла бы для себя другое жилье.
И Влад, кстати, будет доволен. Вика видела, что он чувствует неловкость, когда ему приходится отвозить ее за город, да еще далеко за город, да еще в неприглядную пятиэтажку. Несколько раз он пытался завести разговор о том, чтобы она перебиралась к нему, но Вика этот разговор завести ему не давала, а он не слишком настаивал. Иногда она оставалась у него ночевать, конечно, но вещи не перевозила, да что там вещи, даже зубная щетка всегда была у нее с собой в сумке, а не у Влада в ванной. В общем, ему будет проще от того, что она поживет некоторое время на Малой Молчановке, и их отношения в это время будут непринужденнее.
А теперь надо лечь спать и проснуться завтра в том обычном ровном настроении, в котором она приучила себя жить, и именно это она сейчас сделает.
Вика выключила в гостиной свет. Комната сразу сделалась таинственной – из-за белизны стен и мебели, конечно. Только теперь она оценила белоснежный дизайнерский замысел; похоже, он для темноты был предназначен. Все вокруг переменилось – светилось изнутри, мерцало, манило… И алмазно сверкали огни за большим арочным окном.
Она подошла к окну. Широкая перспектива из него не открывалась – обыкновенная улица московского Центра, который по-прежнему вызывал у Вики странное чувство: смесь влечения и настороженности.
В ограде дома и на крыльце никого не было. Ограда появилась здесь уже в новые времена, но крыльцо осталось таким же, как в тот день, когда неизвестные, непонятные мужчина и женщина сфотографировались на нем между двумя львами.
Вика понимала, почему ее мать отдала эту фотографию в крамской Дом ребенка: наверняка как залог того, что она за ребенком сюда вернется. Проверить в это было невозможно, поэтому в детстве Вика думала, что мать вернулась бы за ней обязательно.
Она смотрела на пустое крыльцо, на цементных львов со щитами и думала, что никого они, наверное, не защитили, эти стражи. Иначе по-другому, совсем по-другому сложилась бы ее жизнь.
Глава 2
Жизнь в Доме со львами опротивела Полине так, что хоть волком вой. Но выть не имело смысла, выбора все равно не было. Ей оставалось только ожидание: приедет или не приедет Леонид, соблазненный доктор, вятский затворник.
Она даже не то что ожидала его… Просто его возможный приезд был для нее как вышка в бескрайней воде. Полина видела такую, когда они с девчонками гуляли вдоль Сены и разглядывали эстампы на лотках букинистов. На одном из эстампов была изображена ловля рыбы в океане. Торчали посреди бесконечной воды длинные вышки, вернее, просто тонкие деревянные шесты, и на каждом с птичьей уверенностью сидел посреди океана туземец и ловил рыбу.
Вот и она сидит на таком одиноком шесте ожидания, и это единственное, что есть теперь в ее жизни прочного, и не только теперь – уже бесконечно давно ее жизнь лишена каких бы то ни было опор. Скользит она и катится по ветру, как соломинки и соринки, случайно сцепившиеся в комок.
Неостановимость и хаотичность своего движения по собственной жизни и по белу свету Полина ощущала постоянно, и Москва не помогла ей от этого ощущения избавиться.
Да и как могла ей помочь в этом Москва, если не помог ни любимый Париж, ни Берлин, массивный, устойчивый город?
Берлин жил прекрасно.
Полина не ожидала, что это окажется так – ведь в Германии фашизм, и все порядочные люди оттуда поэтому уезжают, – но Берлин и выглядел, и жил именно что прекрасно, даже по сравнению с Парижем, не говоря уже о Москве.
В первый же день, оставив вещи в пансионе на Кудамм, где для нее была загодя снята комната, она отправилась бродить по городу. Когда-то Элен, лицейская подружка, завидовала Полининой способности мгновенно ориентироваться в незнакомых местах.