– А ваш супруг – ревнивец, Сашенька! – с восторгом удостоверил граф, поднося к губам руку своей соседки. – Э, да вы дрожите! Вас это пугает?
– Я закатила такой скандал! – пробормотала Лючия. – Он мне этого не простит, ей-богу.
– Да, – усмехнулся Лямин. – Князь Андрей – человек сдержанный. Не любит привлекать к своей персоне внимания. А тут… до вашего приезда его все наперебой поздравляли – он даже взопрел, бедняга, потом вы разыграли свое представление…
Лючия остро взглянула на него из-под ресниц и встретила прямой открытый взор.
– Да, – кивнул Лямин, – я прекрасно понял, что вы бедного Стюху старательно хотели вывести из себя, а Наяда Егоровна очень кстати под руку подвернулась. Не знаю, зачем вы это проделали, однако вышло все совершенно замечательно. Думаю, князь не столько разозлен, сколько озадачен. Мужья, знаете ли, не любят, когда жены вдруг ставят их в тупик. Поэтому, когда будете возвращаться домой, советую помнить то, что я твердо усвоил еще мальчишкой, в блистательном деле под Лесной [40]: лучший способ защиты есть нападение. Андрюша храбрец, а значит, человек бесхитростный. Ну а вы, Сашенька, к моему изумлению, оказались не хорошеньким, тихим карасиком, а маленькой зубастенькой касаточкой, ну и с богом, голубушка моя, с богом… однако советую помнить: Стюха – еще не значит тюха.
И не успела Лючия уточнить значение сего неведомого ей словечка, как граф Лямин встал, произнося благодарный тост за всех явившихся почествовать его.
Бал, слава Мадонне, кончился.
***Когда Лючия увидела у подъезда знакомую роскошную карету, она едва не всхлипнула от облегчения, начисто забыв, что сама же приказала Ульяне отправить экипаж вслед за нею. Еще раз выдержать дорогу верхом… снова испытывать это ужасное ощущение беззащитности, беспомощности, своей полной зависимости от стремительно скачущего животного, эти удары о седло, эту жуть, когда стремя выскальзывало из-под ноги… о нет, только в той ярости, которой была охвачена Лючия, можно было проделать пять верст верхом, в темноте, впервые в жизни взгромоздившись в седло! И она положила себе непременно обучиться ездить верхом. Александра, разумеется, владела этим искусством в совершенстве. Да уж, сестра оказалась не такой уж нежной кошечкой, если попыталась противостоять Наяде Егоровне и вызвала ее лютую ненависть. Ну что же, тем лучше, если у нее есть сила духа. Авось и сумеет противостоять Лоренцо, авось убережется от Чезаре, авось…
Лючия отогнала неприятные мысли. Бархатные сиденья с каждым ударом колес по набитой, мерзлой дороге казались все менее мягкими, и нежный зад Лючии ломило от боли. Да будет ли конец этой дороге?! Может быть, пожалуйся она на свои страдания, ей стало бы немного легче, но пожаловаться было некому: князь Андрей мертво молчал, забившись в противоположный угол кареты, и от его присутствия Лючии не было ни жарко, ни холодно. Ой, нет, холодно, так холодно и одиноко, что при новом сильном толчке она не удержалась и громко всхлипнула от боли и жалости к себе.
– Что с вами? – донеслось до нее. Чудилось, упала ледышка, а не живые слова раздались.
«Recarsi per diavolo! [41]« – едва не выкрикнула Лючия, однако ее святая покровительница, очевидно, не дремала и очень вовремя заставила ее прикусить язычок, а потом, вспомнив уроки любезнейшего графа Лямина, снова всхлипнуть:
– Я не могу… не могу больше выносить вашей злобы!
– Злобы?! – переспросил князь Андрей, и в голосе его зазвучал испуг. – Как вы могли по…
– А что мне было думать? – обрушилась на него Лючия. – Вы же ни слова мне не сказали!
