– Куда? – слабо пискнула Александра, слишком подавленная его пламенной речью, чтобы вырываться.
– В театр! Я хочу, чтобы вы появились сегодня на премьере у Святого Моисея. Труппа Сакки дает новую оперу, и я хочу, чтобы все вас там увидели.
– Но зачем?! – воскликнула Александра, словно в потоке вихря летя по уже знакомым переходам и едва успевая подбирать платье, чтобы не наступить на подол и не упасть.
– Bы снова в Венеции, Лючия. И вы принадлежите мне, – полуобернувшись, улыбнулся ей Лоренцо краешком своего длинного, узкого рта, и у Александры подогнулись ноги.
Но он и теперь не поцеловал ее, так что тоска по его губам надолго смешалась в ее душе с презрением к себе.
***Как ни была Александра ошарашена новостями, которые обрушил на нее Лоренцо, и его грубостью, она все же успела мимолетно удивиться названию – опера у Святого Моисея. Однако едва они высадились из гондолы, как все стало ясно: здание театра стояло рядом с церковью Святого Моисея. Оказывается, в Венеции театры называются по ближайшей церкви! Ни того, ни другого здания разглядеть она не успела: Лоренцо стремительно втащил ее в ложу и толкнул в кресло. Все, что Александра успела заметить, это что по сравнению, скажем, с их домашним театром в Казаринове, не говоря уже о московских и петербургских, сие заведение выглядело весьма жалко, хотя и претендовало на роскошь обилием бархата и позолоты. Ложи, правда, были уютны, похожие на маленькие, хорошенькие ларцы для драгоценных флаконов с заморскими благовониями. В каждой ложе был такой «флакон» – великолепно одетая, вся в драгоценностях женщина. Наряды дам затмевали друг друга, соперничали между собой в роскоши, но ни одно платье не могло сравниться с платьем Александры, а драгоценности – с тем изобилием сверкающих каменьев, которыми была украшена она. И все-таки Александра чувствовала себя не просто уязвимой под множеством устремленных на нее взглядов, но и вовсе голой, потому что на ней, единственной из всех в театре, не было маски.
Лоренцо еще в гондоле надел и застегнул на затылке белую, бледную личину, имевшую в своих чертах что-то зловеще-птичье и мертвенное.
– Зачем? – невольно спросила Александра, хотя дала себе слово помалкивать с этим человеком, каждое слово, каждое движение которого было направлено на то, чтобы ее оскорбить, и он усмехнулся в узкое отверстие меж бледных, недвижных уст:
– Вы забыли, что сейчас еще карнавал и все носят баутты?
Итак, эта штука называется баутта, и Александра с отвращением подумала, что и ей придется скрыть черты под этой уродливой личиною. Однако Лоренцо не дал ей баутты – очевидно, чтобы вернее привлечь всеобщее внимание. Хотя Александре сразу стало ясно, что ношение баутты – лишь дань карнавальным условностям, и пусть все были наряжены в них и обращались друг к другу не иначе как Синьор Маска или Синьора Маска, все посетители театра прекрасно знали друг друга, обменивались приветствиями, шуточками или насмешками, дамы строили кавалерам глазки сквозь уродливо узкие прорези глазниц своих баутт, и, конечно, Лоренцо не сомневался, что его и замаскированным признает всякий, всякий догадается, что этот высокий, статный мужчина, облаченный в долгополый камзол из редкостной серебряной, затканной золотыми цветами парчи – сам Соломон, пожалуй, не одевался так во всей славе своей! – с темными, лишь слегка припудренными волосами, словно бы тронутыми изморозью, не кто иной, как великолепный Лоренцо Анджольери, пригнавший сюда свою полонянку, Лючию Фессалоне, и выставивший ее на всеобщее обозрение, словно воинский трофей.
Наверное, думала Александра, эта самая Лючия вела бы себя соответственно своей репутации. Скорее всего она отвечала бы дерзкими взглядами на дерзкие взгляды, язвила бы в ответ на язвительные усмешки, может быть, первой приветствовала бы знакомых, приводя их в замешательство, а может быть, просто делала бы вид, что слишком погружена в свои мысли, не обращая внимания на досужую публику. Это Александра могла сделать – потому что тоже была погружена в свои мысли.
Ей вспомнилось, каким бредом показалась случайная фраза Чезаре об «итальянских похождениях князя Серджио». Теперь бред обрел более явственные очертания, хотя и оставался полной нелепостью.
Как можно заподозрить ее отца в супружеской измене! Родители были для Александры воплощением незыблемого и счастливого, хотя, может быть, слишком сдержанного во внешних проявлениях брака. Но что, если отец и впрямь воспылал страстью к какой-то еще женщине? Что, если Лоренцо прав?
