– Per amior Dio! Aiutare! [54]
– Тише, тише, голубушка, – ответствовал князь Андрей, но тут же, спохватившись, перешел на свой условный итальянский:– Silеnzio, traquillamente, signorina. Io i qui [55].
Она не проронила ни слова, и князь Андрей забеспокоился: уж не умерла ли, не лишилась ли чувств? Да и где она, вообще-то? Голос вроде бы разносился над самой водой… Он поплыл под осклизлой стеною какого-то приземистого здания, вглядываясь в каждый выступ, в каждое зарешеченное окно. Что за черт! Она должна быть где-то здесь. Но он никого не видел, и рассердился, и проворчал:
– Ну, дура баба! Хочешь как лучше, а она… Ну где она подевалась?
– Я здесь, – послышался вдруг совсем рядом дрожащий голос, и почти напротив своего лица, ну, может быть, чуть выше, князь Андрей увидел прильнувшее к тяжелой решетке бледное пятно лица. Вгляделся… и едва не стал из спасателя спасаемым, ибо при этом зрелище руки его опустились, и он канул бы ко дну, когда б две тонкие, но сильные руки не просунулись проворно сквозь решетку, не успели схватить его за плечи, удержать на поверхности, притянуть ближе… Теперь он мог различить каждую черту этого исплаканного лица, вглядеться в огромные, потрясенные глаза, обведенные темными полукружьями, и воскликнуть, все еще не веря:
– Лючия!
– И ты туда же! – был разочарованный ответ, и пальцы, вцепившиеся в плечи князя Андрея, разжались, так что ему пришлось все же окунуться с головой, прежде чем осознал свою ошибку и сообразил, что вместо жены нечаянно нашел свою бывшую невесту.
***В той стремительности, с какой они прильнули друг к другу сквозь решетку, было что-то отчаянно-детское. Оба и впрямь чувствовали себя заплутавшими в чащобе ребятишками, которые, после долгих слез и безнадежных ауканий, наконец-то обрели товарища по несчастью, и хотя им сразу стало легче, ибо разделенная на двоих ноша гнетет вполовину меньше, все-таки они еще глядели друг на друга с опаскою, словно бы не могли до конца поверить, что и впрямь видят того, кого видят, а не морок, не наваждение. Слишком уж невероятной была эта встреча!
Они беспрестанно целовали друг друга и называли ласковыми именами, но ни разу не сомкнулись их губы, а в нежных словах самый пристрастный наблюдатель не нашел бы и намека на другую любовь, кроме той, которая может соединять брата с сестрой. Если они и не ощутили себя счастливее, ибо слишком сильно кровоточили их сердца, все же они чувствовали, что стали вдвое сильнее, словно бы не трепыхались они оба, цепляясь друг за дружку, в темном, бездонном, чужеземном канале, а утвердились на крохотном пятачке, где вокруг них была вся их далекая страна или, по крайней мере, их родимые места с речками Каширкою и Казаркою, с Извольским и Казариным-Кашириным, с полями, садами, лесами, церквами, с русским синим небом и незакатным родным солнцем. Tеперь они знали, что одолеют все, и когда князь Андрей вцепился в решетки и рванул их, он немало удивился, что они не сломались, будто прутики, потому что ощущал он в себе в этот миг несказанную силу.
– Бесполезно, – вздохнула Александра. – Я трясла, билась, рвалась… Крепкие решетки. Тут же прежде был склад, а значит, сделано все на совесть. Но ты не отчаивайся, тебе надо только выбраться на сушу и войти в здание. Оно заброшенное, никто тебя не остановит. Главное дело, не заблудись, там такой лабиринт… Он меня не на ключ запер, а только засовом заложил. Ключ у них, по счастью, в замке сломался, они, уходя, ругались, вот, мол, незадача, а потом Фессалоне засмеялся: хорошо еще, дескать, что теперь ключ сломался, а не когда Маттео двери отворял, чтобы своего господина на волю выпустить!
