— Вы когда-нибудь пробовали повесить кошку?
— Нет.
— А я вот знаю. Неимоверно трудно. Чувство надвигающейся смерти озлобляет ее, и она загодя бросается на вас. Не убегает, нет, как прочее зверье, а целит выцарапать глаза… Не говоря уже о том, что она с сатанинской ловкостью высвобождает голову из петли, как ее ни вешай.
— Это вы к чему?
Сложный запах табака и хризантем вытеснил из комнаты безумный запах дыни.
— А к тому, что человек, укравший мою книгу…
— Чует смерть?
Климов и не заметил, как к нему возвратилось сознание.
Хозяин дома сидел на своем месте, в кресле, покуривая трубку, и в его взгляде не было ничего сверхестественного, потустороннего.
— Вы угадали: чует. Мало того, он способен убить.
— Кого-нибудь подозреваете?
Наступил момент, ради которого он и пришел сюда.
— Трудно сказать.
(Чего он мямлит?)
— И все-таки.
— Однажды, — Озадовский покрутил на столе панцирь краба, — я имел неосторожность пригласить к себе сотрудников… Был какой-то юбилей, уже не помню… в общем, кафедральные работники пришли ко мне домой… Ах, да! — оставил он в покое пепельницу, — в Лондоне издали мою монографию… И вот жена…
— Это в каком году? — с назойливым любопытством тупицы спросил Климов, и Озадовский поморщился:
— Дайте подумать. Чтобы не ввести вас в заблуждение… Семь лет назад.
— И ваша жена…
— Похвасталась редчайшей книгой.
— И ее секретами?
— К несчастью.
Записав фамилии гостей, приходивших к Озадовскому на юбилейный ужин, Климов выделил для себя Задереева.
— А стоматолог как тут очутился? Среди психиатров?
Озадовский смущенно кашлянул, погладил подлокотник кресла и ответил:
— Видите ли, у жены были плохие зубы, ну и…
— Понимаю.
— С тех пор я никого к себе не приглашал.
Климов не поверил.
— Так-таки и никого?
Озадовский вынул изо рта трубку, которая давно погасла и задумчиво коснулся чубуком надбровья.
— Пожалуй, приходил… Семен Петрович.
— Кто такой?
— Лифтер… Помочь расставить мебель. Кстати, эти полки делал он.
— Хороший мастер, — оценил работу Климов. Книжные тома подписных изданий стройными рядами помещались на искусно сделанных полках темного дерева.
— Заметьте, все под старину.
Климов кивнул. Замок профессорской квартиры открыли настолько тщательно подогнанным ключом, что эксперты в один голос утверждали о ювелирном мастерстве того, кто подгонял.
В прихожей, собираясь уходить, Климов небрежно спросил:
— А почему, когда я оглянулся, я не увидел стен, да и вообще… Там было утро, солнце, все такое крупное?
— А кошка, кошка вам понравилась?
— Ужаснейшая тварь! И этот взгляд… какой-то…
— Хамский?
— Да.
— И дьявольски порочный?
— Близко к этому.
— Вы понимаете, — Озадовский коснулся его плеча, — я в это мгновение думал об одной санитарке, работающей у меня на кафедре: миловидна, хитра и не больше. Хотя на язычок остра. Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, так чувственно-жеманна, похотлива. Поговаривают…
— Что? — насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.
— У нее… в некотором роде… роман со стоматологом. Наверное, это все и спроецировалось в вашем сознании.
— В моем?
— Ну да. Я индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.
Климову сразу вспомнилось сегодняшнее утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого заскока у него нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Озадовский в тот момент подумал о какой-то санитарке.
— А почему все было таким крупным? Особенно цветы?
Он уже не сомневался в своей психике.
— Все дело в том, что, когда останавливается время, детали мира укрупняются.
— Понятно…
Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля «Этика жизни», но вслух он спросил совсем иное:
— Скажите, а вы сами…
— Что?
— Корыстно чужой психикой не пользуетесь?
