Остается принимать надрывности завихрений, невидимо колеблющих трясину, – за безграмотный и безошибочный исторический оптимум: несколько столетий, не больше.
А собственная жизнь, насущная жизнь людей вокруг и детей рядом – мимолетность, выгадаем какой-то блик, большего не надо.
В феврале и марте этого года была постояльцем дома творчества композиторов на окраине города Иваново: эта окраина сильно повлияла на меня.
Я и прежде знала – но здесь впопад очутилась, сильно действует, очнуться не могу.
Только что вернулись с Борей из Таллина – ощущение, как от Иваново; и шпили, и мостовые, и кроткий залив лишь усугубляют отчаяние: им-то за что?
Из смешного: 30 лет «Современника»[544], никто не опасался, но – вопреки елею – немного разговорилась и проговорилась бедная остаточная богема.
Взыскали с «Современника» – мое маленькое злорадство, но и «капустников», говорят, больше не будет.
Васька, если вдруг где-нибудь и как-нибудь соотнесешься с Юрием Петровичем Любимовым, передай ему изъявления любви, нежности, печали и верности, – я во всех этих чувствах к нему и к Театру еще крепче, чем прежде… – чего не скрываю, разумеется.
У нас – безвыходно (вдруг нет!) болен Володя Кормер.
Человек с честью, талантом и умом, – не может снести, нечаянно гибнет.
Я, Боря, близкие нам – все же имеем близ друг друга, шутки, вздоры, выпиванья, автомобили с флагами – печалит это, но и смешит.
Васька, пожалуйста, пришли еще один «Изюм» – у нас было два, я-то прочла и ликовала, а Борька, от честности, не успев прочесть, отдал Липкину и Женьке Попову.
У Андрея Битова – вдруг вышли две прекрасные книги: в Тбилиси и в Москве. («Вдруг» – это долго было, но сбылось. Андрей тоже печален, он тебе сам напишет завтра. Мы все едем в Переделкино. Женька собирался завезти письмо тебе: он завтра не сможет приехать. Светка ложится в больницу, но это ничего, не ужасно.)
Васька, ты – совершенная радость для меня и для нас, и многие, к счастью, люди любят и знают тебя. И в Таллине все что-то твое брезжило, мерцало, усмехалось и сияло – пили за тебя после двух часов пополудни, с вольнолюбиво-раболепными эстонскими литераторами.
Маята, не терзайся из-за матушки чрезмерно[545]. Галя Балтер пишет тебе отдельно, письмо ее прилагаю. Я тебя люблю и целую, а ты будь мудра и спокойна, думать о поездке сюда – по-моему, никак нельзя, разве что иметь такую художественную грезу, всегда утешительную. Как не-греза – такое намерение не может тебя занимать, к счастью, это и невозможно, – иначе было бы слишком безумно и опасно («Подвиг» – Набокова, этого довольно для подвига).
Дорогие, родные, любимые!
Примите нашу любовь, да хранит вас Бог!
Целую Ушика!
Всегда ваши,
Белла,
Борис.
Дорогие! Христос Воскресе! Целуем вас и пьем за вас.
Василий Аксенов – Белле Ахмадулиной, Борису Мессереру
Июль 1986 г.
Дорогие Белка и Борька!
Пасхальные письма приплыли к нам уж, пожалуй, не раньше чем к столетнему юбилею статуи Свободы[546], потом мы стали собираться в бегство из Вашингтона, где жара этим летом невыносимая, и вот сейчас пишу уже из Вермонта, некоторые подробности из литературной жизни которого вы найдете в письме к Женьке. Впрочем, аккуратность – это, очевидно, последнее, чего можно ждать от наших почти астральных контактов.
Худо-бедно, но уже шесть лет прошло с того дня, когда вы все стояли за стеклянной стенкой, а мы уходили за священные турникеты. Белка, твое описание праздничной ситуации весьма впечатлило нас и лишний раз показало, как стопроцентно эти ситуации, пространства и периоды не считаются с нашими желаниями, столь умеренными, и надеждами, все скукоживающимися.
Мы заметили одну любопытную вещь. Ваши письма – твое, Женьки и Андрея – датированы 3 мая, но вы явно еще не знали о Чернобыле[547], в то время как наши «средства массовой информации» (советский перевод слова media) уже неделю! истерически об этом вопили. Нельзя не отдать должное большевикам – даже в нынешнем мире их стена, в общем, работает, хотя кирпичи уже и падают на их собственные головы, как в данном случае, когда и мужички нашего поколения, добравшиеся, наконец, до своих заветных рубежей, оказываются в той же позе, что и ушедшие «ворошиловские стрелки». Тем, впрочем, не было стыдно, а эти, кажется, все-таки немножечко стыдятся.
