Зрители взревели.
Одно дело – глазеть на красивое сражение, совсем другое – видеть поражение соплеменника.
– Наших бьют! – проревел какой-то детина слова, понятные на любом языке без перевода, и толпа ринулась к победителю.
Тот отпрянул, выставив шпагу, острие которой, грозно поблескивая, почудилось вдруг опасным змеиным жалом. Это зрелище на миг охладило порыв возмущения, но этого мига хватило человеку, принадлежавшему к нации, которая, как ни одна другая, знакома с неистовством толпы, чтобы оценить свои шансы – и предпринять достойное отступление под напором превосходящих сил противника.
Поигрывая смертоносным острием, он пятился к двери, с ненавистью поглядывая на злобные лица. Черти их побери, прервать поединок в миг, когда он уже почти заткнул рот этой грязной, гнусной твари! Ну ничего. Не сейчас, так потом, он еще прикончит дьявола Лоренцо. А сейчас надо спасаться, ибо, если погибнет он, у Александры не останется ни одного защитника. То есть у Лючии, невозможно привыкнуть к этому имени! Но настоящую Александру тоже еще предстоит спасти, а потому нужно уносить ноги, да побыстрей.
Спиной он наткнулся на дверь, ну наконец-то! Сделал обманный бросок – толпа, дружно охнув, отпрянула. Русский толкнул дверь и уже хотел было выскочить на улицу, но тут свет из кабака упал на глубокую, спокойную, черную воду, которая подступала чуть ли не к верхней ступеньке лестницы.
Он и забыл, где он. Город-лужа! Город-море!
Вот счастье – плавающая телега. Как она, бишь? Тьфу, гондола! И совсем близко!
Одним прыжком он перелетел полоску черной воды, сел, глядя на людей, орущих в бессильной ярости оттого, что добыча ускользнула.
Ага, и его противник здесь, восстал из мертвых. Увы, он ранен очень легко, ничего, их еще сведет судьба, сведет!
«Hас еще сведет судьба, сведет!» – с ненавистью глядел на него Лоренцо, не зная, кого больше ненавидит сейчас: врага, или тех, кто помешал ему этого врага прикончить, или Лючию, или себя… И закричал гневно, протестующе, когда гондольер, стоявший за спиною своего пассажира, на возвышении, вдруг всей тяжестью навалился на русского, не ожидавшего нападения. Русский не успел даже пошевелиться, как был схвачен, поднят на воздух – и с силой брошен в черную воду.
Мгновение напряженного ожидания…
– Камнем! На дно! – радостно возвестил баркайоло, и зрители торжествующе взревели.
Лоренцо прищурился. Голос показался ему знакомым. Он уже слышал его прежде… Ну конечно, слышал! Правда, тогда этот голос был исполнен не торжества, а глубокой печали, и не кричал, а бормотал что-то вроде: «Ну кто ты теперь такой, Пьетро? Stupido! Дурак!»
Да это же тот самый баркайоло, который вез их с Лючией в ту волшебную ночь, когда Лоренцо понял, что любит ее, и признался, и услышал признание в ответ…
Из груди его вырвался стон, и лишь невероятным усилием Лоренцо не дал ему перерасти в вопль мучительной боли.
Что ты наделал, Пьетро? Зачем ты убил русского? Зачем лишил Лоренцо Байярдо этой последней отрады – мести? О, будь ты проклят. Истинно – stupido, stupido, stupido, и нет тебе другого имени!
Не желая больше видеть тупицу Пьетро, который уже подогнал гондолу к ступеням, чая награды, Лоренцо повернулся – и вновь вернулся в кабак, увлекаемый своими зрителями. Моряки и рыбаки желали непременно выпить со своим героем, жизнь которого они так славно отстояли! Пьетро тащился в арьергарде.
Никто не оглянулся, никто не заметил, как черные воды канала вдруг дрогнули, разомкнулись и из них показалась человеческая голова.