Хозяин дома рассмеялся.
— Ох, Юрий Васильевич! И все-то вы хотите знать, и все- то вам скажи.
— Такая работа.
— Нет. — Лицо Озадовского внезапно потемнело, даже посуровело. — Здесь дело чести. Клятва Гиппократа: «Клянусь Аполлоном — врачом, Асклепием, Гигией и Панаксеей… всеми богами и богинями, беря их в свидетели… Чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство…»
Расстались они почти друзьями.
Глава 12
Крупную, угадываемую издали фигуру подполковника Шрамко он заметил в конце коридора, как только поднялся к себе на этаж. Тот шел ему навстречу.
— Зайди ко мне с Гульновым, — ответив на климовское приветствие, озабоченно сказал он и быстрым своим шагом направился дальше.
Распоряжение отдано, надо выполнять. Хотя Климов мог вообще не появляться на работе: у него отгул. Но пререкаться не стал. Служба в милиции даже словоохотливых делает молчунами.
В кабинете его ждал Андрей. В его воспаленных бессонницей глазах играл огонек самодовольства.
Климов бросил свою тощую папку на стол, прихлопнул ее ладонью.
— И ты тут? Соскучился по нервотрепке?
Кажется, он вложил в свой голос чересчур много энергии, потому что Андрей недоуменно заморгал:
— А что такое?
— Начальство вызывает. Оно, видите ли, знать не знает, что у нас с тобой отгул.
— Не может без нас жить, — сочувствующе-ироничным тоном произнес Андрей и поднялся, чтобы идти. В эту секунду звякнул телефон.
Климов снял трубку.
Отведя потянувшуюся к ней руку Андрея в сторону, он раздраженно бросил:
— Да! Я слушаю.
Звонила Легостаева. Дрожаще-мягким голосом она позволила себе узнать, «нет ли каких вестей?»
— Я себе места не нахожу…
Ах, с каким бы удовольствием Климов швырнул трубку на рычаг, но воспитание не позволяло. Он едва сдержался, чтоб не нагрубить.
— Елена Константиновна, я попрошу об одолжении: не дергайте меня по пустякам!' Договорились? До свидания.
От холода собственных слов у него даже заломило в груди. Чтоб как-то полегчало, он потер ее рукой.
— Пошли.
Андрей пропустил его вперед и, нагоняя в коридоре, понимающе спросил:
— Легостаева?
— Она.
— Неугомонная женщина.
— Да уж душу вынет.
В каждом деле, которым занимаешься с полной отдачей сил, волей-неволей оставляешь часть своей жизни.
Пытаясь угадать, зачем они понадобились начальству, Климов не удержался от сарказма:
— В деспотических государствах из всех навыков больше всего ценится умение командовать людьми.
Какое-то время они шли молча, затем Андрей вздохнул, как бы подводя итог своим размышлениям, и все тем же иронично-сочувственным тоном заметил, что и республики питают слабость к этому умению.
В кабинете Шрамко они провели целый час.
Сначала Климов отчитывался по делам, которые «зависли», потом не без иронии рассказал о том, как они с Андреем «рыли землю» и выкопали из нее Червонца, но Легостаева его за сына не признала: одежка — та, а человек — другой.
— Заявление она забрала?
— Пока лежит.
— Запрос в Министерство обороны отправил?
— Отослал.
— Ну, ладно, подождем ответ, — сказал Шрамко и облокотился о стол. — Что у тебя еще? Помощь нужна?
— Отослал.
— Ну, ладно, подождем ответ, — сказал Шрамко и облокотился о стол. — Что у тебя еще? Помощь нужна?
Климов пожал плечами, помолчал и не то, чтобы зло, но с явным раздражением сказал:
— Если бы не отвлекали, было б лучше.
— Я тоже этого хочу, — пристукнул кулаком ладонь левой руки Шрамко и взял у Климова отчет.
Андрей подпер подбородок и тут же убрал руку. Вид у него был утомленно-скучным. Казалось, все усилия его лица были направлены на подавление зевоты, отчего оно искажалось судорожным подергиванием. Глаза слипались, голова клонилась.