Не знаю, дошел ли до вас скандал, разразившийся в окрестностях Франкфурта и всколыхнувший литературную эмиграцию, а именно увольнение Жоры с поста редактора «Граней». Сделано это было на редкость бестактно и нагло. Его литературная независимость трактовалась как «нелояльное отношение» к организации. Пример этой черной неблагодарности и полной невозможности терпеть рядом сложную человеческую личность вместо партийного винтика лишний раз показывает, что писателю нечего делать по соседству с любой партией.
Так или иначе, но эта семья (их осталось двое вместо трех) оказалась в трагической и унизительной ситуации. Я все это знаю из первых рук и потому хочу вам рассказать, чтобы и вы получили какую-то информацию на фоне неизбежных в таких случаях сплетен.
Уже с середины мая к нам в Вашингтон начались почти ежедневные звонки из Германии и из Парижа. Максимов этим поворотом в Жориной судьбе был потрясен, кажется, не меньше, чем Жора, и старался поддерживать его изо всех сил. К слову сказать, несмотря на некоторую вздорность характера, Емельяныч вообще относится к небольшому числу честных людей, и во всяком случае он выгодно выделяется среди очумевших мегаломанов или наглых провокаторов, вроде гиньольной[548] пары Синявских[549].
Я пытался «тихой дипломатией» хоть как-то улучшить Жорину ситуацию, но вскоре выяснилось, что дело зашло уж слишком далеко и обратного хода нет. Превращение «Граней» в настоящий литературный журнал (а именно таким он становился под Владимовым) тамошних командиров не устраивало, да к тому же и личные отношения в их небольшой общине дошли уже до абсурда, не без помощи, увы, Наташкиного эпистолярного жанра.
В начале июня я оказался в Германии (по другому делу) и встретился сначала с Левой и Раей[550], а потом и с Владимовыми. Несколько слов о Копелевых, вернее, о том, что такое Неrr Kopelev для немцев.
Я никогда еще не прогуливался по улицам с человеком такой неслыханной знаменитости; Евтушенке такое только снится в самых сладких снах. И в Бремене, и в Кельне едва ли не все прохожие вздрагивали и застывали в радостном изумлении при виде нашего Льва. Дети подбегали дотронуться до штанин, девушки чуть прислониться щечкой к плечу, пока дружок снимает фотку с самим Копелевым. И это не просто узнавание, но именно радостное сияние. На вокзале нас увидел бургомистр Бремена, бросился к Леве и понес его чемодан до вагона.
Потом приехали Жора и Наташа и повезли меня в свой (довольно паршивенький) городишко возле Франкфурта. За день до этого Елену Юльевну[551] увезли в больницу с сердечной недостаточностью, но никто не предполагал трагического исхода. В общем, все это произошло из-за этого жуткого кризиса с «Гранями». Е. Ю. своего «Жорика» боготворила и от таких ударов слегла.
Через день я улетел в Вашингтон, а пока летел, Наташа уже позвонила Майе и сказала, что мама скончалась.
Это событие, разумеется, еще больше усугубило ситуацию в Niedernhausen[552]. Они сидят на десятом этаже в унылой хрущобе (хоть и с бассейном), по неделям ни с кем не разговаривают живьем, униженные и оскорбленные и, как мне показалось, основательно растерянные и убитые потерей Е. Ю. Наташка, хоть на поверхности, держится даже лучше, чем Жора; его же я никогда прежде не видел в таком нервном, раздраженном и неуверенном состоянии.
Мне показалось, что им надо как можно скорее уезжать оттуда, может быть, и из Германии, отправиться куда-нибудь в Италию или в Испанию, хотя бы на пару недель, продышать всю гарь этого скандала. В Америке, в том же Кеннановском институте, или в Гарварде, Жору могли бы принять на довольно продолжительный срок, и это, может быть, был бы для него лучший вариант, чтобы кончить роман и «зализать раны», но они пока ничего не решили, сидят на месте, даже отдохнуть не уезжают, что-то ждут, и мы за них (все друзья) очень волнуемся.
Владимовское дело многих (хоть на момент) объединило. Под письмом в его защиту подписалось (хотя текст, сочиненный Максимовым, далеко не всем нравился) около семидесяти «деятелей культуры», среди них были люди, годами пылавшие друг к другу омолаживающим чувством ненависти. Однако и у этого письма, составленного, казалось бы, по бесспорному поводу, нашлись ненавистники и завистники, в частности, гиньольная пара Синявских. В эмиграции пошли бродить похабнейшие письма и листки. Любопытно, как люди, дома, перед лицом общего пугала, хранившие по отношению друг к другу хотя бы лояльное молчание, здесь развернулись в надменности, интриганстве и общем сволочизме. На вечеринках прежде всего оглядываешься – с кем нельзя говорить об X, при ком нельзя упоминать У, будет ли уместным сказать об И пару теплых… Волей-неволей приходится проводить отбор и сокращать прежние связи.