Ночной пловец резким движением отбросил с лица налипшие волосы, огляделся – и, сильно выбрасывая руки, поплыл куда-то в темноту.
32 Узники и узницы
Плита скрипнула так, словно нипочем не желала отодвигаться.
– Ох, как заржавело! – раздался шепот, а в ответ – насмешливый голос:
– Да чего ты шепчешь? Здесь же нет никого, кроме, может быть, дьявола, который за нами подсматривает.
– Ох, синьор! – со вздохом отозвался первый голос. – Не надо, не надо! Еще накликаете!
Второй голос хмыкнул, но более ничего не говорил, пока раздирающий скрип плиты не прекратился.
– Хвала Мадонне, – сказал второй. – Все цело. А я уж встревожился… Ну, пойдемте.
Раздались звуки шагов трех людей и тихие реплики:
– Осторожно, не споткнитесь.
– Хорошо бы зажечь огонь.
– Нет, лучше зажжем в подземелье, когда плиты надежно скроют нас. Мало ли что… С некоторых пор я стал не в меру осторожен.
– И слава Мадонне, мой синьор!
– Тихо, тихо, дитя мое! Ступеньки скользкие. Мне было бы крайне прискорбно, если бы ты сломала свои красивые ножки именно теперь, когда удача так близка.
В ответ послышался негромкий вздох.
– Маттео! – позвал второй голос.
– Да, синьор? – отозвался первый.
– Когда, говоришь, ты был здесь в последний раз?
– Только третьего дня, синьор. Я здесь писал письмо синьорине Лю… ну, вы понимаете, кого я имею в виду.
– Это-то я понимаю. Не понимаю только, почему так сильно пахнет воском и дымом. Неужели этот спертый воздух так сохраняет запахи?
– Вы – человек ученый, вам виднее синьор…
Прошло несколько мгновений, во время которых слышны были только осторожные шаги да шелест одежды, а потом один из явившихся в подземелье скомандовал:
– Ну, все! Теперь зажжем свет! – И во тьме затеплился огонек.
Он был слишком мал и слаб, чтобы развеять тяжелый мрак, но его хватало, чтобы слегка осветить три фигуры: две мужских, высокую и согбенную, и женскую, безучастно стоявшую поодаль.
Высокий мужчина, подняв свечу над головой, озирался, словно бы силился проникнуть взором во все углы, надежно скрытые тьмой.
– Да полно вам, синьор Бартоломео! – воскликнул старческим, надтреснутым голосом Маттео. – Нету здесь никого, кроме нас да нечистой силы, а она лучше пускай сидит по своим углам.
– Ты прав, мой верный Маттео, – отозвался синьор Бартоломео. – Ну что же, открывай заветный тайничок!
Старик взял у него свечу и близко поднес ее к осклизлым камням, напряженно вглядываясь в них. Женщина, до этого безучастно стоявшая в стороне, сделала осторожный шажок и оказалась рядом со стариком, с тем же вниманием изучая каменные плиты, на первый взгляд неотличимые одна от другой. Впрочем, так только казалось. Когда глаза привыкали к узору трещин, можно было различить косые кресты, выбитые в камне. Сочетание этих крестов, которых было довольно много, образовывало какой-то узор, и женщина силилась понять, какой.
– Да ты что, Маттео? – в сердцах воскликнул Бартоломео Фессалоне. – Что медлишь? Забыл, где плита?
– Забыл, синьор, – покаянно отозвался старик. – Пожалуй, я и не нашел бы без вас.
– Да… хорошенькое дельце! – почти испуганно пробормотал Фессалоне. – А я-то надеялся, что ежели обстоятельства сложатся совсем худо, скажем, попаду я в узилище, из коего бежать не будет возможности, ты сможешь купить мою свободу за эти бумаги. А ты и забыл, как до них добраться. Я же показывал тебе. Смотри, Маттео. Все кресты наклонены влево – только один вправо. Но заметно это, если только станешь вот здесь и будешь освещать плиту сверху. А чтобы не запутаться – она есть середина большого перевернутого креста, составленного из малых. Это же очень просто.