Прошлая ночь многое сделала для Александры! Она превратила невинное и наивное существо в настоящую женщину, если и не знающую чего-то об отношениях двоих, то обретшую особую, почти сверхъестественную чувствительность во всем, что касалось этих таинственных отношений. Теперь она изведала, что помимо духовной общности и сходства натур (именно это Александра прежде полагала любовью) существует еще нечто, способное бросить друг другу в объятия даже и людей, объединенных одной только ненавистью… ибо они с Лоренцо ведь ненавидят друг друга, хотя вчера тела их слились и сплавились в накале страсти.
Александра нервно сплела пальцы. Наверное, и у отца было так с той, другой женщиной… а потом родилась дочь. Александра знала, что она – смягченный портрет отца, и княгиня Катерина порою не могла скрыть довольно забавной, хотя и искренней обиды на природу, не передавшей дочери ни единой материнской черты. Наверное, и эта новая сестра Александры – портрет отца, иначе почему их принимают одну за другую без сомнений и колебаний? Вот и Чезаре, гонявшийся за Лючией Фессалоне по всей Европе и России, не усомнился же, что настиг свою добычу! Он рассказывал: последние дни шел уже по ее следу, дышал беглянке в затылок… А если путаница произошла именно потому, что Чезаре доподлинно знал: Лючия Фессалоне остановилась в Фотиньином трактире? Но тогда… но тогда получается вот что: Александру похитил Чезаре вместо Лючии, а Лючию – князь Андрей вместо Александры?
Театральность и полнейшая неправдоподобность ситуации заставили Александру конвульсивно содрогнуться в подобии усмешки, а потом она подумала, что такое вполне могло случиться. И тогда прежде, чем венецианская блудница (Александра уже поняла, каким ремеслом зарабатывала на жизнь ее сестра) сообразила, что с ней произошло, она уже сделалась княгиней Извольской и, может быть, даже разделила брачную постель с женихом Александры, как та разделила ложе с ее любовником.
На миг ревность осенила сердце Александры… но это был только миг, а потом она даже удивилась облегчению, которое испытала. О, вот было бы здорово, случись такое на самом деле! Александре было немножко стыдно, что она с такой охотой отрекается от человека, который хотел на ней романтически жениться, но ведь он делал это не по любви, а ради Ульяны и ее сына, потому что был милостив к подвластным! Князь Андрей был красивый мужчина, жил на широкую ногу, образован – в разговоре его слышались остроты бойкого француза, в манерах проскальзывала английская сдержанная изысканность… Он всем нравился: добродушный, беспечный, с живым, игривым умом, в совершенстве владеющий искусством приятно проводить время. Женщины его обожали, хотя перебирал он их беспрестанно. Александра знала, что он не может равнодушно смотреть ни на доброго коня, ни на хорошенькую женщину. Вряд ли женитьба что-то изменит. И Александра тосковала, ибо знала: с этим человеком ей не суждено испытать вечное опьянение сердца, для нее князь Андрей, с его карточными проигрышами или выигрышами, охотой на зайцев или женщин, с его благородным стремлением быть отцом своим крестьянам, все равно останется другом детства, мальчишкой, на которого она всю жизнь будет смотреть снисходительно… а разве это основа для счастливого брака? В глубине души она мечтала о герое, которого будет трепетать – и обожать, а потому с легким сердцем пожелала князю Андрею счастья со своей «сестрой» и была настолько взбодрена своими фантазиями, что наконец-то смогла с интересом поглядеть на сцену, где разыгрывалась трагедия, оказавшаяся забавнейшей историей.
***На сцене попеременно появлялись два отца, исполненных ненависти друг к другу, а также сыновья и дочери этих семейств, вопреки родовой вражде страстно влюбленные. Более того, одна пара даже успела тайно обвенчаться. Вокруг молодых людей разыгрывались дикие, свирепые страсти… однако сначала Александре показалось, что зрители не больно-то заняты содержанием. Да и на что оно итальянцам?! Для них опера – калейдоскоп звуков. Зрители наслаждаются их разнообразными сочетаниями и не обращают никакого внимания на дела, к которым эти звуки прилагаются. Однако труппа Сакки была более драматическая, чем оперная, и певческому мастерству явно недоставало той внутренней силы, которая только и может довести до совершенства подобный спектакль. Лишь две актрисы прилагали усилия – не для того, чтобы хорошо играть, но хотя бы повыгоднее подать себя и понравиться публике. У обеих была хорошая внешность, приятные голоса, и вообще они оказались изящными, веселыми, бойкими созданиями. У мужчин во время пения пропадало всякое желание внушить что-то публике, да и голоса их были никак не блестящие.