Князь Андрей тряхнул головой, пытаясь хоть что-то понять в этой скороговорке, обрушившей на его голову новые имена и сведения. Впрочем, про Фессалоне он уже слышал… но при чем тут Фессалоне?
– Как же он мог уйти, этот чертов Бартоломео? – сказал он. – Я так понял, что вас заперли всех вместе.
Настал черед Александры вытаращивать глаза. Во-первых, оттого, что Андрею знакомо это ненавистное имя. Во-вторых, что он посвящен в ее злоключения. Тут он заговорил вновь, и она поняла, что предел изумлению еще не скоро настанет:
– Скажи хотя бы, удалось тебе завладеть этими растреклятыми бумагами, из-за которых заварилась вся каша?
– Нет, – пролепетала она. – Их здесь и не было никогда, они ведь в палаццо Фессалоне, в тайнике… – И засмеялась: – Ты давно в Венеции? Неделю, две? Когда ты все успел разузнать, от кого?!
– Не две недели, а два часа, – честно признался князь Андрей. – Узнал же обо всем еще раньше, из письма Лючии, а сегодня столкнулся нос к носу – с кем бы ты думала? С ее гонителем, с этим чудовищем, с этим дьяволом в образе человеческом, с этим чернолицым уродом Ло…
Он осекся, заметив, каким опасным огоньком вдруг блеснули глаза Александры. И задумался, впервые задумался над тем, что не только в России, верно, происходили события, лицевая сторона которых надежно скрывала и даже искажала ту, что таилась с изнанки. Да, это он теперь понял. Не понимал только, как мог перепутать сестер. Теперь он ни за что не принял бы одну за другую. Лючия – она такая нежная, мягкая, робкая. А в Александре молниями проблескивает некая тайная сила, отвага полуобнаженного клинка. Трудно поверить, что это она только что плакала и взывала о помощи!
– Позволь, – заикнулся князь Андрей, – но разве не он обошелся с тобою так бесчеловечно? Разве не он тебя запер здесь? Я же довольно долго стоял возле него в том кабаке и слушал его отрывочные восклицания, прежде чем отважился заговорить и предложить помощь! Я помню… да, я помню, как он бормотал: Чезаре оказался прав! Преступница, предательница! Она погибнет вместе с этим негодяем!
– Погоди, – прервала Александра. – Я что-то не пойму. Значит, Чезаре выследил меня, когда я сюда пошла? О черт! Ничего не могло быть хуже! Я-то ведь попалась на удочку и была уверена, что иду за бумагами Байярдо… ну, Анджольери, это все равно. А Маттео завлек меня сюда обманом, и ключ, который я стащила у Чезаре, был вовсе не ключом от тайника Фессалоне! Они закрыли меня здесь, а сами ушли, оба, вместе. Но мне кажется, с ними был еще кто-то, потому что я отчетливо слышала шелест платья, когда шла сюда. И потом Фессалоне с кем-то шептался, я слышала нежный голос, о чем-то его умоляющий. Может быть, она просила обойтись со мною мягче, отпустить? Но он не мог простить мне того, что я дважды предала его в руки Чезаре. Он даже ничего не слушал: схватил меня, втолкнул в эту каморку… Я тут полночи проплакала, прежде чем отыскала ход вниз, к окошку, и начала кричать! Значит, у Фессалоне была какая-то сообщница… – пробормотала Александра задумчиво – вдруг возбужденно вскричала: – О, погоди! Кажется, я начинаю понимать! Ну конечно! Если Чезаре следил за мной, он мог видеть, как я вошла сюда с Маттео, а потом старик появился в сопровождении Фессалоне и какой-то женщины. Было уже темно, он мог не разглядеть в точности и принял ее за меня. И решил, что я по доброй воле выпустила злодея. И он сообщил об этом Лоренцо, они пошли за ними и заперли в тайнике. Фессалоне, Маттео и ту даму. Да, я почти уверена, что все было именно так!
Александра с облегчением рассмеялась, не обращая внимания, как вдруг побледнел князь Андрей.