– Вы… озадачили меня, – с запинкой произнес князь Андрей, и Лючия в очередной раз вспомнила ляминские наставления. – До меня донеслись обрывки ваших разговоров с Шишмаревым… я и не предполагал, что вы с ним столь коротко знакомы.
– Вот те на! – вспыхнула Лючия. – Вас изумило мое с ним знакомство? Но разве этот подлец не друг вам?! Ведь именно он помогал вам устроить наше венчание.
Только потом она сообразила, как ужасно звучат ее слова, и даже руку ко рту прижала, пытаясь их остановить, но поздно. Как говорят эти русские – слово не воробей… ну и так далее. Лючия вся сжалась, вообразив, какая буря сейчас на нее обрушится, однако князь Андрей только хрипло перевел дыхание и ответил ей не сразу, а после тяжелой заминки:
– Вы вправе… вправе думать так, однако же тому была причина, чтобы я… чтобы я и он сошлись в этом деле.
Лючия прижала руку к сердцу, так вдруг ударило болью. Дело? Он называет их брак – делом? Похитил, можно сказать, девицу, сделал ее женщиной – из самых благородных побуждений, заметьте, чтобы спасти свою сестру.
Дело! А сломанная судьба Александры Казариновой? Это все – дело?
– Ну что же, надо полагать, я сегодня испортила вашу шутку своей резвостью, – сказала она устало. – Вы хоть успели получить Ульянину вольную от Наяды Шишмаревой?
– Вольную? – переспросил князь Андрей тоном величайшего изумления. – Так вы… знали про вольную? Знали?!
– Ульяна мне все рассказала, – сухо обронила Лючия. – Хотя я предпочла бы услышать это от вас.
– Так вот почему вы вернулись, – пробормотал князь Андрей задумчиво. – Ну что ж, в храбрости вам не откажешь.
– А в чем откажешь? – задиристо буркнула Лючия.
– Да ни в чем, – усмехнулся князь. – Я знаю вас много лет, я обманом женился на вас, утешая себя тем, что ежели меж нами нет любви, так хотя бы жена моя будет красива, добра и умна. Все это так, да… но в вас вдруг появилось нечто… нечто… не подберу слова! Девочка, знакомая мне с детства, оказалась самой загадочной из всех женщин, каких я знал.
Лючия еще крепче прижала руку к сердцу. Слабое средство унимать боль, конечно. Однако сейчас-то с чего разболеться сердцу, спрашивается?! Конечно, у него были другие женщины… Кто-то же научил его всем тем пленительным навыкам, с которыми раз или два уже познакомилась Лючия и которых забыть не может. Но все это было прежде. До нее! Сегодня она сожгла за собою все мосты, отрезала все пути к возвращению в Венецию. Теперь, именно теперь она воистину признала себя его женой, приняла прошлое Александры Казариновой и будущее княгини Извольской… ну, значит, только от нее зависит, станет ли ее супруг искать утешения на стороне!
– С самого начала, с той самой встречи в трактире у Фотиньи меня что-то настораживало, – продолжал князь Андрей, не замечая, что его спутница затаила дыхание. – Что-то было не так… в вас, в вашем поведении. Я никак не мог понять, что меня беспокоит. А сегодня вдруг понял!
– Поняли? – дрогнувшим голосом переспросила Лючия. Ее вдруг озноб пробрал. О господи, так он понял… что? Что она была в сговоре с Шишмаревым? Или?..
– Сашенька, – вдруг торопливо проговорил, будто выдохнул, князь Андрей, – я услышал сегодня – или мне послышалось, будто вы меня… будто я вам… будто вы просили Шишмарева…
Хвала престолу господню! От облегчения Лючия едва чувств не лишилась. Он, значит, услышал, как она врала Шишмареву о своей любви к князю Андрею. Так вот, значит, чем он объясняет странности в ее поведении.
Но ведь это удача, это необыкновенная удача! Князь Андрей сам подсказывает ей и ответ, и образ действий – и выход из того положения, в какое они оба попали. Теперь еще придумать бы, как бы это половчее склонить его к поцелую, и тогда Лючии не составит никакого труда заморочить ему голову и упрочить свою роль в его жизни!
Думать долго не пришлось: мерзлая дорога, которая, словно вслушиваясь в их разговор, прекратила на некоторое время строить путникам козни, ни с того ни с сего решила вновь проявить свой норов. Сначала страшно тряхнуло слева – князь Андрей издал сдавленное проклятие, свалившись с сиденья, потом – справа, и Лючия со стоном повалилась на него, да так удачно, что нечаянно оседлала распростертого князя.
Верно, судьба ей сегодня была такая: преодолевать этот путь только верхом!
Лошади по тряскому месту шли мелкой рысью, и Лючия невольно подпрыгнула несколько раз на животе князя Андрея… нет, сказать правду, она оказалась чуть ниже его живота, а точнее, она сидела на… О господи, движения, которые она нечаянно совершает, так напоминают те, страстные, самозабвенные, в их первую ночь!
Тут Лючия с изумлением обнаружила, что руки князя Андрея вцепились в ее бедра, а в самую сердцевину ее тела упирается что-то тугое, твердое… согнутое столь мучительно, что Лючия совершенно безотчетно, из чистого человеколюбия, начала высвобождать страдальца из плена тугих кюлот и тесного исподнего, что ей удалось сделать весьма быстро. Ничего удивительного: человеколюбие иной раз вынуждает к истинным подвигам!
И только сейчас она сообразила, что между ними нет теперь никакой преграды: ведь в те достопамятные времена дамы прятали свое естество лишь под рубахами да юбками, и все это, задранное и скомканное, лежало сейчас пышными облаками на груди и ногах князя Андрея. И Лючия не сдержала стона, потому что ее лоно, чудилось, загорелось огнем.
Тут Лючия с изумлением обнаружила, что руки князя Андрея вцепились в ее бедра, а в самую сердцевину ее тела упирается что-то тугое, твердое… согнутое столь мучительно, что Лючия совершенно безотчетно, из чистого человеколюбия, начала высвобождать страдальца из плена тугих кюлот и тесного исподнего, что ей удалось сделать весьма быстро. Ничего удивительного: человеколюбие иной раз вынуждает к истинным подвигам!
И только сейчас она сообразила, что между ними нет теперь никакой преграды: ведь в те достопамятные времена дамы прятали свое естество лишь под рубахами да юбками, и все это, задранное и скомканное, лежало сейчас пышными облаками на груди и ногах князя Андрея. И Лючия не сдержала стона, потому что ее лоно, чудилось, загорелось огнем.
О… восхитительно! Это было восхитительно! Он в ее власти, он снова принадлежит ей! И она доставит ему несколько мгновений страданий за все те дни, когда так страдала по его вине. Покрепче стиснула его бока коленями, сковывая движения… как вдруг получила хороший урок на тему, кто кем повелевает в любви.
Рука князя Андрея стремительным, страстным движением огладила ее лицо, а когда пальцы коснулись ее губ, Лючия поцеловала их и даже лизнула. И вдруг эти увлажненные пальцы скользнули вниз, пробрались под юбки, безошибочно отыскав путь в кудрявых кущах, с силой приникли к бутону, который зрел пылким желанием. Это было больше, чем могла выдержать Лючия! Они бились друг в друга, и даже не стонали, а кричали, доводя друг друга до изнеможения, до сладкой боли. Наконец Лючия обессиленно рухнула на грудь князя Андрея и нашарила его пальцы губами.
Ох, это… этот запах – запах мужчины и женщины, слившихся и излившихся в любовном порыве! Было две реки – стала одна… И Лючия вдруг поняла, что ее ложь, преподнесенная Шишмареву, вовсе не была ложью.