На сцене попеременно появлялись два отца, исполненных ненависти друг к другу, а также сыновья и дочери этих семейств, вопреки родовой вражде страстно влюбленные. Более того, одна пара даже успела тайно обвенчаться. Вокруг молодых людей разыгрывались дикие, свирепые страсти… однако сначала Александре показалось, что зрители не больно-то заняты содержанием. Да и на что оно итальянцам?! Для них опера – калейдоскоп звуков. Зрители наслаждаются их разнообразными сочетаниями и не обращают никакого внимания на дела, к которым эти звуки прилагаются. Однако труппа Сакки была более драматическая, чем оперная, и певческому мастерству явно недоставало той внутренней силы, которая только и может довести до совершенства подобный спектакль. Лишь две актрисы прилагали усилия – не для того, чтобы хорошо играть, но хотя бы повыгоднее подать себя и понравиться публике. У обеих была хорошая внешность, приятные голоса, и вообще они оказались изящными, веселыми, бойкими созданиями. У мужчин во время пения пропадало всякое желание внушить что-то публике, да и голоса их были никак не блестящие.
Балет, убогая выдумка, в целом был освистан (свободная манера зрителей выражать свои чувства частенько казалась Александре интереснее того, что происходило на сцене!), хотя нескольким отличным прыгунам и прыгуньям порядком аплодировали – возможно, потому, что они считали своим долгом знакомить зрителей с каждой красивой частью своего тела.
Впрочем, эта самая внутренняя сила в избытке появлялась в особенно напряженных, кульминационных сценах, исполнявшихся речитативом. Зрители воодушевлялись, и многие из них явно начинали воспринимать театральное представление как действительную жизнь. Когда один из тиранов-отцов протянул меч сыну и потребовал, чтобы тот заколол им собственную жену, стоявшую рядом, публика принялась громко выражать свое неудовольствие. Еще немножко – и спектакль был бы сорван: публика требовала, чтобы старик взял свой меч обратно, что, разумеется, провалило бы все действие.
Наконец злополучный сын решился на крайнюю меру: он вышел на просцениум и смиренно и велеречиво попросил сидящих в зале еще хоть на минутку набраться терпения: дальше, мол, все пойдет, как им того хочется. Сами уговоры и словесные реверансы «почтеннейшей публике» заняли, однако, раз в пять больше времени, чем минутка, однако вышеназванная публика выслушала все на редкость благосклонно, к неудовольствию Александры, которой уже не терпелось узнать, что будет дальше со злодеем отцом, непокорным сыном и несчастною женою оного.
Сын вновь принял перед своим мучителем позу крайнего отчаяния, и тут…
Тут вдруг дверь ложи распахнулась, послышался сдавленный, но при том яростный женский крик:
– Larga! Rapitonatora! Bandita! [42] – и чьи-то руки с силой вцепились в плечи Александры, опрокинули ее вместе с креслом и вытащили в коридор – опять же вместе с креслом, за которое Александра зацепилась бахромой платья.
18 «Браво, мертвецы!»
В первые мгновения она была так ошеломлена болью и грохотом, который они вдвоем с креслом учинили, что даже и не думала защищаться: влачилась себе по полу, подобно безвольной тряпичной кукле, вытаращенными глазами уставясь на Лоренцо, который казался олицетворением статуи Оторопелости, но вдруг Александра заметила, что изумление в его глазах сменилось откровенным смехом – и это привело ее в чувство.
Вцепившись в тащившие ее руки, она не стала размыкать цепких пальцев, а сперва слегка наклонилась, потом же откинулась назад, так, что упала на свою «похитительницу», которая тоже не удержалась на ногах.
Но теперь освободиться было сущей мелочью, а потому, соскочив со слегка оглушенной дамы, Александра выпрямилась, заправляя в перекосившееся декольте вывалившийся из корсажа бюст и воинственно озирая многочисленных зрителей ее подвига: население по крайней мере пяти ближайших лож высыпало в коридор поглядеть на свалку. Все хохотали, однако баутты глушили смех, и до Александры долетали только какие-то жутковатые звуки, напоминающие уханье сов. И эти неподвижные, белесые лица – совершенно одинаковые лица! По счастью, во время боя маска слетела с лица нападавшей дамы, и когда та наконец очухалась и вскочила, Александра оказалась с противницей воистину лицом к лицу.
Она была некрасива и смугла, как негритянская королева в какой-нибудь опере, но при этом исполнена столь неотразимой, яростной чувственности, что до Александры, чудилось, долетел запах ее щедро оголенного тела: запах разъяренной самки. У нее были бронзово-рыжие волосы, совершенно неестественные при смуглой коже и грубоватых чертах с чрезмерно полными губами, и Александра подумала, что сия скандалистка наверняка стала блондинкою с помощью именно того рецепта, о коем давеча говорил Лоренцо. Этой даме куда больше пристали бы иссиня-черные кудри и не нежно-розовое, а кроваво-красное платье! Тем более что вела она себя отнюдь не нежно: уперев руки в бока, она злобно сверкала черными глазами на Александру, понося ее самыми непристойными ругательствами, венцом которых стало наконец-то прозвучавшее объяснение причин этой необъявленной войны:
– Грязная шлюха, ты залезла под моего любовника!
Александра сперва только и могла, что растерянно моргнуть, пытаясь вообразить, как это выглядело бы, и бормоча:
– С ума вы сошли, я не знаю ни вас, ни вашего любовника!
«Негритянская королева» разразилась издевательским хохотом, обнажив два ряда белоснежных и каких-то очень кровожадных зубов:
– Это ты с ума сошла, если думала, будто я не узнаю, что ты провела ночь в его доме, а вчера, не успев приехать в Венецию, разлеглась перед ним!
Наконец-то до Александры дошло, что ее снова приняли за Лючию. Она открыла рот, намереваясь объясниться, но в это время образ неведомого любовника вдруг приобрел в ее воображении вполне определенные черты: он оказался широкоплеч, высок, небрежен в движениях и пугающе-обаятелен своим неправильным, живым, страстным лицом с холодными глазами и подвижным ртом.
Лоренцо! Речь идет о Лоренцо!
Жаркая, слепящая, необъяснимая ярость захлестнула сердце Александры. Еще миг – и она сама вцепилась бы в черномазую уродину, да громкий, откровенный смех снова ударил ее по плечам, будто хозяйская плеть.
Оглянулась.
Он стоял тут же! Он хохотал! Он смеялся над Лючией… над Александрой? На миг все поплыло в голове, но резкий голос «негритянской королевы» вернул ее к жизни:
– Да я б со стыда сгорела, уродись такой шлюхой. Да я бы провалилась сквозь землю! Да я бы забилась в самый темный угол и сидела там, никуда не высовываясь!
И тут Александра поняла, что именно ей следует сделать.
***Поджечь себя, чтобы сгореть, она не могла, и едва ли, топни в пол, внизу услужливо разверзся бы какой-нибудь люк. Но перед ней, за спиной «негритянской королевы», открылся свободный коридор, ведущий куда-то в лабиринты театра, где, конечно, множество этих самых темных углов, в которые можно забиться, и затаиться, и пересидеть погоню, – и Александра едва не ахнула, сообразив, какая возможность для бегства ей вдруг представилась.
Хваткого Чезаре здесь нет. Пан Казик канул в Лету. Лоренцо… Лоренцо стоит довольно далеко. Почему-то сжалось болью сердце оттого, что он стоит так далеко и, конечно, не успеет ее схватить, и тут же Александра вспомнила, что это – ее губитель, опозоривший ее, и прежняя мысль о свободе властно завладела всем существом.
Всплеснув руками как бы в отчаянии и на миг отвлекши общее внимание этим проявлением беспомощности, она вдруг метнулась вперед и с такой силой толкнула «негритянскую королеву», загородившую ей путь, что едва не упала. Та же с воплем рухнула.
Растерявшись от этого крика, Александра затопталась было на месте и даже оглянулась с невольной виноватостью: не зашибла ли «соперницу» до смерти?
Та валялась на полу в самой нелепой, но, надо полагать, безотчетно, по привычке принятой соблазнительной позе: колени разведены, разметавшиеся юбки почти не скрывали ее нагих, смуглых и весьма тощих бедер. Все как зачарованные глядели на ее полуобнаженное естество – Лоренцо тоже! Это вернуло Александре решимость. Она яростно взвизгнула – и, подобрав пышные, тяжелые юбки, ринулась наутек.
Коридор.
Дверь.
Ступеньки.
Темно, темно! Нет, впереди свет. Факел укреплен на стене, окруженный роскошным цветным лампионом. Александра подпрыгнула, пытаясь выхватить его из светца, чтобы виднее было, куда бежать в этих черных крысиных ходах, но позади раздались крики, топот, и она поняла, что зря теряет время.
Стояла такая тьма, что с тем же успехом можно было бежать с закрытыми глазами. Успокаивало лишь то, что погоне тоже ничего не видно. Александра сделала какую-нибудь сотню шагов, но казалось, что она пустилась бежать много часов назад. А что, если здесь нет никакого черного хода, через который можно выбраться, ужаснула мысль. И как его найти, если он черный, в этой черной тьме? Она жарко воззвала к господу – и тотчас, словно в ответ на ее молитвы, за первым же поворотом забрезжил свет.