– Ну очень! – проворчал Маттео. – Ежели знаешь, то и впрямь просто.
Однако теперь он отыскал нужный камень и, сильно надавливая, обвел пальцем едва заметную выпуклость на нем.
Снова послышался скрип, и все трое вздрогнули. Было что-то жуткое в этом тихом, скрежещущем звуке.
– Изрядно же все заржавело! – попытался Фессалоне усмешкой отогнать подступавший кошмар. – В следующий раз нужно захватить масло и смазать пружины.
– Да разве же вам еще понадобится этот тайник? – с нескрываемым ужасом воскликнул Маттео, который явно чувствовал себя неуютно и с откровенным ужасом озирался на углы, заполненные густой тьмой.
– Мало ли что бывает в жизни, – философски проговорил Фессалоне и отважно сунул руку в темный зев тайника. – Ага, вот они. Все цело, хвала господу нашему, все цело! Конечно, я так и знал, что ни у кого не хватит хитрости разгадать эту загадку… Теперь и Лоренцо Анджольери, и состояние Байярдо – все в наших руках! Я скажу ему: «Дочь замуж выходит, нужно ей приданое, сами знаете, нельзя же ее так бросить, как башмак с ноги. Может, сторгуемся?» – и покажу ему эти бумаги, за которые он душу дьяволу отдаст, не то что деньги нам с тобой, дитя мое!
– Пусть лучше даст слово, что оставит нас в покое, – тихо сказала женщина. – Что мы больше не увидим его никогда в жизни, не услышим о нем, не узнаем от него никакого вреда!
– Разве что если ты его попросишь, – в сомнении проговорил Фессалоне – и тут же расхохотался, услышав ее исполненный ужаса возглас:
– Нет! Нет, никогда! Я не хочу его больше видеть никогда!
– Ладно, успокойся, – сказал Фессалоне. – Я все сделаю сам, ты же уедешь, когда захочешь. Так и бросишь на произвол судьбы старого отца?
– Нет! Нет, никогда! Я не хочу его больше видеть никогда!
– Ладно, успокойся, – сказал Фессалоне. – Я все сделаю сам, ты же уедешь, когда захочешь. Так и бросишь на произвол судьбы старого отца?
– Ты мне не отец, – проговорила она так тихо, словно пыталась заглушить все чувства, которые раздирали в этот миг ее сердце. – И ты ведь получишь деньги. А я вернусь в Россию.
– Вы бессердечны, синьорина, – захныкал Маттео. – Ваш батюшка воротился с того света…
– Ничуть не удивлюсь, если узнаю, что он воротился из преисподней, – перебила его женщина. – Не тебе причитать, Маттео! Ты помог ему подстроить все так, словно Лоренцо убил его, а потом ты же уговаривал меня бежать из Венеции без оглядки, чтобы избежать мести Лоренцо. Вы прекрасно знали, что он пошлет за мной погоню, а значит, внимание его будет отвлечено от Фессалоне на меня. Я была приманкой, брошенной охотникам, в то время как настоящая дичь спокойно забилась в нору, и вы оба, наверное, здорово повеселились, воображая, как Чезаре преследует меня? Вы обрекли меня на заклание!
– А вот и нет, – обиженно проговорил Фессалоне. – Я был откровенно счастлив, увидев тебя в театре, я мечтал, чтобы мы снова жили вместе, как встарь. Но ты изменилась. Ты так изменилась!..
– Все изменилось, – с глубокой горечью проговорила она. – Все рухнуло! И теперь я хочу только покоя.
В то же время Маттео, который давно уже едва сдерживал дрожь от холода и страха, так застучал зубами, что спорившие с испугом обернулись к нему.
– Во имя господа, – с трудом вымолвил старик. – Умоляю вас, синьор, вас, синьорина: уйдем отсюда, мало что зуб на зуб не попадает, так еще и сердце заходится. Дело слажено – чего медлить? Поговорите уж потом. Да и об чем говорить?
