А. И. мне заметила: «Вы слово „собака“ пишете с большой буквы», а я все слово – большими буквами. Она (как и М. И.), надеюсь, это ничему не противоречит, СОБАК считает ниспосланными и заведомыми небожителями.
Пока распространяю на вас, на детей, на СОБАК это ее благословение, но сразу же стану еще писать вам, потому что на этот раз (если с Черненко[527] ничего до завтра не случится) – оказия к вам не сорвется.
Продолжение письма (?)
Васька и Майка,
не знаю, сколько у вас времени, а в Переделкине – двадцать минут шестого часа все того же дня февраля.
Еще про Анастасию Ивановну Цветаеву.
Я была – в отчаянии, как может быть лишь в письме сказано, что испугала ее уверением в том, что это вам (ей) – весть.
(Вы обязательно возьмите ее «полную» книгу воспоминаний, где вот про лагерь, про… – опущено по ее каким-то высоким, конечно, соображениям, да и кто может укорить ее.)
Это: не выкидываю, посылаю.
Все-таки звоню: «Анастасия Ивановна! Вот – собака около телефона».
Целует в телефон собаку. «А кошки – у вас есть?»
«В Москве. Здесь не могу, птицы едят под окном».
А. И. рассказывает:
«В лагере, еще в том бараке, у меня был кот…»
Далее – своими словами: был кот, но возлюбил А. И. – и по причине задушевности и по той, что она его – она его – кормила, сама – не ест, и кот этот тяпнул птичку (не спросила – какую именно), А. И. успела выхватить птицу, которая показалась ей – полуубитой, положила за пазуху ватника и пошла, вместе с другими, на близлежащую товарную станцию, где ей следовало разгружать или загружать вагоны, это мне не сказано.
А. И. взяла бездыханную птичку и положила ее на (буфер, что ли) – пусть кто-то, пусть бездыханный, – уедет отсюда.
Состав тронулся, птичка очнулась и взлетела, и полетела.
Кот, как вы и сами понимаете, – как и я знаю всей душой, – ни в чем не виноват.
Более я писать не стану. Я – не безумна, просто редко разговариваю с вами.
Сейчас же во что-нибудь положу и заклею.
Иначе – не пошлю!
Сколько я сожгла писанного вам (и сейчас пойду).
Я же – уеду в Тарусу. Еще учтите, что в то воскресенье – оказии не случилось. Зато – завтра.
Все события – пусть хоть такие.
Прощаюсь, простите, люблю,
ваша бедная Белла.
Продолжение письма (?)
Васька и Майка!
Вчера ходили с Лизкой в лес.
Заблудились в трех соснах. (Оказалось, что она знает три сосны, она «бегает», – как ты, с меньшим успехом.)
Она – вывела меня на дорогу. Говорит: «Пойдем этим путем, ты-то помнишь, где жили дядя Вася и тетя Майя?»
Я говорю: «Теперь этот дом меня не интересует».
№ 17? Номер дома я увидела при полной Луне.
Лиза: «Вот дом дяди Васи и тети Майи».
Засим прощаюсь.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
11 апреля 1984 г.
Дорогие Белка и Борька!
Несколько дней назад умерла Би Гей. Мы ее еще застали, когда поехали на мартовские каникулы во Флориду. Впрочем, она была уже почти в агонии, только лишь временами из нее выныривая. В один из таких моментов Пик нас позвал в спальню. Она нас узнала и прошептала: Thank you for coming. I lоve you so much…[528] Пик тогда попросил меня рассказать ей о твоем письме и о Цветаевском блокнотике. (Ему я уже подробно об этом рассказал.) Би Гей эту историю выслушала очень внимательно и прошептала что-то вроде it’s great[529] и, как мне показалось, с каким-то ощущением причастности.
Между прочим, она очень гордилась стихом, который ты ей прислала, и несколько раз раньше при встречах и по телефону мне говорила, что все поняла, но не может перевести название «Звук указующий» и просила меня найти что-нибудь подходящее. Я в конце концов ей сказал, что это можно перевести, как The Guiding Sound[530], и она сказала, что вот теперь все понимает.
Забавная деталь на фоне этой трагедии. Когда мы вошли в спальню, за нами проскочил и Ушик. Встал на задние лапы и лизнул Би Гей в руку. Она ему улыбнулась и сказала: sweat baby…[531] Вот уж, действительно, эти собаки – ты права – небесные создания!
Тарковский, когда у нас был, все с Ушиком играл и говорил: это же ангелочек. Кстати, у него в «Ностальгии» есть несколько таких ангельских явлений в виде собаки и маленькой девочки.