Эта тема товарищества и предательства, тобой вздутая еще в 60-ые, остается у нас, может быть, самой актуальной, несмотря на старение. Для меня она в недавние годы почему-то стала жгучей. В молодости, как ты помнишь, я был покладистым и почему-то даже не представлял, что могу стать объектом больших или малых предательств. Судьба, однако, развивает воображение. С тех пор, как «они» объявили меня «врагом», я столкнулся с чередой довольно ошеломляющих предательств. Теперь, казалось бы, не следует удивляться ничему, и все-таки иногда спотыкаешься в замешательстве.
Зачем, например, В. Конецкому[553] понадобилось в № 4 «Невы» писать обо мне такую злобную ложь, расфуфыренную к тому же его пошлейшими ерническими художествами. При случае, если встретишь его, не затруднись, пожалуйста, передать ему мое презрение, ну а уж если я вдруг эту «помпу» встречу в окрестностях какого-нибудь порта, не затруднюсь дать по роже, зная к тому же его как труса, всегда убегавшего, пока мы с Данелией дрались в завязанных злобной шавкой драках.
Б-р-р-р… Сейчас начинаешь все больше ценить тепло и верность тех, в ком уже не усомнишься никогда, то есть вас, наши дорогие друзья.
Нельзя не видеться столько времени, это безобразие, диктат «чудища о.о.о.с. и л.»[554]. У нас такое чувство, что если вы серьезно захотите приехать, вам не откажут.
Маевка после кончины матушки всерьез было уж собралась съездить, но твои замечания ее охладили, и я, конечно, ее не пущу, если даже просто возникают аналогии с набоковским героем.
Так что надо, чтобы хотя бы уж в эту сторону катился поезд. Я очень скучаю и хочу видеть также и Алешку, но тут пока что не возникает даже никаких вариантов. Нет ли у тебя, Белка, каких-нибудь соображений, не посоветуешь ли что-нибудь, что можно предпринять, чтобы мы могли с ним хоть ненадолго увидеться? Во всяком случае, огромное спасибо вам, друзья, за заботу о нем.
Целуем и мечтаем о встрече.
Вася и Майя
Из записей Майи Аксеновой
1980
* * *10 сентября прилетели из Милана в Н.-Й.
Десять дней жили в Н.-Й. вместе с Васей, Аленой[555], Виталием[556]. Виделись с Бродским. Я раньше с ним никогда не встречалась, а Вася увидел его впервые после ссоры[557]. Живет он в страшной квартире, что-то вроде подвала, но с выходом в маленький садик, берлога гения. Чувствует себя неважно, но бутылка виски стоит рядом с ним, и он понемногу потягивает. Курит, пьет кофе. Был очень внимателен, подробно старался объяснить, как надо вести дела, какие нужны документы, где лучше преподавать. Сам он числится в Мичиганском университете, но жить там не хочет. Любит Н.-Й., и Мичиган для него тяжелая нагрузка. Последние годы проводит там только один семестр.
Каждый день встречи. Видели Пат Блейк[558]. Очень мне понравилась. Красивая, умная, прекрасный литературный вкус. Была очень внимательна. Приехала к нам с бутылкой водки, черным хлебом и солеными огурцами.
Айзик Клейнерман[559] и Линда встретили нас замечательно. Мои ребята прилетели из Рима на день раньше нас и, конечно, этот засранный Хиас[560] их не встретил, а когда после нескольких часов приехал их представитель, которого с трудом разыскали, он просто отказался их принимать и уехал, оставив семью с ребенком в чужом городе без денег на аэродроме. Алена в панике позвонила Айзику, и тот немедленно приехал и забрал их к себе.
На следующий день они встречали нас, предлагали остановиться у них в доме, и все дни старались как-нибудь нам помочь.
Мила Лось – очень элегантна. Работает в Тэд Лапидус[561]. Сын учится, роман с каким-то богачом из Гаити. По-моему, не очень счастлива.
Васин издатель Джонотан Галосси[562].
Парень тридцати лет, интеллигентный, собранный, никакой развязности (скорее застенчивый). Самое хорошее впечатление.
После Н.-Й. были два дня в Вашингтоне. Жили у Боба Кайзера[563]. Милая, чуткая семья. Две девочки.
В основном деловые встречи.
Интервью на «Голосе» с Людмилой Фостер[564].
* * *20 сентября прилетели в Ann Arbor[565].