Климову стало жаль помощника. Сам он не испытывал желания прилечь. Как всякий, кто привык растягивать дела до ночи, а порой и до утра, он давно научился спать урывками, чаще всего в машине, приткнувшись на заднем сиденье, изредка — на затянувшихся пустопорожних совещаниях: провалится в беспамятство минут на семь, на восемь, встрепенется и опять готов к «труду и обороне», как говорит Андрей.
На силу воли он пока не обижался.
Просмотрев переданный ему отчет, Шрамко снял очки, к которым, кажется, стал привыкать, и, прикусив одну из дужек, скосил глаза на заскучавшего Андрея:
— С профессорской квартирой прояснилось?
Гульнов с трудом подавил зевоту и посмотрел на Климова:
не говорить или вы расскажете?
— Я был у Озадовского, — ответил Климов и вкратце поведал о своем визите. Даже рассказал о фокусе, проделанном с ним психиатром.
— Иными словами, — заключил он свой рассказ, — целью ограбления явилась книга, с помощью которой можно научиться магии.
— Ну… — недовольно протянул Шрамко и усмехнулся. — Это ерунда.
— Я думаю иначе.
— Не будем терять голову. Смешно.
— Да как сказать, — возразил Климов. — Находиться под гипнозом — ощущение не из приятных. Сам попробовал.
Шрамко еще раз усмехнулся.
— Ладно. Будь по-твоему. Хотя мне кажется, это бессмыслица какая-то. Игра на публику. Не больше.
— Да нет, — покачал головой Климов. — Озадовский говорит, что книга уникальная, до умопомрачения. Легко читается, не требует особой подготовки. Хотя и напечатана на старорусском языке.
— До умопомрачения, говоришь? — откинулся на спинку стула Шрамко. — Оно и видно. Один из лучших сыщиков уже в истерике. Не хватает, чтобы ты поверил в вурдалаков и ходячих мертвецов. Про них ты ничего не знаешь? Знакомиться не приходилось, а?
Уловив едкую иронию в его словах, Гульнов растерянно посмотрел на Климова, но тот, чтобы как-то сосредоточиться и найти слова для своих доводов, вперился в окно.
Видя его замешательство, Шрамко стукнул очками об стол.
— Истерика простительна для женщины тридцати лет: уходит красота и все такое, а наше дело факты, факты, факты… которые, как люди, любят, когда им смотрят в глаза. Вот и давай смотреть, что там у нас?
Климов потер нижнее веко.
— Отпечатков нет, замки открыты хорошо подогнанными ключами, никаких подозрительных личностей никто не видел, в квартиру психиатра вхож один лифтер, мастер на все руки…
— Что у нас есть на него?
— Пока не проверяли.
— Так проверьте.
— Непременно, — уязвленно поддакнул Климов. — Сам займусь.
— И всех сотрудников профессора — под микроскоп, раз книга редкая…
— Единственная в своем роде.
— Ну, тем более. Зачем воздушный шар гиппопотаму? Профессора ограбил кто-то из своих.
Это можно было и не говорить. Хуже всего, когда есть догадка, но нет доказательств.