– Вот именно, – хмыкнул Фессалоне. – Сейчас пойдем, нет, погодите. Посвети мне, Маттео, я проверю, все ли бумаги достал.
Маттео, который уже поднялся на две или три ступеньки, неохотно приостановился. Свеча была у него, и Фессалоне пришлось повыше поднять свернутые в трубку бумаги, чтобы осветить их. И в это время… в это время свет заслонила чья-то рука, появившаяся сверху, из темного зева люка, выхватила сверток, а потом так толкнула Маттео, что он не удержался на лестнице и скатился вниз, сбив с ног и Фессалоне. Им потребовалось несколько секунд, чтобы вскочить, а в это время наверху послышался противный, раздирающий душу скрежет.
– Плита! – вскрикнул Фессалоне, опрометью кидаясь к лестнице и взмывая по ней… для того, чтобы изо всей силы удариться головой в надвинувшийся камень и оглушенным вновь свалиться с лестницы.
– Нас заперли! Мы в ловушке! Мы погибли! – воскликнула женщина, и ее голос был последнее, что донеслось до человека наверху, стремительно убегавшего прочь, сжимая в руке драгоценные бумаги Байярдо.
***«Ну и дурак же я!» – подумал князь Андрей, размеренными саженками рассекая черную воду и с отвращением отплевываясь: вода отдавала затхлостью и солью. А может быть, он плевался из отвращения к себе.
Эта мысль – насчет дурака – была не нова. Она преследовала князя Андрея с того самого рокового вечера, когда он раненый воротился домой – и выслушал отчаянную исповедь своей венчанной жены. Не Александры Казариновой, нет. Лючии… Лючии Казариновой?!
«Ну и дурак же я!» – подумал он в бешенстве. Это же надо – дать себя так провести! Он даже ни слова упрека не мог бросить жене – онемел от изумления и ярости. Просто выслушал ее молча, а потом так же молча повернулся и ушел, вернее, уковылял прочь, и еще хватило сил добраться до кровати. Он помнил, как прибежала к нему Ульяна, и именно ее милое, тонкое лицо он видел потом склоненным над собою все те долгие дни и ночи, пока метался в жару. Помнится, ему тогда все время мучительно хотелось оказаться по горло в холодной воде, чтобы охладить пылающее тело… ну вот и оказался. Правда, спустя месяц, а все-таки… Как говорят мудрые люди, не желай ничего слишком сильно – бог ведь может и исполнить твою просьбу!
Да, но это сейчас. А тогда, вынырнув из пучин бреда и бессилия, он решил, что исповедь жены ему примерещилась. Позвал ее. Ульяна сначала всяко отговаривалась, мол, княгиня там, да там, да вышла, да не вошла, но он уже чуял неладное. И в конце концов Ульяна, заливаясь слезами, призналась, что еще неделю назад, ночью, княгиня исчезла бесследно, оставив мужу запечатанное письмо. Не понимая такой бессердечности – князь ведь ранен лежал! – Ульяна сперва на нее разгневалась, потом, дня через два, начала тревожиться и спросила совета у графа Лямина. Тот съездил в Казарино-Каширино – и воротился для того, чтобы еще больше ее обеспокоить: молодой княгини там не видывали. Предполагали некую каверзу со стороны Шишмарева или его подручных, Феньки со Степашкою, но нет: сам Евстигней безвылазно сидел у себя в Шишмаревке, вернее, тоже в постели лежал, совершенно разбитый своим поражением и публичным позором, а те двое околачивались по имению, напрасно чая от Стюхи обещанной награды. Тогда Лямин (князь Андрей был еще в горячке) взял на себя смелость вскрыть письмо княгини. Прочитав, схватился за сердце – да и рухнул, где стоял. Позвали к нему лекарей, отвезли в вотчину – и Лямин тоже оказался прикован к постели строжайшим, непререкаемым врачебным предписанием: соблюдать полный покой. Он лежал, однако всякий день в Извольское прибывал от него посланный проведать, каково здоровье князя, и с устным наказом: «Немедленно поезжай в Венецию!»