– Ну, если я права, то Лоренцо недолго будет на меня сердиться. Достаточно появиться перед ним. И ты засвидетельствуешь, что спас меня из этого подвала, а вовсе не из тайника треклятого Бартоломео. К тому же, можно будет пойти туда и убедиться, что его добыча все еще на месте и никуда не ускользнула. И тогда не только Лоренцо поверит, что я ему никогда не лгала, но и Чезаре тоже вынужден будет в это поверить. А самое главное… – Она даже взвизгнула от восторга, пораженная и воодушевленная внезапной догадкой: – Самое-то главное, что ты здесь! И сможешь засвидетельствовать Лоренцо, что я – Александра Казаринова, а никакая не Лючия! Уже надоело, что меня все за нее принимают. И теперь наконец-то все разъяснится! А кстати! Тебе привелось встретиться с Лючией в России? Ты знаешь, где она теперь?
Князь Андрей ответил не сразу, и заболтавшаяся Александра, удивленная этим молчанием, наконец-то взглянула на него внимательнее, увидела, как помертвели его черты, и испугалась… так вдруг чего-то испугалась!
– Кажется, знаю, – глухим, чужим голосом, едва выталкивая из себя слова, проговорил он наконец. – Это ее голос ты слышала. Это она была здесь. Это она, она заперта сейчас вместе с Бартоломео и Маттео в тайнике Фессалоне!
***– Скажи что-нибудь, Лючия! Не молчи так, как будто этот маленький склеп уже наполнен смрадом наших разлагающихся тел!
Она подняла голову и вгляделась в темноту, пытаясь различить черты Фессалоне.
Она ненавидела этого человека и считала его виновником всех своих бед, но не смогла не восхититься силою его духа. Ведь и впрямь: смерть уже заглядывает им в лица, а он усмехается и говорит так, словно готов помериться проворством своей шпаги с неумолимостью ее косы. Даже Маттео держится достойно: что-то бормочет в углу, наверное, пытаясь в молитве обрести силы. И только ей, Лючии, сил взять неоткуда… неоткуда!
Все кончилось, все рухнуло для нее. Рухнула последняя надежда, которая вела ее из России: отыскать Маттео, а с его помощью – и письма, столь необходимые Анджольери. Потом за них выкупить у Лоренцо сестру, увезти ее из Венеции, доставить в Россию… и вместе с нею, рука об руку, встать перед Андреем, предоставив ему право выбора. Право прощения – или казни, потому что, если он отвернется от нее, как отвернулся в вечер ее злосчастной исповеди, ей незачем будет больше жить.
И в который уже раз Лючия только головой покачала, удивляясь себе: зачем, ну зачем понадобилось ей открыться?! Но она была не в себе. Потрясение, пережитое на бале, а потом на дуэли с Шишмаревым, подкосило ее, а страх за мужа, доверчиво канувшего в расчетливо подстроенную ловушку, просто уничтожил. Она утратила всякую власть над собой, она была почти на грани смерти, так разрывалось сердце. Если бы ее хотя бы предупредили, что с ним все благополучно! Если бы у нее выдалась хотя бы минута прийти в себя, собраться, прикрыться этим пробитым, покореженным, разваливающимся на части, но еще достаточно боеспособным щитом своей лжи!
Но нет. Андрей появился внезапно – и застал противника врасплох. Все патроны были расстреляны, все фитили обгорели, и порох ссыпался с затравок. Хвала Мадонне, у нее хватило все-таки сил не ползать на коленях под дверью их спальни, откуда некогда доносились их слитные, блаженные вздохи, а теперь в мертвом, окаменелом молчании лежал он один и, чудилось, даже не дышал, словно Лючия убила его наповал своими горькими словами.
