— Ни хрена, Мотя, не клюёт, — пожаловался негр. — Видимо, судьба моя такая, глушить динамитом. — Вытащил из воды крючок, обиженно плюнул на червя, безнадёжно закинул, помолчал, протянул спутниковую трубку. — Спасибо, Мотя, пригодилась… Ну ты, блин, смотри, хоть бы головастик какой, может, я не так сижу? Не то держу?
— Что в Африке-то нового слышно? — Фраерман присел рядом. — Дома зима небось? И всё равно жарче, чем здесь?
Это было что-то вроде семейной шутки, потому что их знакомство началось в местах, по сравнению с которыми пещёрские болота были курортом вроде острова Бали. На зоне строгого режима у самого Оймякона, лес не валили. Там добывали вольфрам. И работали все поголовно, даже воры-карманники. Когда стоит мороз, как на безвоздушной Луне, без калорий и жирности пропадёшь. А уж если недоглядишь и простынешь… С заключённым Мотей Колымой так и произошло. Двустороннее воспаление лёгких, причём с осложнением. Лепила на больничке махнул рукой, эка невидаль, одним зэком меньше. Мгиви пришёл навестить умирающего приятеля. Принёс с собой верёвочку и долго вертел её в пальцах, а потом завязал хитрым узлом. Что-то пошептал вывороченными губами… «Вот она хворь твоя, — сказал он и отправил рукоделие в печку. — Видишь, Мотя, сгорела твоя болезнь, золой-пеплом рассыпалась. Вставай, иди вольфрам стране давай».
И Матвей Иосифович поднялся, пошёл. И до сих пор идёт. И на лёгкие не жалуется… Правда, вольфрама больше отчизне не даёт…
— Жарче, — усмехнулся Мгиви. — В прямом смысле и не только. — Вытащил удочку, снял червя и закинул в воду. Заводь, как по волшебству, забурлила, несчастного мученика тотчас проглотил кто-то увесистый. — Дома перемены вроде бы к лучшему. Отец стал президентом. Деда поставил премьер-министром, дядю Экинангу — главнокомандующим копейщиков, а для Маньялибо, племянника вчера справили заклание чёрного тельца…
Мгиви вздохнул, потупился, сплюнул в воду. Странная штука ностальгия.
— Чёрного тельца? — заинтересовался Фраерман. — Это что, такой ритуал?
— Вчера Маньялибо стал мужчиной, — важно кивнул негр. — В хижину вождя входит чёрный бык. Собираются гости, бьют тамтамы, мужчины начинают резать мясо особыми ножами-толлами… Они пьют пиво, балу и судаби и взывают к предкам танцем с боевыми дубинами и ассегаями… Потом входят женщины, чтобы мы веселились и свирепели, созерцая их красоту…
— Домой тянет небось? — спросил Фраерман.
Мгиви отвёл глаза.
— Ещё как тянет, кореш, — ответил он тихо. — Глаза закрою, вот он баобаб, наш семейный, древний, десяти воинам не обхватить… Глаза открою — осинник, в котором Иуда ваш удавился. Знаешь, снится, что я один плыву посреди моря… плыву к своему Серебряному Берегу, а его и за горизонтом не видно. Это потому, что у меня здесь ещё остались дела. Помнишь, Мотя, я тебе рассказывался о заклятии? Ну, там, на строгаче, в Эдучанке?
— Да, да, да, что-то было. — Матвей Иосифович сразу вспомнил нары, горечь чифиря и убийственную брагу из облезлого огнетушителя. — Закусывали вроде салом… и дыней сушёной…
— Ох, Мотя, Мотя, — покачал головой Мгиви. — Я тебе про заклятие, а ты мне про сало… Так вот, срок этого заклятия прошёл.
— Ага, — по-настоящему включился Фраерман. — Теперь тебе это… откроется… тайна всех тайн. Помнишь, у Высоцкого? «Тот, кто выжил в катаклизьме, пребывает в пессимизьме, их вчера в стеклянной призьме…»
— Как говорит мой один нехороший знакомый, мелочёвкой, Мотя, не занимаюсь, — сморщился Мгиви. Глянул на костёр и вдруг сделался похож на учителя умственно отсталых детей. — Смотри. — Он точно из воздуха извлёк колоду карт, мгновенно (и очень красиво) перетасовал, вытащил одну. — Пиковый туз, круче некуда, фартовый но определению, замочит враз. Однако, — и он с хрустом достал даму червей, — какая-то там шлюшка, если, конечно, козырная, его бьёт. А ведь я, Мотя, и по-другому мог сдать… — Он швырнул даму сюрикеном в огонь, причём у Фраермана необъяснимо пробежал по спине холодок, а в руках Мгиви объявился усатый трефовый валет. — Новый расклад, Мотя. Козыри крести. И всё, ваши не пляшут… А помнишь, песня была? «Всё наше общество — колода карт, которую давно не тасовали. Тузы на тронах королей сидят, за них шестёрки проголосовали…» Говорят, жизнь игра. А ты вот знаешь, какая именно? Кто сдаёт? Как бросить карты? А ты — домой…
С этими словами Мгиви подошёл к реке, протянул к воде обе руки, и мгновенно стало понятно, что в крови у него сидело сорок поколений танцоров, начинавших плясать раньше, чем ходить.
Танцевал Мгиви недолго. Поверхность речки покрылась рябью, дрогнула, заволновалась, будто ударил дождь, и вдруг представила на обозрение легионы рыб — щук, плотвиц, окуней. Живых, но неподвижных и безвольных, будто впавших в коллективный транс. Иди и бери любую.
— Они не поняли и не запомнят, — сказал Мгиви, движением руки отправляя рыб восвояси. — А мы, Мотя, когда с нами захотят так же? А мы?..
Краев. Теория эволюции
— А, это вы, молодой человек? — обрадовался Наливайко, сделал выдох и, не выпуская из руки гирю-двухпудовку, указал вошедшему на скамейку. — Извините, это у меня как молитва. Чтобы тело и душа были молоды. Были мо-ло-ды. Были молоды-ы-ы-ы…
Краев сел и подумал: «Если бы у меня был единственный сын и погиб… а потом и жена… я бы сам, наверно, в землю зарылся. А Василий Петрович живёт вот, науку двигает, кому-то пользу приносит… Молодец…»
Скамейка была универсальная, раскладная, на все случаи жизни — от медитации и приятного чтения до огородных работ. Китайская научная мысль не дремала.
Краев невольно увлёкся, наблюдая за тем, как опальный профессор управлялся с железом. Велика притягательная сила красивой работы! Казалось, в руках Наливайко порхали не гири-двухпудовки, а их бутафорские подобия из дешёвого цирка. Отставив их наконец, Наливайко вытер мокрым полотенцем лицо и уселся на скамейке напротив.
— Книжечку вашу прочитал, — сурово сообщил он Олегу. — Должен сказать, пребываю в неком удивлении. Есть, есть очень даже дельные мысли… Признаюсь честно, не ожидал. Вы, извиняюсь, по образованию кто будете?
Отношение Наливайко к патлатому хозяину скандального кота из прохладно-настороженного успело стать едва ли не отеческим. Мало того, что оказался Ванькиным сослуживцем, бывшим с ним в последний час, так ещё и автор, несомненно, талантливый. Это на фоне-то всеобщей нынешней графомании, когда напропалую тащат один у другого, из Интернета, из художественных книг, и называют получившееся познавательной литературой.
— Спасибо на добром слове, — улыбнулся Краев. — А по образованию-то… Ну… незаконченное высшее у меня. Техническое…
Он вдруг поймал себя на том, что название института помнил, а вот что преподавали — хоть тресни. Неужели сплошной марксизм-ленинизм?..
— А я думал, вы историк, — искренне удивился Наливайко. — Ну там, антрополог, этнограф… Знаете, об эффекте ускорения исторического времени я бы с удовольствием поподробней с вами побеседовал. Мы ведь с Мак-Гирсом примерно тем же занимались, только с другой стороны.
А ещё бедного Мак-Гирса кто-то отправил с верхнего этажа на копья решетки. И Олежка этот без лекарства из палатки ни шагу. Такие вот случайные совпадения.
— Ну, это не моя теория, — смутился Краев. — На самом деле всё очевидно. Нашей планете четыре с хвостиком миллиарда лет, так? А прямоходящие пралюди возникли четыре с половиной миллиона лет назад, то есть по сравнению с миллиардами — почти вчера. Ещё через три миллиона лет появились и пошли в ход первые орудия труда. Это называют Палеолитической революцией. Дальше, всего-то тридцать тысяч лет назад ещё одна революция, Верхнепалеолитическая, — наши предки кроманьонцы вытесняют с исторической арены неандертальцев. Придумывается так называемая охотничья автоматика — луки со стрелами, ловушки, ловчие ямы… Десять тысяч лег назад случился экологический кризис. Люди съели мамонтов и шерстистых носорогов, в результате чего едва не вымерли сами. Тогда и случилась знаменитая Неолитическая революция — вместо хищнического истребления окружающей среды наши предки занялись земледелием… Этот момент, как пишут авторитеты, и положил, собственно, начало истории. Три тысячи лет до нашей эры — Городская революция, начало Древнего мира. Потом начало железного века, а там и так называемая революция Осевого времени — возникли первые мировые религии. Это где-то с тысячного по трёхсотый год до нашей эры. Сократ, Будда, Конфуций, Пифагор… Железное оружие гораздо качественнее и дешевле бронзового, убойность несравнимая, — ясное дело, человечеству понадобились культурные регуляторы в виде гуманистических философий. Ну и большие империи в качестве мировых жандармов. Едем дальше, пятисотые—шестисотые годы нашей эры — гибель Древнего мира, начало Средневековья… Василий Петрович, я вам ещё не надоел?
— Всё сжимается, — кивнул Наливайко. — Взлетает к экстремуму.
— Вот именно, — кивнул Краев. — Чем дальше мы продвигаемся по шкале в будущее, тем плотнее сжимаются витки времени. Сама эволюция идёт в устойчивом направлении, как говорят, векторно, но движется революционно — скачками. Кризис, потом скачок, кризис — скачок. И каждый даёт качественное усложнение системы. То пар появляется, то компьютеры с Интернетом… Так вот, частота скачков увеличивается в геометрической прогрессии. А если свести и математически обработать данные из разных наук, от геологии до обычной и бактериальной палеонтологии, плюс археология и история, выясняется, что точки кризисов очень точно ложатся на так называемый гладкий автомодельный аттрактор. То есть и биологическая эволюция, и эволюция социальная имеют одни глубинные корни, одинаковые механизмы.
— И сразу возникает вопрос, где же сходится наша последовательность, — проговорил Наливайко. — Где математический предел на временной оси, когда частота революционных вспышек стремится к бесконечности, а период между ними — к нулю?
— «Сингулярность истории», — сказал Краев. — Как в центре чёрной дыры. Историческая спираль свернётся в точку, можно даже вычислить, где именно… Для всей планетной истории — и биосферной, и социальной — уже вычислили год. Две тысячи четвёртый… Ага, он уже миновал, а мы ничего особенного не заметили?
— Разброс, — кивнул Наливайко.
— Именно, — скачал Краев. — Если взять человеческую историю, предельная точка выпадает на две тысячи двадцать седьмой. А если обособить ту часть кривой, которая относится к Новой эре, получается две тысячи двенадцатый. Тот самый, на котором завершаются календари майя… Вот она, сингулярность, у нас прямо под носом. Формально мы сейчас вблизи точки, где скорость истории должна стать бесконечной… На практике это будет скорее всего означать переход в совершенно другой рукав истории. Какой — пока невозможно даже предполагать. Лишь бы наша история не оказалась… хм, безрукавкой…
— Две тысячи двенадцатый… — потёр лоб Наливайко. — Знаете, что я вам скажу? Умирая, сэр Эндрю… профессор Мак-Гирс… завещал преданному слуге передать мне: «две тысячи двенадцать». А ведь целью его эксперимента было моделирование «траектории истории», основываясь на теории Теслы о нулевой точке эфира как шарнире вероятной альтернативности. Я же говорю — мы с бедным сэром Эндрю подошли к той же проблеме, только с другого конца. И с аналогичным результатом. Дай-то Бог, чтобы ошибочным… Безрукавка…
— Мы-то ладно, у нас компьютеры и экспериментальные установки, но вот откуда майя было об этом известно? Дай-ка Бог памяти… — Краев напрягся, стиснул кулаки и мрачно проговорил: — Они указывали день — второй Ахау третьего Канхина, что соответствует двадцать третьему декабря две тысячи двенадцатого, и пройдет он под знаком Бога Солнца Девятого владыки ночи. Луне будет восемь дней, и она будет третьей из шести…
— Эко вы сгустили краски, молодой человек, — невольно поёжился Наливайко. — Аж мороз по коже! Вас послушать, полный абзац, безнадёга, все кутаемся в простыни и ползём на Южное кладбище… А ведь точка сингулярности-то является одновременно и точкой бифуркации, после неё возможны разные траектории развития. С летальным вариантом всё ясно: кризисов у нас выше крыши, и каждый на заглядение. Генетический, экологический, ресурсный, кризис внутренней технологической неустойчивости… А вот как там с вариантом выживания? По-прежнему полный мрак, как у майя?
— Вечер добрый, — заглянул в палатку Коля Борода. — Не помешал?
Похоже, он был в прекрасном настроении и желал поделиться.
— Заходи, Коленька, — обрадовался Наливайко. — Ну-ка, расскажи, говорят, там твои что-то интересное откопали?
— Угу, — с гордостью кивнул Колян. — Кладбище нашли офицерское, войска СС. Кинжалы, парабеллумы, амуниция, одежонка, мелочовка, кресты… Почва там тяжёлая, глинистая, а значит, всё в целости и сохранности. Тела правда, тоже… но в целом — неплохая прибавка для бюджета.