Мы Ушика этого негодного (заочного друга Вовы-васи) иной раз зовем «ангел-обжорка», «ангел-храпелка», «ангел-дрочилка».
Литтеловский дом в курортном городке под названием санкт-петербургский пляж – в самом деле райское местечко. Он стоит на берегу канала – там все изрезано каналами, вытекающими в Мексиканский залив, – над ним пальмы и другие чудные деревья. Летают деловитые пеликаны, а цапли (цапли!) садятся прямо на маленький их пирс, прямо с которого Пик ловит рыбу и вытаскивает ловушки с крабами. Пожить там Би Гей почти не пришлось. Как вы знаете, они там поселились, когда она была уже больна, кажется, после двух уже операций. Пик был абсолютно измучен, он все делал своими руками – и уколы, и перевязки, и все прочее. Мы застали там их сына с семьей и Андрея, а также маму Би Гей, крошечную старую лэди из Кентукки. Мы там сняли номер в отеле и провели 3 дня. Каждый день ездили к ним, но Би Гей уходила все дальше и общаться с ней уже было почти нельзя.
Однако это еще тянулось несколько дней. Мы поехали в Майами, потом вернулись в Вашингтон, она еще была жива, и вот только несколько дней назад отдала душу Богу.
Мне запомнился один ее приезд из Москвы. Она была в тот вечер очень веселая, мы пили шампанское, и она рассказывала о вас и о московских очередях, в которых она стояла, чтобы купить шлепанцы одному из пятидесятников: американское посольство не смогло обеспечить его 46-й размер. Итак, ушла.
Цветаевская история совершенно фантастична. Она должна тебе дать толчок для большой работы: там может быть очень много всего, в том числе и твой «101-й километр», и Европа, все эти дела, проза и стихи; уверен, что ты этого не потеряешь как отчетливого сигнала для работы, сможешь сделать поистине что-то сногсшибательное с той литературной и душевной высоты, на которой ты уже стоишь.
Я начал уже писать «Прогулку в Калашный ряд», т. е. статью о стихах, где Белка будет главным героем, но тут вдруг свалилось множество суетных американских дел. Все как-то очень плотно пришлось на апрель и начало мая: три конференции и две лекции и еще какие-то срочные работы для хлеба насущного. В середине мая мы едем в Токио на конгресс Международного Пен-клуба, а вот по возвращении, уже находясь в зоне продолжительных академических каникул, как раз и закончу «Калашный ряд» для Жориных новых «Граней».
Его самого с Натальей мы ждем через несколько дней в Вашингтоне, на неделю. Они остановятся у нас. В их честь устраиваем прием с ровным представительством как левого, так и правого американских крыльев. Слабо надеемся, что обойдется без мордобоя.
Кажется, я уже писал вам, что в феврале мы ездили в Париж на премьеру «Цапли», однако явно не писал, что это был настоящий успех. Вот уж неожиданность, в самом деле! Пиша тогда по соседству с вами, в снегах, даже и не думал, что это будет поставлено, да еще и в шикарном парижском театре. Множество интервью по радио и Т V, рецензии и статьи во всех главных газетах, только в нашей «Русской мысли» – ни одной строчки, вот как мило.
Говорят, что Вознесенский какую-то дерзновенно-интеллигентскую статью напечатал в «ЛГ», я ее как-то пропустил. Также говорят, что он собирается сюда за почетной степенью доктора в Оберлинском колледже. Вообще, письменники кое-какие несмотря на «антисоветскую истерию» здесь все-таки мелькают. Каких-то 17 душ где-то промелькнуло в Калифорнии по вопросам любви к миру. Там же пребывает Мих. Шатров[532], которому, оказывается, специально запретили со мной общаться, как будто это общение кем-то подразумевалось. Все это я пишу, потому что вам, Б & Б, пора уже приехать.
Большое спасибо Лизке за ее стенгазету. Она у нас висит на стене. Между прочим у нас на стене висит и Борькина большая картина с граммофонами, которая попала к нам (на время) путями неисповедимыми.
Появлялась ли у вас наша Нина?
Целуем множественно.
Вася, Майя, Ушик.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
(на почтовой открытке)
16 января 1985 г.
St. Martin Island
This island smaller than Crimea, but France and Holland set in here.
Kisses![533]
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
Весна (?) 1986 г.
Дорогие москвитяне!
Читаю сейчас «Выбранные места из переписки с друзьями» (для своего университетского семинара) и стыжусь, оттого, что наша переписка заглохла, и больше, кажется, по моей вине, чем по вашей.
Как все-таки Николай Васильевич отменно старался в этом направлении! Какая все-таки эпистолярная активность существовала меж европейскими Минводами и российскими столицами!
Сказать, что эпистолярный жанр относится к минувшему веку в нашем случае будет смешно, не так ли, ибо между нами не существует ни телефонов, ни самолетов, то есть, по сути дела, наши отношения переведены не в XIX век (тогда уже была система почтовых дилижансов все-таки), а скорее в ХVI – письмо в Китай с оказией Марко Поло.
Гоголь к друзьям, как известно, относился с нежнейшей функциональностью; то денег просил, то обстоятельных дневников российской жизни, ибо бесконечно испытывал нужду в кормежке и в аутентичности. Окружающая франко-немецко-итальянская жизнь его ни хрена не интересовала (очевидно, не казалась аутентичной), он все-таки всегда считал себя русским внутренним писателем, несмотря на 18 лет отсутствия, может быть, потому что мог вернуться в Империю в любой момент. На этой «аутентичности» он, очевидно, и прокололся: по почте эта херация не пересылается.
Нашему брату, очевидно, чтобы сохраниться в профессиональном артистическом качестве, нужно искать подножный корм, привыкать к амфибиозности существования, не настаивать на внутренней «русскости» 100 %, а напротив, утверждаться в русском эмигрантском качестве.
К амфибиозности, между тем, вырабатывается все более стойкая привычка. Столько раз на дню приходится нырять из воздуха в воду и выныривать обратно, что уж и не знаешь, что считать «воздухом», а что «водою» – русский или английский.
Иногда, впрочем, две стихии замечательно перемешиваются. Вот недавно заспорил я с одним типом из-за стоянки на улице. Я кричу ему из своей машины «Мудак ты е…й!», а он мне отвечает из своей: «Fuck you». По пятницам у меня трехчасовой семинар в соседнем городе Балтиморе, после чего, возвращаясь в автопотоке домой и слушая программу местной станции-интеллектуалки «All things considered»[534], я вдруг замечаю, что думаю на чужом языке и даже «тухлая вобла воображения» ворочается как-то не по-нашему. Не очень-то приятное ощущение, должен признаться, во-первых, потому, что своего не хочется отдавать, а во-вторых, потому, что в чужом-то уж никогда не избавишься от неуклюжести; жабры работают хуже легких.
Изредка появляются в наших водах пловцы из прошлого. Прошлой весной, например, один такой долговязый пожаловал[535]. Уселся в кресло и стал не без нервозной уверенности, как будто по отработанному списочку, предъявлять претензии: пишу, оказывается, не так, как хотелось бы, слишком много иронии, обижаю борцов за мир вроде Габриэллы Гарсии[536], не возражаю против возвращения Никарагуа в лагерь потребителей туалетной бумаги, по радиостанции нехорошей выступаю, которая финансируется знаешь-кем-зловещий-шепот (сведения, очевидно, полученные непосредственно от Генриха Боровика), а самое главное, вот самого его, ночного гостя (визит произошел в полночь), обидел – сказал видите ли в здешнем журнале, что хоть и сам гость раздобыл себе славу, без помощи ЦК, но все же и ему приходилось подкармливать ненасытное чудовище стишком-другим.
Странная какая-то диспропорция, несоразмерная обидчивость для человека, который прекрасно знает, что о нем говорят все, кроме меня, бывшие соотечественники[537].
Страннейшей оловянной невинностью наливаются зенки, когда в разговоре выплывают гадости, сказанные им обо мне то в Каракасе, то в Брюсселе. Тебя удивляет, что мы об этом знаем?
При слове «мы» он всякий раз корежился, очевидно воображая спецслужбы Запада. Самое замечательное у этих типов то, что они очень быстро начинают верить собственной лжи. Кто это «мы»?
1 С учетом всех обстоятельств (англ).
2 См. об этом подробнее: Аксенов В. Десятилетие клеветы. Радиодневник писателя. М.: 2004. С.14–26.
3 Габриэль Гарсиа Маркес (1927–2014) – колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии (1982).
4 Имеется в виду связь с «компетентными органами».
Мы – это я, Майя и Ушик. Какой еще Ушик? Наша собака. Какая еще собака? Вот эта, что лежит у камина в двух метрах от вас, мусью. Оказывается, за два часа беседы так старательно по списочку шел, что собаку не приметил. Вот вам хваленая российская литературная наблюдательность! «Одиннадцать невидимых японцев»[538].
Другой посетитель из того же цеха был все-таки значительно приличнее. Первого, надо сказать, отличает полное отсутствие Ч. Ю.[539] Очень не любит, когда собеседник шутит, досадливо морщится в таких случаях, скалится, как бы не слышит. Второй, напротив, с шуткой дружит и вообще порой все-таки вызывает что-то доброе в памяти; окрестности «Метрополя» и т. п. Однако и на старуху бывает проруха. Вдруг звонит, озабоченный:
– Весь Нью-Йорк говорит, что это я изображен в недавно вышедшем романе. Скандал. Ты что-то должен сделать.
– Пардон, что я могу сделать – переписать?
– Сказать, что это не я.
– Это не ты.
– А все говорят, что это я.
– Ты сам себя узнал?
– Нет, я думал, что это Б.
– Скорее уж Б., чем А.
– Однако, он назван А.!
– Что же, разве нет других А.? Он мог бы быть отчасти и В., не так ли?
– Разумеется, но весь Нью-Йорк…
Поразительная чувствительность сейчас развивается в этом цеху при малейшем намеке на некоторую неполноценность репутации. «…Ну, вот и все. Да не разбудит страх Вас беззащитных среди дикой ночи. К предательству таинственная страсть, Друзья мои, туманят ваши очи…»[540]. (Даже «Грани» отредактировали в цитате «предательство» на «враждебность»)[541].
Со времени же написания стиха, обратите внимание, какая произошла эрозия понятий: и страха уж нет, а есть опасочки, и страсти уж нет, а есть склонность, а уж разнокалиберные подляночки-то разве предательствами назовешь – это уж будет, как англичане говорят, типичный «overstatement»[542].
Итак, вы видите, что родина все-таки снабжает меня достаточным запасом аутентичности, однако это вовсе не означает, что она остается единственным ее источником и поводом.
Тут конечно и своей «аутентичности» хватает, как в рассеянии, так и среди туземных масс. Недавно, например, вся творческая Америка со сдержанным умилением свидетельствовала примирение двух классиков[543], восемь лет назад бивших друг другу морды.
B соцреализме, помнится, такие процессы носили более загадочный характер. Вспоминается «время пробуждения», шестидесятые годы, когда в буфетной зале возникали турниры стульями и бутылками, а на следующий день участники турниров мирно знакомились друг с другом, как бы отказываясь отождествлять вчерашних фурий с собой, похмельными кисами.
Простота этих отношений, увы, относится уж к ностальгии. Нынешние литературные мордобои на пространствах планеты и времени принимают диковиннейшие формы.
Вот вам пример. Прошлым летом в Париже процитировал я в статье одного из москвичей, возмутившегося наглостью одного из жителей передового ближневосточного государства. Имена, разумеется, ни того ни другого не были названы, однако южанин себя узнал и разъярился и через несколько месяцев в Вашингтоне я узнал, что он, оказывается, давно уж меня ненавидит (вот какие сильные чувства!) и теперь у него «развязаны руки». Стало быть, надо ждать теперь пакости с Ближнего Востока. Как видите, обстоятельства российской литературной жизни усложнились в сравнении с XIX веком, когда письмо Белинского Гоголю проехало всего лишь от Бад-Бадена до Вис-бадена.
Или вот еще – для того, чтобы поскрежетать зубами в адрес вашего покорного слуги, берут 20-летнюю американскую сикуху и под ее именем просовывают в местный журнал такую посконную мразь, которая этой сикухе и присниться не могла, если только она не спала с 10 лет с кем-нибудь из наших титанешти.
Словом, интересно; почти не скучно и почти не противно или, как поет советский народ: «Я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала!»
Обнимаем.
Вашингтонцы.
Посылаю копии не потому, что дорожу писаниной, а потому что писал в Белкином альбоме, а вырывать из него жалко.
VA
Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым
3 мая 1986 г.
Христос Воскресе!
Дорогие родные Васька и Майка, странно и дико взывать к вам из яви хладно-солнечного ветреного дня, где кривятся и морщатся портреты вождей, снимаемые к Пасхе, толпы рыщут «сырковой массы особой», достижимые напитки – 13 р. 50 к. самые дешевые.
Но – бурно, многолюдно, страшновато. Зловещий бред этой яви очень усилился в последнее время… Или мне кажется, от капризности, или впрямь столь выпуклого и душного мрака не помню. Что-то новенькое невольно ощущаешь в вялом и безвыходном гибельном сюжете, то есть старенькое, конечно, – эх, где привычные <нрзб> их увядание теперь вспоминается как кротость и уютная унывность.
Остается принимать надрывности завихрений, невидимо колеблющих трясину, – за безграмотный и безошибочный исторический оптимум: несколько столетий, не больше.