Глава 13
К исходу дня они уже знали, что мастер на все руки, лифтер Семен Петрович, единственный, кто бывал в квартире Озадовского и кто мог изготовить дубликат ключей, в молодости имел кличку Семка-Фифилыцик за свою редкую привязанность к работе, требующей ювелирной точности. Кличку эту он получил в колонии для несовершеннолетних, куда попал за связь с воровской шайкой. Там и расцвел его особый дар: умение из ничего делать «конфетку». Бронзовая стружка в его руках превращалась в золотые перстни, пробка от графина в бриллиант, а из рентгеновской пленки и лезвия бритвы он мастерил «баян» — шприц с иглой для наркоманов. О картах и говорить не приходилось, их он «клеил» между делом, за какой-нибудь час-другой, но его колоды узнавались по блестяще-золотистому обрезу, словно были отпечатаны в одной из образцовых типографий. Из чего он делал краску, никто не догадывался. Все держалось в секрете, по крайней мере, в карцере, в «шизо» он не сидел, как сидят иные нарушители режима. На волю вышел с семью классами образования и кличкой Фифилыцик. Устроился работать на заводе травильщиком, два года числился в передовых, потом попался на подделке документов. Срок отбывал на Севере, валил сосну, а когда освободился по амнистии, стал краснодеревщиком. Третий срок он отбывал уже со своим младшим братом Николаем Пустовойтом, которого подбил на ограбление ларька. Между второй и третьей отсидкой он успел сделать ребенка пятнадцатилетней Нюське-Лотошнице, по паспорту Гарпенко Анне Наумовне, что усугубило его положение на суде. Прокурор просил наказать его не только как вора-рецидивиста, но еще и как растлителя малолетней. Правда, малолетняя была под метр восемьдесят ростом и обладала такой мощной плотью, что судебные медики в один голос признали ее вполне половозрелой. Находясь в лагере, Фифилыцик узнал, что у него родилась дочь, и неожиданно для воровского мира решил «завязать». Поскольку грехов за ним никаких не было и он, как некоторые, не «ссучился», был чист перед «своими», на одной из сходок ему милостиво разрешили «отвалить». С тех пор он поменял немало специальностей, и вот последние семь лет сидел в лифтерской: его терзал жестокий ревматизм. Думали, что, выйдя на свободу, Фифилыцик создаст семью, но что-то помешало это сделать. То ли у Анны Гарпенко к тому времени открылись глаза на отца своей дочери, которую она уже водила в школу, то ли, наоборот, она ослепла от роковой любви к другому. Так или иначе, но брак они не оформили и в городском загсе не были. Построив крохотный домишко на окраине, Семен Петрович Пустовойт по выходным копался у себя на огороде, приторговывал на рынке ягодой-малиной, да изредка впадал в запои. Дочку привечал, любил, пытался выучить на медсестру, но та довольно рано — вся в маманю! — выскочила замуж и об учебе больше речь не заходила. По мужу она теперь Шевкопляс Валентина Семеновна.
Климов пролистнул свой блокнот, сверился со списком сотрудников психиатрической лечебницы и, придвинув его к Андрею, ногтем мизинца отчеркнул ее фамилию:
— Читай: Шевкопляс В.С. — санитарка кафедры психиатрии.
— С какого года? — не разобрал плохо пропечатавшуюся цифру Андрей, и Климов, присмотревшись, сказал, что это восьмерка.
— С мая 1988 года.
— Что и требовалось доказать! — обрадовался Гульнов и хватающе повел рукой, точно ловил муху. — Зацепочка гоп-стоп.
— Да, связи налицо, — откинулся на спинку стула Климов.
Андрей не усидел на месте и стал расхаживать по кабинету.
— Червонец связан с Витькой Пустовойтом, а тот — через отца — с лифтером.
— Своим дядькой, получается.
— А Фифильщик души не чает в дочке.
— И она просит…
— А он делает.
— И когда ключи оказываются в ее руках…
— Прежде всего, — не дал ему договорить Климов, — надо помнить, что у нее роман со стоматологом.
— И что это дает?
Андрей остановился, заложил руки за голову.
— А то, — поднялся в свою очередь Климов и включил верхний свет. — Наш разлюбезный кооператор, ценитель древностей и всяких там изящных безделушек, мог рассказать ей о существовании редчайшей книги. Может, даже прихвастнул своим особым знанием средневековых тайн.
— Сыграл на чисто женском любопытстве?
— Скорее всего, так.
— Тогда нам надо брать ее «за зебры», — опустил руки
Андрей и добавил, что неплохо бы увидеть ее мужа,
— Кто он у нее?
— Узнаем, — кладя руку на телефонную трубку, ответил Климов и вздрогнул от неожиданного резкого звонка, — так и заикаться начнешь, чего доброго.