Нет, признавшись во всем, она даже смогла собрать кое-какие вещи и позаботиться о драгоценностях, чтобы были средства ехать, и не пешком утащилась, а велела заложить отменных лошадей… Так у преступника, выслушавшего смертный приговор, прежде страха и отчаяния появляется минутное облегчение, ибо рассеяна неизвестность, в которой он томился, ожидая решения своей участи, и это дает ему силы дойти до эшафота. Так и Лючия, так и она ринулась по дорогам Европы в последнем усилии жизни, и чем более проходило времени, тем сильнее оживала в ней надежда… для того чтобы окончательно умереть и обратиться в прах здесь, в сыром, наглухо закрытом подвале, где спутниками ее конца станут те же, кто был спутником начала жизни: Бартоломео Фессалоне и Маттео.
Когда-то она любила этих людей. Теперь ненавидела. Когда-то она считала, что они любят ее… теперь ей было смешно даже думать об этом! Как, за какую цену купил дьявол Бартоломео Фессалоне душу своего старого слуги – неведомо, но он купил ее и смог вытравить из нее все человеческое. Лючии до сих пор больно было вспоминать слезы в глазах Маттео, бормотавшего: «Мой господин умер! Он умер, синьорина!» А на деле выходило, что он просто помог Фессалоне инсценировать его смерть, чтобы сбить с толку неумолимого мстителя – Анджольери! Они вдвоем артистически обвели и Лоренцо, и Лючию вокруг пальца. Фессалоне при теперешней встрече, заметив ее возмущение, клялся, что все делалось для ее блага, но теперь Лючия удивлялась, как прежде не замечала выспренности и фальши его «прощального» письма. Несомненно, оно было приготовлено заранее, написано с любовью – но не к приемной дочери, которую Фессалоне обездолил, а к себе. К себе! Тщеславие Фессалоне было тщеславием плохого актера, который алчет признания и узнавания, везде, где может, ловит эти вспышки восторга, нанизывает их на нить своего тщеславия, словно бисеринки, выдавая их даже самому себе за бриллианты. Его письмо-исповедь являлось страшным подтверждением потребности преступников засвидетельствовать свои преступления перед людьми и Господом, а прежде всего – перед своим неутоленным тщеславием.
Итак, Лючия не могла даже сейчас смягчиться, и только гордость удерживала ее от того, чтобы не зарыдать, не налететь на Фессалоне с кулаками, не начать обвинять его во всех несчастиях своей жизни. Но сильнее гордости сковывал ее тело ужас, оледенивший душу, и голос Фессалоне, раздавшийся в этой кромешной тьме, показался ей эхом собственного отчаяния:
– Да, похоже, мы погибли…
Нет, произнеси эти слова Лючия, она кричала бы и рыдала, но устами Фессалоне, чудилось, вещал глас равнодушного Рока, ибо синьор Бартоломео не восклицал, не вопил – просто констатировал факт. Сообщал приговор…
Уже были испробованы все способы отодвинуть злополучную плиту и выбраться. Тщетно. И никакой не было надежды, что заперший их человек смилуется – и придет спасти свои жертвы. Зачем они ему?! Лоренцо или Чезаре, кто бы он ни был, уже добился своего, получил драгоценные бумаги, он и не вспомнит о несчастных… так долго делавших несчастным его. Да и Фессалоне сразу сказал, что спасти их может только чудо.
Время шло – Лючии казалось, вся ночь истекла, и день, и этот год, – а чуда не произошло. Впрочем, нет, год никак не мог пройти: столько им не выдержать. Умрут дня через три от голода и жажды, если прежде просто не задохнутся… Лючия изо всех сил вонзила ногти в ладони, чтобы не закричать – бессмысленно, отчаянно! – ибо сейчас самым страшным было для нее умереть рядом с этими двумя людьми, которых она ненавидела больше всех на свете. Даже Шишмарев казался ей невинным младенцем по сравнению с ними. Он был подлец, но какой-то свой, «родной» подлец. Русский, тоже русский, как она, вот в чем дело. А эти – чужеземцы. Чужие!
Сейчас она готова была бы принять самую мучительную и страшную казнь, только бы на ее охладелый лоб легла рука Андрея. Но смерть ее и без того будет страшна и мучительна, так что поменяться ей с судьбой нечем. Нечем… не на что ей купить последнюю встречу с Андреем и отмщение Лоренцо. И спасение Александры! Она ведь тоже заперта и обречена на гибель, если в ближайшие дни Лоренцо или Чезаре не хватятся ее и не начнут искать. Но им и в голову не придет, где она! Вдобавок, судя по рассказам Маттео и Фессалоне, проклятый Анджольери обращался со своей пленницей отвратительно, мерзко, выставляя ее на публичный позор. Она даже сбежала от него как-то раз, но он настиг ее и жестоко изнасиловал прямо в гондоле, о чем ходили потрясающие слухи среди баркайоли. Cкорее всего Анджольери и его пособник просто-напросто забудут все на радостях и уедут в Рим, не больно-то заботясь даже о судьбе исчезнувшей «Лючии». И что заботиться? Тот, кто запер тайник Фессалоне, слышал ее голос и уверен, что она и есть Лючия, обманом выкравшая ключ и спасшая приемного отца. То есть она, конечно, и впрямь Лючия, но их противник думает, что Лючия – это Александра, а она – она тогда кто?
Ох, Santa Madonna, Porca Madonna, как все запутано, как безнадежно все перепутано! И долго еще после того, когда перестанет биться ее сердце, будет длиться эта роковая путаница, затеянная треклятым Бартоломео Фессалоне в одну темную венецианскую ночь почти девятнадцать лет тому назад.
А он, дьявол, дьявол, содеявший все это, еще находит в себе силы смеяться!
– Однако сейчас, кажется, самое время высказывать свои последние желания, – хохотнул Фессалоне. – Любопытно знать, о чем кто из нас мечтает в этот роковой миг своей жизни? Вот ты, Маттео, чего хотел бы сейчас больше всего на свете?
– Я, синьор, – охотно начал старый плут, – сейчас больше всего на свете хотел бы оказаться в кабачке, что у северных ворот Эрберии, сидеть там за столом, и чтоб вокруг меня стояли фьяски, фьяски, фьяски [56] с бесподобным фалернским или игривым фриульским. Вот мое последнее желание!
«Скоро твоим последним желанием будет глоток самой грязной и тухлой воды», – злорадно подумала Лючия, но это оживление не долго длилось: ведь и ее предсмертное желание будет столь же низменным. И все же она не сомневалась, что до последнего дыхания будет желать того, в чем сейчас призналась вслух, ответив на вопрос Фессалоне:
– Более всего на свете я хочу уничтожить Лоренцо, спасти сестру, а потом вернуться с нею в Россию, чтобы увидеть Андрея. После этого я готова умереть.
Фессалоне тихо свистнул.
– В одном наши желания, бесспорно, совпадают. Анджольери должен умереть. Я не раз пытался добраться до него. Однажды был совсем рядом, мог нанести удар, но смерть должна была выглядеть естественной. Я передал ему отравленное письмо… Не пойму, какая сила спасла его тогда! А больше мне не представилось удобного способа. Теперь же убить его было бы достаточно просто. Та, другая девочка все еще сидит взаперти, и если бы ты появилась в палаццо Анджольери, тебя непременно приняли бы за нее. То есть за себя. Ну, за ту, кого привезли из России! У меня есть некое снадобье… – Фессалоне сунул руку в тайник и извлек округлый флакончик: выпуклые бока отливали тусклым золотистым свечением. – Ты пришла бы в палаццо Анджольери, вылила бы это в серебряный чеканный кувшин, из которого только и пьет Лоренцо по какому-то там обычаю своего рода (гостям наливают из других сосудов; пить из этого – привилегия Байярдо!), и дело было бы через пять минут слажено. Ну а потом… потом пути наши разойдутся. Ты отправишься в страну медведей и снегов вместе со своей крикливой близняшкой, а я уйду на покой, куплю себе виллу где-нибудь на юге, может быть, в Неаполе – там куда теплее, чем здесь! И засяду писать мемуары. Вот о чем я всегда мечтал: не заботиться о деньгах, всего себя посвятить творчеству.