Не скоро князь Андрей смог освоиться с мыслью, что привычное, размеренное течение жизни переменилось в бурный поток. Он ощущал себя как человек, шедший по торной, широкой дороге – и в одно мгновение обнаруживший себя на узкой тропе среди пропастей. Позади еще остались вольные, мирные просторы, но впереди – неизвестность и тьма. Вот если бы удалось повернуться и воротиться назад… но это невозможно, немыслимо, и нужно знай себе идти вперед, ибо сего требуют сердце и честь.
Честь… Честь требовала, чтобы он защитил Лючию, потому что она была его женою перед богом и людьми. И даже окажись она воровкой, честь вынуждала бы его стоять рядом с нею и защищать от всех кар, земных и небесных.
Сердце… Он не очень-то вслушивался сейчас в то, что говорило ему сердце. Слишком долго жил его велениями в недавнем прошлом, вот и вышло все в точности по пословице: дай сердцу волю – заведет в неволю. И он не слушал своего сердца – он просто повиновался боли, которая после той ночи завладела всем его существом. Словно бы часть его отсекла чья-то безжалостная рука, а всего-то было: сбежала жена – обманщица, авантюристка… единственная, ненаглядная, возлюбленная!
Для него не было выбора: разбираться, доискиваться до истины, прощать. Поехать, найти и увезти с собою, ибо она принадлежит ему перед богом и людьми, как он принадлежит ей, навеки, насмерть. И за гробом – тоже.
Он почти не помнил своего стремительного передвижения в Италию. Разве что императорские курьеры добираются быстрее. И надо же, чтобы так повезло с первых же шагов в этом городе! Не иначе, Промысел свел его в затрапезном кабачке с этим дьяволом Анджольери… но уж сверзила в канал, конечно, не воля божия, а собственная дурость. Спасибо, что хоть лодочник не навернул веслом по голове!
Князь Андрей отменно плавал и ничего в воде не боялся, напротив – он ощутил, как холодные волны охлаждают его кровь и возвращают утраченное спокойствие, восстанавливают ясность мысли.
Собственно говоря, ничего ужасного не произошло. Он узнает, где живет Лоренцо, и нагрянет к нему. Ясно теперь, что Лючия у него. Удивительно, однако, как легко он привык к этому чужеземному имени и перестал звать ее Александрой! Теперь, конечно, все можно сказать, а ведь он всегда чувствовал: не ее это имя. Не ее, чужое! Александрою была та, другая… Андрей старался изо всех сил, но никак не мог ее полюбить. И с первого взгляда влюбился в ее зеркальное отражение.
Чудеса! Одно слово – чудеса!
А где же она теперь, Александра, бедное, невинное дитя? Жива ли? Может быть, давно уж на небесах ее душа, а может быть, еще на земле мается, просит, молит: «Помогите! Спасите!»
– Aiutare! Salvarе!
Князь Андрей опустил руки от неожиданности и тут же ушел в тяжелую воду.
«Помогите! Спасите!»
Правда, кричат по-итальянски, ну так что ж теперь? Не все ли равно русскому, кого из беды выручать? Вот только понять бы, откуда доносится крик. Не слышно всплесков, биения по воде – значит, это не тонущий.
Он поглядел по сторонам. Справа нечетко проступали очертания набережной. Сплошная линия в одном месте прерывалась: похоже, там ответвлялся другой канал, поменьше. Вроде бы оттуда кричат?
Поплыл, с удовольствием ощущая свою силу. Он способен плыть еще час, и два, и будет все так же бодр. Ну, может быть, господь посодействует ему в его поисках, если он сейчас спасет какого ни есть злосчастного венецианца… нет, венецианку, потому что это женский голос причитает: