Харкнесс вырвался вперед и сформировал собою новый авангард. Он шел очень быстро, почти бежал, и по сторонам не смотрел. Интересно, подумал Гэррети, о чем он думает?
Глава седьмая
Гэррети поразили вовсе не выдающиеся умственные способности Скрамма (номер 85) — он вовсе не был так уж умен. И уж конечно не его лунообразное лицо, короткая стрижка или медвежье телосложение. Гэррети ошеломил тот факт, что Скрамм был женат.
— Серьезно? — спросил Гэррети в третий раз. Ему все казалось, что Скрамм его дурит. — У тебя на самом деле есть жена?
— Ну да, — Скрамм посмотрел вверх, на утреннее солнце, по-настоящему наслаждаясь его теплом. — Я бросил школу, когда мне было четырнадцать. Не видел смысла учиться дальше. Не то чтобы я был каким-нибудь там смутьяном, — нет, просто у меня с учебой не сложилось. А потом учитель истории прочитал нам статью, где говорилось, что школы переполнены. Ну я и подумал — пусть уж мое место займет кто-нибудь более способный, а я лучше бизнесом займусь. К тому же я хотел жениться на Кэти.
— И сколько тебе было, когда вы поженились? — спросил Гэррети, чем дальше, тем больше впечатляясь этой историей.
Группа шла через очередной городок, на тротуарах толпились зрители, но едва ли Гэррети их замечал. Они словно находились в другом мире, никак с ним, Гэррети, не связанным; они словно оказались за толстым стеклом.
— Пятнадцать, — ответил Скрамм и почесал подбородок, сизый от пробивающейся щетины.
— И никто не пытался тебя отговорить?
— Ну, был школьный психолог, который много лапши мне навешал о том, что надо продолжать учиться, если я не хочу копать траншеи, но у него были занятия и поважнее, чем уговаривать меня остаться в школе. Думаю, можно сказать, он был не слишком навязчив. К тому же, кто-то ведь должен траншеи копать.
Он радостно помахал нескольким девочкам, которые отрабатывали всякие чирлидерские штучки с таким неподдельным энтузиазмом, что их было почти не видно за мельтешением ободранных коленок и плиссированных юбочек.
— Так или иначе, я в жизни не выкопал ни одной ямы, ни разу за всю карьеру даже лопаты в руки не взял. Работал на трикотажной фабрике в Фениксе, три доллара в час. Мы с Кэти очень счастливы, — улыбнулся Скрамм. — Бывает, смотрим телевизор, а Кэт возьмет, обнимет меня, да и скажет: "Счастливые мы с тобой, милый". Она у меня такая прелесть.
— А дети у вас есть? — спросил Гэррети, все сильнее убеждаясь, что разговор это совершенно безумен.
— Кэти сейчас беременна. Она говорила, мол, нужно подождать, пока у нас не наберется достаточно денег, чтобы заплатить за больницу. И когда мы скопили семь сотен, она сказала — вперед. Забеременела буквально сразу. — Скрамм серьезно посмотрел на Гэррети. — Мой ребенок пойдет в колледж. Говорят, что у таких как я не бывает умных детей, но у Кэти ума хватит на нас обоих. Она закончила школу. Я заставил ее окончить. Четыре разных вечерних программы, а потом еще H.S.E.T.[22] Мой ребенок закончит хоть десяток колледжей, если захочет.
Гэррети ничего не сказал. Он просто не знал, что сказать. МакФриз неподалеку разговаривал с Олсоном. Бейкер и Абрахам играли в словесную игру под названием Призрак[23]. Интересно, где там Харкнесс? Вот уж кого ни увидеть, ни понять. Как и Скрамма, впрочем. Эй, Скрамм, по-моему ты совершил ужасную ошибку. Твоя жена, Скрамм, она беременна, но здесь это не дает тебе никаких преимуществ. Семь сотен в банке? В слове "беременная" больше двух нулей, Скрамм. И уж точно ни один страховщик в жизни не свяжется с Долгой Прогулкой.
Гэррети смотрел на человека в мелко-клетчатой куртке, который самозабвенно размахивал соломенной шляпой с волнистыми полями, и не видел его.
— Скрамм, а что будет, если тебе выдадут билет? — осторожно спросил Гэррети.
Скрамм мягко улыбнулся.
— Только не мне. Мне кажется, я могу идти вечно. Да я мечтал участвовать в Долгой Прогулке с того момента, как вырос достаточно большим, чтобы вообще чего-нибудь хотеть. Я прошел 80 миль пару недель назад и даже не вспотел.
— Но вдруг что-нибудь случится...
Но Скрамм только ухмыльнулся.
— А сколько лет Кэти?
— Она примерно на год старше меня. Ей почти восемнадцать. С ней сейчас ее родители, там, в Фениксе.
Гэррети подумал, что родители Кэти Скрамм видимо знают кое-что, о чем ее муж не имеет ни малейшего понятия.
— Ты наверно очень ее любишь, — грустно сказал Гэррети.
Скрамм широко улыбнулся, продемонстрировав каким-то чудом сохранившиеся остатки зубов.
— С тех пор как женился, ни разу на другую женщину не взглянул. Кэти такая прелесть.
— А ты теперь здесь.
Скрамм рассмеялся:
— Разве не весело?
— Харкнессу уж точно нет, — угрюмо сказал Гэррети. — Пойди, спроси, весело ли ему.
— Ты не представляешь себе последствий, — встрял между ними Пирсон. — Ты можешь проиграть. Признай это.
— Букмекеры из Вегаса записали меня в фавориты еще до начала Прогулки. — сказал Скрамм. — Наивысший шанс.
— Ага, — хмуро сказал Пирсон. — А еще ты в хорошей форме, это уж как пить дать. — Сам Пирсон выглядел бледным и изможденным после долгой безумной ночи. Он безучастно смотрел на толпу, собравшуюся на стоянке перед супермаркетом, мимо которого они как раз проходили. — Все, кто был не в форме, уже мертвы, или скоро будут. Но все равно осталось еще 72 человека.
— Да, но... — круглое лицо Скрамма сморщилось от мыслительного усилия. Гэррети почти слышал, как шестеренки скрипят у него в голове — медленные, неуклюжие, но в конечном итоге не менее окончательные чем смерть, и такие же неотвратимые как налоги. И Гэррети это в нем нравилось.
— Вы, парни, не сердитесь на меня, — сказал Скрамм. — Вы хорошие ребята. Но вы сюда пришли не затем, чтобы выиграть, не затем, чтобы получить Награду. Большинство из вас вообще не понимает, зачем они в это ввязались. Взять вот Барковича. Он здесь не за Наградой. Он идет, чтобы видеть, как умирают другие. Он живет этим. Каждый раз, когда кто-нибудь покупает билет, у него прибавляется немного сил. Но этого мало. Он высохнет, как лист высыхает на дереве.
— А я? — спросил Гэррети.
Скрамм расстроился.
— Да черт возьми...
— Нет-нет, продолжай.
— Ну... мне кажется, ты тоже не знаешь, зачем идешь. Все то же самое. Сейчас тебя вперед толкает страх... но этого мало. Страх истощает тебя, — Скрамм посмотрел на дорогу, и медленно потер ладони. — И когда он выпьет из тебя все соки, Рей, ты получишь билет как и все остальные.
Гэррети вспомнил слова МакФриза: когда я устану... наверно, я просто остановлюсь и сяду.
— Тебе придется долго идти, чтобы это увидеть, — сказал Гэррети, но простота, с какой Скрамм оценил ситуацию, напугала его до смерти.
— Я, — ответил Скрамм, — готов идти очень долго.
Ноги топтали асфальт, поднимались и опускались, несли своих хозяев вперед, там за поворот и через железнодорожные пути — просто две стальные полосы в земле, — несли мимо закрытой забегаловки с жареными моллюсками, и вот Идущие снова среди полей.
— Мне кажется, я понимаю, что значит умереть, — внезапно сказал Пирсон. — Сейчас — да, понимаю. Не саму смерть, ее я пока что не могу постичь. Умирание. Если я остановлюсь — мне придет конец, — он сглотнул, и в горле его что-то щелкнуло. — Так песня кончается с последним звуком, — он внимательно посмотрел на Скрамма. — Возможно все так, как ты говоришь. Возможно этого мало. Но... я не хочу умирать.
Скрамм посмотрел на него почти пренебрежительно:
— По-твоему, одно то, что ты знаешь про смерть, сможет спасти тебя от нее?
Пирсон выдавил из себя кривую усмешку, и стал похож на коммерсанта, который вопреки морской болезни изо всех сил пытается удержать внутри свой завтрак:
— Сейчас это единственная причина, почему продолжаю идти.
И Гэррети почувствовал огромную благодарность к Пирсону, потому что у него, у Гэррети причин было больше. По крайней мере, пока что.
Вдруг, словно иллюстрируя тему разговора, какой-то парень в черной водолазке рухнул на землю в конвульсиях. Он метался, извивался, складывался в самые немыслимые позы, его конечности судорожно дергались, шлепая по асфальту. Он издавал горловой, булькающий стон, такой ааа-ааа-ааа, похожий на блеяние, совершенно нелепый. Одна рука задела ботинок Гэррети, когда тот торопился пройти мимо, и Рею вдруг стало невыразимо мерзко. Глаза парня закатились так, что видны были только белки. Пена высыхала на губах и подбородке. Ему выносили одно предупреждение за другим, но там где он был, уже ничего не было слышно, так что когда последние минуты истекли, его пристрелили как собаку.
Очень скоро группа оказалась на вершине пологого холма, и все увидели внизу зеленые, мало обремененные человеческим присутствием территории. Гэррети был благодарен за прохладный ветерок, овеявший его взопревшее тело.
— Отличный вид, — сказал Скрамм.
Дорогу было видно миль на двенадцать вперед. Она спускалась вниз по длинному склону и скользила плавными зигзагами через леса — темно-серая, почти черная карандашная линия на зеленом листе гофрированной бумаги. Далеко впереди она снова взбиралась вверх, исчезая в розоватой дымке утреннего солнца.
— Наверно, это и есть Хайнесвилльские леса, — не вполне уверенно сказал Гэррети. — Кладбище для дальнобойщиков. Зимой здесь просто ад.
— Никогда ничего подобного не видел, — благоговейно сказал Скрамм. — Во всей Аризоне столько зелени не наберется.
— Наслаждайся пока можешь, — сказал Бейкер, присоединяясь к ним. — Сегодня будет пекло. Уже сейчас жарко, а ведь только полседьмого утра.
— А я думал, вы там у себя к такому привычные, — чуть ли не обиженно сказал Пирсон.
— К жаре нельзя привыкнуть, — ответил Бейкер, перекидывая куртку через согнутую руку. — Ты просто учишься с ней жить.
— Я хотел бы построить здесь дом, — сказал Скрамм и дважды чихнул от всей души, напомнив Гэррети, как чихают быки в жару. — Вот прямо здесь: построить своими руками, и каждое утро наслаждаться видом. Только я и Кэти. Возможно, я так и сделаю однажды, когда все это закончится.
Никто ему не ответил.
К 6:45 холмистая гряда осталась за спиной, ветерок почти совсем исчез, зато зной разгорался все сильнее. Гэррети снял куртку, скатал ее жгутом и надежно обвязал вокруг пояса. Постепенно людей на дороге становилось все больше: то и дело на обочинах попадались припаркованные какими-нибудь ранними пташками автомобили, а их хозяева собирались небольшими группами, приветственно кричали и размахивали табличками.
На дне очередной низины Идущие увидели помятый ЭмДжи[24], а рядом с ним — двух темноволосых девушек. На обеих были тесные летние шорты, свободные блузки и босоножки на ногах. Всем своим существом они излучали радость жизни; их разгоряченные, чуть влажные от пота лица были взволнованы каким-то сложным, бесконечно древним, а для Гэррети еще и возбуждающим в высшей степени, чувством. Он ощутил, как в нем набухает звериная похоть, живая и совершенно самостоятельная, как сладострастная дрожь волнами струится по его телу.
И вдруг Гриббл, самый среди Идущих бескомпромиссный, рванул к ним так, что только пыль взвилась по обочине. Одна из девушек откинулась назад, на капот, и слегка раздвинула ноги. Гриббл положил руку ей на грудь. Она даже не попыталась его остановить. Ему вынесли предупреждение, он заколебался, но все-таки придвинул рывком ее тело к своему, исполненному сомнения, страха и гнева, телу в белой, пропитанной потом рубашке и вельветовых брюках. Девушка обхватила коленками его икры и обняла его за шею. Они поцеловались.
Гриббл получил второе предупреждение, затем третье, а потом, когда ему уже наверное секунд пятнадцать оставалось, оторвался от девушки и сорвался в яростно-заплетающийся бег. Он упал на землю, поднялся, схватился за промежность и, пошатываясь, вернулся на дорогу. Его худощавое лицо лихорадочно пылало.
— Не смог, — всхлипывал он. — Времени было мало и она хотела а я не смог... я...
Он шел шатаясь, прижав руки к промежности, и рыдал. Его речь состояла скорее из невразумительных завываний, нежели из слов.
— Значит, ты решил немного встряхнуть эту трясину, — сказал Баркович. — Чтобы им было о чем поболтать завтра в Покажи и Расскажи[25].
— А ты заткнись! — закричал Гриббл, изо всех сил сжимая промежность. — Как больно, это судорога...
— Да он же перевозбудился[26], — сказал Пирсон.
Гриббл смотрел на него сквозь пряди волос, упавшие ему на глаза. Он был похож на куницу, которую треснули дубинкой по голове.
— Больно... — простонал он.
Он медленно упал на колени, прижав руки к низу живота, и низко опустив голову. Он дрожал и шмыгал носом, и Гэррети разглядел капли пота у него на шее, и еще несколько среди редких волос на загривке, — отец Гэррети обычно называл такие псевдопушком.
Секунду спустя Гриббл был мертв.
Гэррети повернул голову, чтобы посмотреть на девчонок, но те уже скрылись внутри машины, и лиц их было не разглядеть.
Он хотел забыть их, вытеснить из своего сознания, но они все равно возвращались. Интересно, каково им было — трахнуть, хоть и вхолостую, эту слабую, жаждущую плоть? Ее бедра сжались, о боже, они сжались в судороге, в оргазме, боже мой, неконтролируемой жажде сдавливать и ласкать... но главное — чувствовать пламя... пламя.
Он почувствовал, что спустил. Теплая, упругая струя ощущений согревала его. И еще увлажняла. Господи, да она ведь просочится через штаны, и кто-нибудь увидит. Увидит, покажет пальцем и спросит, как ему понравится пройтись по улице совсем без одежды, совсем голым, идти... и идти... и идти...
Джен, я люблю тебя правда люблю, подумал он, но мысль была путанной, с какой-то посторонней примесью.
Он ослабил куртку на поясе, и продолжил идти как раньше, и очень скоро воспоминание поблекло и угасло, словно полароидный снимок, оставленный на солнце.
Общая скорость выросла. Группа спускалась по довольно крутому склону, и чтобы идти медленнее, нужно было бы прилагать усилия. Мышцы сжимались и разжимались, работали в полную силу. Пот тёк ручьями. Гэррети вдруг поймал себя на желании, как бы невероятно это ни звучало, скорейшего пришествия ночи. Он с любопытством посмотрел на Олсона — как он там справляется?
Олсон смотрел на свои ноги. Жилы у него на шее набухли и были отчетливо видны. Губы растянулись в замороженной ухмылке.
— Он уже почти готов, — сказал МакФриз за его спиной, и Гэррети вздрогнул от неожиданности. — Когда начинаешь ждать пулю, чтобы дать, наконец, отдых ногам, значит ты уже близок.
— Да ладно! — раздраженно сказал Гэррети. — Как так получается, что все вокруг всегда знают о таких вещах больше моего?
— Это потому, что ты такой славный, — приветливо сказал МакФриз и, позволив силе тяжести увлечь себя вниз по склону, обогнал Гэррети.
Стеббинс. Что-то он давно не думал о Стеббинсе. Гэррети повернул голову, разыскивая его взглядом. Стеббинс был на месте. Группа растянулась чуть ли не по всему склону, и Стеббинс отстал примерно на четверть мили, но спутать его лиловые брюки и хлопчатобумажную рубашку с чем-то еще было сложно. Он по-прежнему замыкал группу, словно какой-то тощий стервятник, только и ждущий, когда они упадут...
Гэррети вдруг захлестнул гнев. Ему дико захотелось побежать назад и придушить Стеббинса. В этом не было никакого смысла, этому не нашлось бы причины, но чтобы подавить этот импульс, ему пришлось приложить немалые усилия.
К тому времени, когда группа достигла подножия, в ногах Гэррети поселилась неуверенность. Состояние вяло усугубляющейся усталости, к какому его плоть более-менее притерпелась, начало разрушаться неожиданными вспышками боли, которые пронизывали его ступни и лодыжки и угрожали превратить мышцы в бесполезное дерево, а то и вовсе спровоцировать спазм. И Гэррети подумал — господи, а почему бы и нет? Они в дороге уже двадцать два часа. Двадцать два часа безостановочной ходьбы, — это же умом тронуться.
— А теперь ты как себя чувствуешь? — спросил он у Скрамма так, словно в последний раз задавал этот вопрос часов двенадцать назад.
— Здоров и полон сил, — сказал Скрамм. Он шмыгнул, вытер нос тыльной стороной ладони и сплюнул. — Здоровее не придумаешь.
— У тебя такой голос, словно ты простудился.
— Не, это все пыльца. Каждую весну так. Аллергия. Она у меня даже в Аризоне случается. А простужаться я никогда не простужаюсь.
Гэррети открыл было рот, чтобы ответить, но глухой звук — пум-пум — эхом разнесся далеко впереди. Выстрелы. Позже стало известно — Харкнесс сгорел.
Желудок Гэррети неприятно сжался, когда он передавал слух дальше. Вот и нарушен магический круг. Харкнесс уже никогда не напишет своей книги о Долгой Прогулке. Тело Харкнесса сейчас оттаскивают на обочину как мешок с зерном, или забрасывают в недра грузовика, надежно упаковывают в брезентовый трупный мешок. Для Харкнесса Прогулка окончена.
— Харкнесс, — сказал МакФриз. — Старина Харкнесс купил билет до конечной станции.
— Может стишок ему напишешь? — издалека отозвался Баркович.
— Заткнись, убийца, — рассеянно ответил МакФриз. Он покачал головой. — Старина Харкнесс, сукин ты сын.
— Я не убийца! — заорал Баркович. — Я еще спляшу на твоей могиле, ты, лицо со шрамом! Я еще...