Часть IV АЛЕКСАНДРА
17 В театре
Она погибла. Она погибла и знала об этом.
Конечно, ее привезли сюда, чтобы убить, но Александра проведала об этом давно и не то чтобы смирилась с этой мыслью, но как бы свыклась с ней. Нет, она погибла потому, что греховно принадлежала мужчине!
Нет, не то…
Мысли путались, Александру бросало то в жар, то в холод. Если бы он был жестокий насильник и ее терзало бы отвращение к своему оскверненному телу, нашла бы способ прервать свою жизнь. И сил достало бы, в этом Александра уже могла убедиться. Но она отдалась ему не только по доброй воле, но со страстью, и она погибла именно потому, что этого человека, причинившего ей лютую боль, а также презрительно отринувшего ее, она не смогла презреть и возненавидеть.
Мысль о нем – сладостная судорога во всем теле, а не мысль! – была первой, когда Александра очнулась, и только потом на нее обрушились воспоминания и ужас: она погибла!
Тело еще ныло, но эта боль была ничто перед болью душевной. Александра с трудом села, с трудом открыла глаза – и на мгновение все случившееся с нею вчера показалось лишь ужасным сном, потому что сейчас она оказалась не в чернобархатном покое сладострастия, а в роскошнейшей из комнат. Диван, на котором она полулежала, был обит турецкой розовой материей, затканной серебром; такой же ковер, украшенный золотой нитью, лежал у ног. На роскошном столе стояла роскошная курильница, которой следовало бы распространять аравийские ароматы. Сейчас, впрочем, огонь в ней не горел – в комнате пахло пудрою, духами и воском свечей.
Сначала Александре показалось, будто это сон, а потом она сообразила, что кто-то перенес ее из покоев Лоренцо в это подобие маленькой дамской гостиной.
Безотчетно Александра прижала руки к груди, вспомнив, как вчера его кинжал одним движением пронзил и распорол ее платье, стараясь не думать, как он сам пронзил ее невинность… и только сейчас обнаружила, что она полностью одета. Платье с выпуклыми бледно-голубыми цветами по золотому полю и с голубой бахромой было сшито из ткани поразительной красоты, и Александра не удержалась, чтобы не пощупать ее – и убедиться, что ничего такого ей в жизни носить не приходилось. Но как сшито платье? Александра, на мгновение забыв обо всем на свете, вскочила и подбежала к одному из огромных, светло мерцающих зеркал, золоченые рамы которых украшали две из четырех стен комнаты: остальные были завешены коврами.
Подбежала… и ахнула. Перед нею оказалась совершенно незнакомая женщина! Волосы были завиты и уложены водопадом локонов, а платье декольтировано так, что открывало груди до самых сосков. Неосторожного вздоха или малейшего наклона хватило бы, чтобы выставить на всеобщее обозрение эти соски, покрытые золотой краской, как если бы они были не частью живого человеческого тела, а одним из тех роскошных украшений, которые были присоединены к роскоши одежды. Вдобавок Александра была буквально осыпана жемчужными ожерельями, подвесками, кольцами; каждый локон был перевит мягко сверкающей жемчужной или бриллиантовой нитью; сапфиры, алмазы, аметисты соперничали на ее запястьях и пальцах с блеском золота. Она была вся унизана драгоценными каменьями – словно варварская богиня каких-нибудь баснословных идолопоклонников!
Кто проник к ней, лежавшей без чувств, и одел ее, будто куклу, выставляемую на витрину модной лавки, торгующей украшениями? Александра смотрела на свое лицо и не узнавала себя, словно и черты ее были выкованы из серебра – с рубинами вместо губ, жемчугами вместо зубов, сапфирами вместо потемневших от волнения глаз… И какая она бледная, эта красавица в зеркале! Как ей страшно!
Александра протянула руку, коснулась ледяного стекла (почудилось, что отраженное лицо похолодело от страха) и неожиданно для себя шепнула:
– Лючия? Это ты, Лючия?..