Встретил Карл. Эллендея где-то носилась и покупала нам матрас и необходимые для дома мелочи. Старались много и довольно нелепо. (Теперь, когда я к ним привыкла, меня это не удивляет.) Матрас не понадобился, телевизор работал плохо, квартира – полное дерьмо. Все-таки около месяца мы с Васятой прожили в этой квартире. Место новое, надо было оглядеться. Очень скоро мы поняли, что на Профферов рассчитывать не приходится (при полной их доброжелательности), и в один день сами нашли, хорошую теплую квартиру, в самом центре, переехали, поставили телефон. Привели Профферов в дикое изумление, все сделали самостоятельно. Эллендея охала и ахала, говоря Васе, что русские сами ничего сделать не могут.
Немного о Профферах[566].
Огромный дом (бывший гольфклуб). Просторный, красивый, много техники, на каждом шагу телевизоры (все плохо работают). Издательство в полуподвальном большом помещении, все последнее современное оборудование – как говорит Ефимов[567], используются на одну треть.
В издательстве работают Игорь Ефимов и секретарь Марша (местная, по происхождению полька, хорошо говорит по-русски). Два раза в неделю приходит помогать студент Крег, тоже учит русский язык.
В семье Профферов четверо детей. Три взрослых парня от первой жены Карла, и маленькая замечательная девчушка – Арабелла. Ей два года.
Ложатся Профферы в пять-шесть часов утра, встают в два-три часа дня. Работают только ночью, мебель переставляют тоже ночью. Делают это довольно часто. Днем ходят разбитые, сонные. Иногда Эллендея просыпается и начинает носиться по дому. Что-то делает, едет в магазин, кормит свою большую семью. Карл всегда невозмутим. Маленькая Арабелла ведет точно такой же образ жизни. Только ночью еще пока не работает, а смотрит телевизор. Зато в два года знает уже все буквы. При этом ведут очень замкнутый образ жизни. В гости не ходят, в кино тоже, а о концертах и говорить нечего. Мы купили им билеты на джазовый концерт (Линды Рондстон), вытащили из дому, и они радовались как дети.
У Карла курс в Университете, занятия, по-моему, два раза в неделю. Ходит, как отбывает повинность. Книги выпускают замечательные, но русские издания им не приносят дохода или очень маленький. Как говорят Профферы, издательство существует только за счет английских изданий. Но у меня сложилось такое впечатление, что они просто этого не знают, т. к. расходы по дому и издательские дела не разделяются. Расходы при таком доме и семье огромные, поэтому они периодически оказываются в очень тяжелом положении, но потом это как-то проскакивает, то ли займ, то ли очередной гонорар за перевод, в общем, пока существуют. Дай им Бог! Привыкла я к ним не сразу. Да и сейчас я с ними не близка, но все-таки относиться стала лучше, пытаюсь понять их. Люди они добрые, к Василию относятся прекрасно, Эллендея всегда старается мне помочь.
* * *20 ноября.
Позавчера позвонили из Госдепартамента и передали что у Жоры Владимова инфаркт (задняя стенка). Наташа Владимова нас разыскивает, кажется, хочет, чтобы мы организовали им приглашение. Очень расстроились, я поплакала. Представляем, как эти сволочи давят всех; когда мы еще были в Москве, Жора если и собирался уезжать, но не раньше чем через год. Вечером позвонили в Москву и нас соединили с Наташей (очень странно), рассказала, что 4 ноября Жору вызвали в Лефортовскую тюрьму и продержали там целый день, как свидетеля по делу Татьяны Осиповой[568]. На следующий день Жора попал в больницу с серьезным инфарктом. Сейчас он лежит в 71-ой Кунцевской больнице. Решили попытаться уехать, ждут приглашения. Позвонили Игорю Белоусовичу[569], еще кое-кому, Крегу Витни[570] (Н. Т.). Очевидно, пошлем приглашение от Мичиганского Университета (формальное), а Крег попытается дать сообщение в газете.
Войнович прислал открытые письма (свое и Ирины). У него очень тяжелое положение. В этих письмах он излагает все подробно. Пока его не отпускают. Мы думаем, что «они» решили над ним поиздеваться. Человек болен, похоронил близких людей[571] – самое подходящее время поизмываться.
Будем помогать, как сможем. Странно, что Лев Копелев, приехав в З. Германию 12-го ноября, ничего нам не сообщил. Может быть, он серьезно думает, что его пустят через год обратно?[572]
В воскресенье (23-го) мы полетим в Н.-Й. Думаю, что там нам удастся более подробно обсудить все вопросы.
Васята работает очень много. К лекциям готовится серьезно, т. к. читает их на английском.