– Не обязана, – отрезала она, когда новая директриса попыталась ее пристыдить и даже воззвать к ее гражданскому долгу. – И долга у меня перед вами никакого нет.
И все-таки, уже выходя от директрисы, уточнила:
– «Мэри Поппинс» тоже не подходит?
– А почему вы против отечественных авторов? – глядя на нее немигающими, как у ящерицы, глазами, проговорила та. – Считаете, что наши русские писатели не достойны уважения потомков?
Отвечать на идиотские вопросы, даже задаваемые начальством, Вика не считала своим долгом уж точно. Она молча вышла из кабинета.
– С такими настроениями вы в нашей школе долго не проработаете, имейте в виду, – сказала ей вслед директриса.
С тяжелым сердцем шла она в тот вечер на литературный кружок. Да и вела его, следовало признать, халтурно.
– Что ж, – сказала Вика, когда Нина Перепелкина, угловатая и резкая девочка из одиннадцатого класса, закончила читать свой рассказ. – По-моему, это написано с любовью к героям.
Обычно она старалась не говорить банальностей, но в этот раз ничего не могла придумать. Вике стыдно было признаться, что рассказ она почти не слушала, потому что погружена была в свои невеселые мысли. К тому же ей не хотелось обидеть Нину, она была у них в школе новенькая. Да то, что Вика все-таки расслышала, и не показалось ей написанным плохо. Что-то про дружбу двух мальчишек, один робкий, другой, наоборот, смелый, и тот, который смелый, оберегает того, который робкий. Все довольно предсказуемо.
– И стиль хороший, – поспешила добавить Вика.
– При чем здесь стиль? – сказал Ваня Малеев. – Это же про голубых!
– Что за ерунда? – удивилась Вика.
– Никакая не ерунда! – возмутился Ваня. – Они там у нее за руки друг друга берут, как эти… И вообще. Они у нее там голубые точно, даже слушать было противно!
– Мне не противно было слушать, – отрезала Вика. И, повернувшись к Нине, которая застыла у доски с исписанными листками в руке, сказала: – Не обращай внимания, пожалуйста. Сейчас мы обсудим рассказ по существу.
– А я и говорю по существу! – не унимался Ваня. – Пусть докажет, что они у нее не голубые!
– Она не обязана ничего… – начала было Вика.
– А между прочим, это нарушение закона, – вдруг сказала Ира Сорокина. – Запрещено пропагандировать гомосексуализм несовершеннолетним, а она пропагандирует!
Ира указала пальцем на Нину, чтобы не оставалось сомнений, кто здесь злостно нарушает закон.
– Дорогие литераторы! – Вика попыталась перевести все это в шутку. – За законом пусть следят правоохранительные органы, а мы с вами давайте о метафорах поговорим. Они-то как раз в Нинином рассказе есть, и мне интересно, заметили вы их или нет.
– Почему же законами только органы должны заниматься? – вступила в разговор Алина. – Я считаю, мы все должны им помогать. И закон не нарушать, во всяком случае.
Вика поняла, что шутки кончились.
– Вот что, – жестким тоном сказала она, – пока я веду эти занятия, а не вы, я требую, чтобы мы здесь с вами занимались делом. Так вы скоро на родителей доносы писать начнете! Не хотите о метафорах поговорить – не надо. Значит, закончим занятие.
Она понимала, что перед ней дети. Что дети легко поддаются внешним влияниям, но они могут измениться и будут меняться – все это Вика знала, в университете на пятерки училась. Но не могла она больше все это слышать. Не могла, не хотела – не важно.
В классе стояло гробовое молчание. Вика обвела взглядом своих кружковцев. А ведь их гораздо меньше стало… Пропал к занятиям интерес. Может, сама она виновата. А может, и не она: жизнь переменилась, и детям непонятно, для чего в этой переменившейся жизни может понадобиться писать рассказы и стихи и зачем тратить на это время.
– Они не голубые! – воскликнула Нина. В ее голосе звенели слезы. – Они у меня просто дружат, я ни про что такое вообще даже не думала, вы что?!
– Нина, ты не обязана ни перед кем оправдываться, – сказала Вика. – Какими будут твои герои, это только твое дело и ничье больше. Ты должна честно писать все, что думаешь и чувствуешь. И никаких других обязанностей у тебя, пишущей, ни перед кем нет. Так относились к этому все писатели, после которых в литературе что-то осталось.
В ту ночь Вика долго не могла уснуть.
«Что мне делать? – думала она, то ворочаясь в кровати, то вставая, чтобы выпить воды. – Я стараюсь обо всем этом не думать, стараюсь… Но не могу! Была бы я парикмахер или вот ресницы бы наращивала, как Катя-соседка, тогда проще было бы. А так – ну что я, голову с себя сниму? Мозг свой заморожу? Как мне обо всем этом не думать, когда все это моя жизнь, другой нету?»