– Ну, наконец-то вы оставили свое неуклюжее притворство!
Голос грянул, точно с небес.
Александра не сдержала крика, видя, как в зеркале возникает высокая сверкающая фигура мужчины, столь же роскошно одетого и прекрасного, как женщина, которую он приобнял за плечи, склонился к ней, будто бы желая припасть поцелуем к ее запрокинувшемуся лицу… и Александра испытала истинную боль, когда Лоренцо не поцеловал ее, а резко развернул к себе и, придерживая на расстоянии вытянутой руки, произнес, холодно глядя в широко распахнутые глаза:
– Вы, несомненно, похорошели во время своих северных странствий, сударыня. Еще раз признаюсь – мне вас очень не хватало, хотя, пока мой верный Чезаре гонялся за вами, редкую ночь ложе мое пустовало. Право же, вы заслуживаете тех денег и сил, которые я на вас потратил – и, верно, потрачу еще. Ни одна из моих любовниц вам и в подметки не годится. Эти слабонервные, малокровные, перетянутые корсетами блондинки лишены даже простой привлекательности, а их называют красавицами! Одна из них, еще более золотоволосая, чем вы, в знак своей любви открыла мне секрет своих тициановских кудрей. Вообразите, оказывается, для того, чтобы сделаться настоящей венецианской блондинкою, нужно взять четыре унции золототысячника, две унции гуммиарабика и унцию твердого мыла, поставить на огонь и дать вскипеть, а затем красить этим свои волосы и сушить на солнце.
– Надеюсь, вы не отправите меня сейчас же мыть голову, чтобы убедиться, что я не брюнетка? – ехидно спросила Александра, сама не зная, что больше всего ее уязвило: пренебрежительный жест, которым Лоренцо приподнял пышный локон, – или упоминание тех многочисленных красавиц, которых он вот так же брал за плечи, привлекал к себе, к чьим грудям прижимался голой грудью, гладкой, будто золотистый атлас… – И когда вы, в конце концов, поймете: я не…
Она хотела сказать: «Я не Лючия!», однако Лоренцо перебил ее:
– О, я знаю, что вы не красите волосы. Настоящей венецианской блондинкою может стать лишь та женщина, чьи корни восходят к древним славянам – венетам, некогда пришедшим на Апеннины с севера и основавшим Венецию. Недаром в этом названии – отзвуки названия того забытого племени. А ваши корни ведь не столь далеко теряются в веках, bella signorina. Успели вы отыскать князя Серджио Казаринофф? Цвет своих дивных волос, надо полагать, вы позаимствовали от него?
– Да, – кивнула Александра, – но каким образом?..
– Полно притворяться, – снова перебил Лоренцо, и брови его сурово сошлись у переносицы. – Я прочел всего несколько строк из письма Фессалоне, однако узнал достаточно, чтобы весьма заинтересоваться вашим происхождением. Я навел справки. Князь Серджио Казаринофф, русский дипломат, жил в Венеции и уехал отсюда вскоре после того, как его жена родила дочь. Это – факты. Все остальное – предположения, но готов биться об заклад, что они совершенно соответствуют действительности. Возможно, князь Серджио не знал, что в Венеции родилась еще одна его дочь. Следов вашей матери мне обнаружить не удалось. Полагаю, Фессалоне тоже был ее любовником, и она открыла ему, кто отец Лючии. Ваша мать, очевидно, умерла, и Фессалоне вырастил и воспитал вас. Думаю, он любил вас искренне, насколько было способно любить это чудовище, – об этом свидетельствуют блестящие способности, которые он в вас развил, ваша образованность, ваши таланты. И, возможно, именно ради вас он совершал свои преступления. Ради того, чтобы вы носили самые изысканные наряды и ни в чем не знали нужды, Фессалоне губил людей… ради вас была загублена моя жизнь, и вы мне заплатите за это! – Он схватил ее за руку. – Идемте!