Он перехватил взгляд Василия Петровича и, кажется, собрался встать в защитную позицию. Дескать, хорошо рассуждать о борьбе за чистую идею, но в реальном мире это не очень прокатывает. Экипировка, снаряжение, транспорт, бензин, жратва… не говоря уже о взятках чиновникам. Вот уж у кого никто не забыт и ничто не забыто. Вероятно, Коля ещё собирался поведать человеку старшего поколения, что они с коллегами не имели никакого отношения к мародёрам, которые торгуют жетонами-«смертниками», организуют пункты по приёму цветных металлов и без зазрения совести толкают бандитам оружие. А также к уродам, которые добывают тол, нанимая для этого за гроши гастарбайтеров…
Много чего мог бы сказать Коля Борода, но не довелось. Мимо палатки, насвистывая нечто фольклорное, прошёл по своим делам Мгиви, и Коля тотчас забыл, о чём собирался порассуждать.
— У, ненавижу… — тяжело выдохнул он. — Гниды черножопые. Тварь…
Не желая международных скандалов, он произнёс это вполголоса, как бы про себя. Но чувствовалось, что это был не просто дежурный выхлоп гражданина, «не любящего» чёрных, жёлтых, носатых, каких-то ещё. Это было нечто гораздо более глубокое, то, что раньше называли криком души. Только в данном случае крик больше напоминал рык. Задавленный и от этого ещё более страшный.
— Коля… — медленно выпрямился Наливайко.
Надо было что-то сказать, но что именно? Василий Петрович не был бы профессором, если бы не умел мгновенно перебрать и, прикинув последствия, отбросить множество вариантов. Как в научном исследовании, так и в подобной жизненной ситуации. «Знаете, Коля, а кровь-то на разрезе у всех красная»? Боже, как пошло. Свести всё к шутке? Глупей не придумаешь. И обидней к тому же.
Коля Борода весьма правильно истолковал его чувства.
— Я, Василий Петрович, тоже когда-то интернационалистом был, — проговорил он с тяжелым вздохом. — Теоретиком… Знаете выражение, что очень легко любить всё человечество, а поди-ка ты возлюби данного конкретного… Чикатило… Я ж вырос на том, что все должны за свободу негров бороться. И в Африку, на Серебряный Берег, добровольцем поехал… А потом мы тех четверых наших нашли… недоеденных… Эти атси их… живьём зажарили, сволочи… Их сами же негры на всём побережье так и называют — дети гиены. И Мгиви этот, тварь, мало того что атси, так ещё и из клана вождей. Татуировку на шее видели? Убил бы шилу, да Матвея Иосифовича обижать неохота…
«Жизнь… — вздохнул про себя Наливайко. — Тебе вот гнида черножопая, а Мотю на зоне спас. Ну и за кем, спрашивается, правда? И есть ли ока?.. А может, мы очень даже и заслужили в двенадцатом году сгинуть?..»
Мгиви и Бьянка. Встреча на мостике
Песцов лежал в палатке и думал. Причём, что было ему не особенно свойственно, почти об абстрактном — сиречь о таком, что никогда раньше не влияло на его непосредственное благополучие, а посему и пребывало «где-то там». Сугубо за гранью его каждодневных раздумий. Ибо являлось проблемой безусловно существующей, но по прикладному своему значению было сопоставимо с исчислением количества чертей, способных уместиться на булавочном острие.
Он считал себя (и вполне справедливо) человеком битым и тёртым, уж смерть-то видел неоднократно, причём в самых разных видах, да что там — и сам от неё уворачивался, и причинял. Скажи ему кто совсем недавно, что его, Семёна Песцова, поразит в самую душу увиденное на местах боёв, происходивших мало не при динозаврах шестьдесят с хвостом лет назад?..
Ну, в общем-то, потрясла его не мешанина старых костей, оскаленных черепов в касках и истлевших рук, сжимавших оружие… Это ещё можно было бы пережить, если бы не наплывавшие в сознание известные с детства слова. «Никто не забыт и ничто не забыто». А также что-то там такое о немеркнущем величии подвига и вся прочая лапша, которую родное государство седьмой десяток лет вешает нам на уши. То самое государство, которое периодически лопается от нефтедолларов и запускает ракеты на Марс, но так и не сподобилось собрать безымянные останки тех, кто отдал за свою страну жизнь. Протянуть газ к Вечному огню, отгрохать посреди города очередной аляпистый монумент — вот и вся вечная память. А то, что множество квадратных километров густо нашпиговано оружием, боеприпасами, осколками снарядов и мин, но главное, человеческими останками… Безвестными, забытыми, скорбно превращающимися в тлен… Это ему, государству, тьфу. На это у нашего богоспасаемого отечества нету ни времени, ни финансов…
— Индюк тоже думал да в суп попал, — надулась обиженная его невниманием Бьянка. — Что-то больно умный ты стал, Песцов. Надо бы у тебя проверить национальность…
— Иди лучше Краеву башку полечи, — мрачно отозвался Семён. — Совсем парень плох, неужели сама не видишь?