Заворочался на диване Витька – его часть комнаты книжным стеллажом была отделена от Викиной, – и она испугалась, что не дает ему спать своей бессонницей. Воду пить Вика больше не стала, но все равно не спала до самого рассвета.
Когда на следующий день Витька вернулся из школы мрачный, она подумала, что сын, наверное, не выспался. Но причина его состояния оказалась совсем в другом…
– Меня сегодня раз пять педиком назвали! – бросил он с порога. – Из-за тебя!
Он был не зол даже, а растерян и расстроен. Вика поняла это, потому что знала каждое движение его ресниц.
От его слов она оторопела.
– То есть… почему? – проговорила она.
– Потому! Зачем ты вчера тот рассказ про голубых нахваливала?
– Вить, ты что?! – воскликнула Вика. – Во-первых, он был вообще не про это, во-вторых…
– А все говорят, что он был про гомиков!
Витька не смотрел на нее, косился в сторону.
– А если бы даже и так? – сказала Вика. – Автор имеет право писать обо всем, что его волнует. – Она слышала, что ее голос звучит почти холодно. Хотя внутри у нее все кипело. – А читатель имеет право выбирать, что из написанного волнует его. Не нравится – не читает, вот и все.
– Но все же говорят, таких рассказов писать нельзя, – упрямо повторил Витька. – Что, вот прямо все ничего не понимают?
– Им кажется, что понимают.
– А может, это тебе кажется, что ты понимаешь! Откуда ты знаешь, что ты права, а не все?
Он никогда не разговаривал с ней таким тоном. Он мог спорить, мог даже сердиться на нее, хотя этого почти не бывало, но никогда ее сын не бросал ей в лицо обвинения.
Вика смотрела на него, растерянного, ощетинившегося, глядящего на нее исподлобья, и понимала, что со многим может смириться, но вот с этим не смирится никогда. Чтобы стозевное чудище изуродовало ее ребенка, заставило его ненавидеть ее, мучиться от этого и в конце концов сломало бы его этим мученьем и этой ненавистью? Да ни за что!
Она лихорадочно думала, как объяснить Витьке, что происходит сейчас, вот именно сейчас, какие привести доводы, когда ребенок находится в нервном смятении… Но вот именно сейчас ничего объяснять не пришлось. Витька вдруг шмыгнул носом и заплакал, и она обняла его, стала целовать, успокаивать, кое-как успокоила, зазвала в кафе-мороженое, новое, в нем они еще не были…
Можно было считать, что обошлось. Вернее, если бы Вика привыкла врать самой себе, то она могла бы так считать. Но она почему-то отшатывалась от лжи с самого детства и даже объяснить себе не могла почему. Она отшатывалась от лжи как-то… по большому счету, даже когда ей, как любому детдомовскому ребенку, приходилось врать в мелочах.
И вот теперь она понимала, что ей предъявлен большой счет. Очень большой.
Витька до полуночи не выключал компьютер. Вика видела, что он не блуждает по Сети в поисках каких-нибудь интересных сведений – про то, как марсоход путешествует по Марсу, или про обезьянку бонобо, которая умеет набирать на клавиатуре пятьсот символов, и вообще бонобо не обезьяны, мам, а антропоиды, и человечество давно уже должно это признать, – а исступленно играет в какую-то однообразную игру, и на экране то и дело вспыхивают взрывы.
«Не сегодня, так завтра это все равно случится, – думала Вика. – Это будет подступать отовсюду, он не сможет этому противостоять, да что он, даже я с этим не справлюсь».
Она думала, думала бесконечно, пока не поняла, что эта мыслительная бесконечность бесплодна, и не направила свои мысли к ясной цели.
На следующее утро, пока Витька спал, Вика спустилась на этаж ниже к соседке Кате и спросила, сколько будет стоить обучение технике наращивания ресниц.
Глава 6
– Квартира у меня была хорошая, – сказала Вика. – Продала я ее мгновенно и довольно дорого. Для Крамского дорого, конечно. На первый год в Оксфорде хватило.
– А почему именно в Оксфорде? – спросил Зимин.
Они сидели в пабе в Вестминстере; Вика не заметила, как они туда дошли и вошли. На улице ей казалось, что они то ли вообще не двигаются, то ли двигаются без усилий, как летающие мальчишки из «Питера Пэна».
И она почти с удивлением обнаружила, что они уже сидят в пабе и вокруг не тишина сказочного острова Гдетотам, а обычный говор и смех, и перед ними стоят большие кружки с элем.
И она почти с удивлением обнаружила, что они уже сидят в пабе и вокруг не тишина сказочного острова Гдетотам, а обычный говор и смех, и перед ними стоят большие кружки с элем.
– Я просто хотела его увезти, – сказала Вика. – Он не в меня, понимаете? То есть во многом в меня, он совсем мой мальчик, но вот в этом… Он не умеет никому противостоять, и я не знаю, как его этому научить. Я не могу его учить, чтобы он был жестким. Или не хочу, может. Он в детском саду даже сдачи давать не умел, а я в детстве первая била в лоб, как только понимала, что меня хотят ударить. Но у меня другое было детство. А Оксфорд… Ну а почему не Оксфорд? У Витьки английский отличный. Он с первого класса по скайпу с питерской преподавательницей занимался и еще с одной, из Фолкстона, она ему и произношение поставила. Я стала по Сети бродить, смотреть, что вообще есть, и сразу нашла Дрэгон-скул. И… И вот так все получилось, – закончила она.
– Выпьем, Вика, – сказал Зимин. – За вашу необыкновенную решимость.
– Что уж такого необыкновенного? – пожала плечами она.
– Я не знаю ни одного человека, который в вашей ситуации не сказал бы себе, что это непреодолимые обстоятельства и он ничего сделать не может. Ни одного, – повторил он. – Ну, может, кто-нибудь бросился бы вместе с ребенком куда глаза глядят. Да и таких не знаю.
Вика сделала большой глоток из кружки. Пить ей не хотелось совсем. Но эль неожиданно сделал ее голову ясной и легкой.
– Я об этом тоже думала, конечно, думала, – сказала Вика. – Не куда глаза глядят, но в Москву я с Витькой хотела уехать. Мне было страшно представить, что он будет от меня далеко. Но ведь и в Москве… Я думаю, в московских школах то же самое творится. То есть, наверное, есть хорошие школы, как наша раньше была…
– Есть, – кивнул Зимин. – У меня хорошая школа. Но она частная, правда. Лично моя.
– Так бывает? – удивилась Вика. – То есть я знаю, что есть частные, но это же очень дорого, наверное, частную школу открыть. Здание и вообще всё.
– Здание у нас свое, – объяснил Зимин. – Мне его когда-то друг подарил. Не смотрите на меня с таким ужасом, Вика, – улыбнулся он. – С другом мы в одном дворе выросли, в Марьиной Роще. Теперь район вполне респектабельный, а тогда бандитский был. Ну он и стал бандитом, Сашка. А школу, в которой я математику вел, вот эту самую, на Тверской-Ямской, где вы были, в то время закрывать собирались. Место золотое, хотели что-нибудь доходное на нем выстроить. Сашка и сказал: я это здание куплю вместе с землей и тебе, Мить, подарю. Его убили вскоре. Двадцать лет уже прошло… Ну, в двух словах не расскажешь, потом как-нибудь. Но здание теперь лично мое. Все равно трудно, конечно, дело же не только в здании. Пока держим круговую оборону. А что же, просто так им сдаваться? Извините, Вика, – спохватился он. – Что-то я не к месту разговорился.
– К месту, к месту. Я вас с открытым ртом слушаю! Но все это для меня было как на Марсе, понимаете? Я и не знала, где они, эти школы хорошие, да и вообще… Я не справилась бы, Дмитрий Павлович. Я не знала, как всему этому противостоять, – помолчав, сказала она. – Даже тогда не знала, а теперь тем более. Теперь ведь даже телевизор включать невозможно, сплошь какое-то адское вранье. Как будто тебя психотропным оружием расстреливают, ей-богу.
– А вы не включайте, – посоветовал Зимин.
– Я и не включаю. И об этом обо всем, о чудище этом стозевном, ни с кем не разговариваю. Но получается, что я в таком случае вообще ни с кем не должна разговаривать, понимаете? Все же будто с ума сошли. Я представить не могла, что такое возможно. Даже не верила первое время – казалось, что все это какой-то кошмарный сон, сейчас проснусь, и все кончится. А это не сон. Девчонки мои, учительницы в Крамском… Я же вижу, что они в соцсетях пишут. Они ведь не дуры вроде, книжки читали, учились… И ничего не помогло – твердят, как заведенные: мы в окопе, весь мир против нас, надо колючей проволокой огородиться, чтоб американцы не залезли, они нас хотят на колени поставить, но мы лучше всех, и картошка у нас лучше всех, и Интернет тоже сами будем выращивать. И в Москве то же самое, я же каждый день новых людей вижу и, что они говорят, слышу. Мне ни один нормальный человек не встретился, ни единый! В лучшем случае какая-нибудь дура ресницами хлопает и говорит: а я политикой не интересуюсь. Как будто это политика! Как кошки, ей-богу. И как мне в этом ребенка растить, когда я сама в этом жить не могу? Я и то уже от такой своей жизни одичала, людей шарахаюсь, а Витька… Ему же дружить надо, о чем-то серьезном с одноклассниками спорить, глупости какие-нибудь болтать… А не одергивать себя каждую секунду: об этом не говорю, на то не отвечаю.
– А вам не надо? Дружить, глупости болтать?
– Обо мне уже речи нет.
Вика глотнула еще эля. Она никогда и ни с кем не разговаривала о том, что выплескивалось из нее сейчас; немудрено, что разволновалась.
– Вам сколько лет, Вика? – спросил Зимин.
– Тридцать один. Но…
– Ваша жизнь не кончена в тридцать один год.
Вика улыбнулась. Конечно, она сразу поняла, что он напоминает о князе Андрее Болконском, и от того, что ее вот так вот поддразнивают, волнение притихло в ней. Его слова справились с ее волнением лучше, чем эль.
– Не попался мне дуб у дороги, – сказала Вика.
– Ничего, попадется еще. Кругом деревьев много.
Он произнес это с какой-то странной интонацией, которую Вика не очень-то поняла. Но тут официант поставил на их столик две огромные тарелки с «фиш энд чипс», и она почувствовала, что хочет есть. Так зверски хочет, что сейчас у нее слюна закапает с губ, честное слово!
Вика судорожно сглотнула слюну.
– Я голодный, как собака, – сказал Зимин. – А рыба с картошкой здесь замечательные, я и заказал, вас не спросив. Ничего?
– Н-ничего… – пробормотала Вика. – Спасибо…
Жареная рыба таяла во рту, картошка тоже, но даже если бы они были жесткие, как подошвы, Вика расправилась бы с ними во мгновенье ока. Ей не верилось, что час назад она не смогла бы себя заставить даже воды глотнуть.
«Как после тифа, – подумала она. – Не лопнуть бы с непривычки!»
Вряд ли это опасение относилось к еде. Не в первую очередь к еде точно.
– Вот видите, вы совершенно нормальны, – сказал Зимин, когда Вика положила вилку с ножом на пустую тарелку и отдышалась. – Нисколько не одичали. А что вам плохо в капсуле… Ну так и должно ведь в одиночестве плохо быть человеку. Все-таки мы для космического вакуума не приспособлены. И не предназначены. Пойдемте, а? – попросил он. – Дети обещали в одиннадцать вернуться. Пора проверять.
– Уже одиннадцать? – поразилась Вика. – У нас вообще ночь, значит. А меня даже в сон не клонит!
– Это на вас свежий эль так благотворно действует, – заметил Зимин. – Английских корней нет случайно?
– Английским взяться неоткуда, – улыбнулась Вика. – Но вообще-то я о своих корнях понятия не имею. Пыталась что-нибудь про мать выяснить, но она сама детдомовская была, и сведений о ней никаких. Звали Виктория, фамилия непонятно откуда. Удивительно, кстати: все-таки если ее родители в войну погибли, то хоть что-нибудь же должно о них быть известно. Значит, враги народа были, наверное.
Вышли из паба и пошли обратно в сторону Белгрэйв-роуд, к отелю. Теперь Вика уже не казалась себе сомнамбулой, парящей над мостовой. Она чувствовала каждый свой шаг и каждый шаг человека, идущего рядом, и от этого ясного ощущения каждого шага ей было так хорошо, будто она превратилась вдруг в рыбу и поплыла по большой полноводной реке.
– Почему вы думаете, что они были враги народа? – спросил Зимин.
Он шел очень быстро и, наверное, думал только о том, вернулись ли его ученики. То есть это Вика понимала, что он думает об этом, а по его вопросу, по тону, которым он его задал, понять это было невозможно.
Не из вежливости он задал этот вопрос, вот что она в его голосе расслышала.
– А почему тогда никаких о них сведений нет? У меня только фотография есть, и то случайно, – ответила Вика. – И я, знаете, думаю…
Но тут они увидели впереди знакомую компанию, и Зимин поспешно произнес:
– Извините, Вика. Идите в отель без меня, ладно? Вот ключ.
– Но как же… – начала было она.
– Это от моего номера. Можете занимать, я у мальчишек переночую, у них кровать одна свободна. Извините! – повторил он и ушел к своим ученикам.
А Вика осталась одна. И пошла в отель напротив Варвик-сквер, куда ж еще ей было деваться.
Отель оказался из разряда «бэд энд брэкфест»: крошечный чистенький номер, в котором вдвоем не разминешься, и такая же ванная комната с узкой душевой кабиной. Вика умылась холодной водой, взглянула на себя в зеркало.
Ей показалось, что она видит не себя. То есть лицо ее не переменилось, конечно, те же высокие скулы и тот же подбородок треугольником, и глаза не приобрели другую форму, остались длинными, до висков. Но словно бы кто-то другой смотрел на нее из зеркала этими глазами.